Глава 5. Мученичество, или мания страдания

Мазохисты — блюстители души; мученики — жертвы. Фрейд считал, что религия, кроме всего прочего, — это невроз; но, наверное, правильнее будет сказать, что невроз — это религия. Человек создает религию из собственного невроза, и это обстоятельство становится одной из серьезных причин, мешающих совершить преобразование, то есть изменить этот невроз. Если у мазохизма существует религиозная установка по отношению к страданиям, то у мученика она является невротической.

В словаре сказано, что мученик — это человек, «который вместо отказа от своей религии добровольно идет на мучительную смерть; принимает смерть или терпит мучительные страдания за любую веру, принцип или идею; подвергается сильным или длительным мучениям; хочет вызвать к себе симпатию, стремясь испытать боль или ее усилить, оставаясь в одиночестве и т. п.»

В таком определении «мученика» нет ничего, указывающего на удовольствие или на унижение, эти две существенные составляющие мазохизма. За исключением последней фразы взятое из из словаря определение вызывает в памяти образы раннего христианства: человеческое тело, разорванное на куски львами в римском Колизее, переломанные при колесовании кости рук Св. Катерины, пронзенное стрелами тело Св. Себастьяна, обугленные останки Св. Лаврентия на раскаленном стальном пруту. Представляя себе эти образы, мы ощущаем не только жуткий запах крови или обугленной плоти, но и «аромат святости». А последняя часть этого определения — «хочет вызвать к себе симпатию, стремясь испытать боль или ее усилить, оставаясь в одиночестве, и т. п.» — дает ощущение не аромата святости, а вони невроза: нам приходится вдыхать свои амбиции, преувеличения и бесконечные, повторяющиеся оправдания налагаемых на себя страданий.

Мученичество — явление не обособленное и не сектантское. В каждом из нас есть частица мученика. Порой светская версия современного мученика ярко воплощается в некоторых типах отвергаемых супругов, людей, выставляющих напоказ одну за другой целую череду своих несложившихся любовных отношений; в стереотипе слабой, но деспотичной матери или тещи; в мужчинах и женщинах, чрезмерно перегружающих себя работой и настаивающих на том, что они жертвуют всей своей жизнью ради своей фирмы, работы, клиентов, детей и семей. Можно слышать голоса мучеников, громко и гневно жалующихся со слезами («Ты доставляешь мне одни неприятности!») и вызывающих сострадание маленьких вампиров («Ты совершенно не обращаешь на меня внимания»). Мученик может быть жертвой с запекшейся кровью, поджариваемой на вертеле своих демонстративных страданий, или жертвой, которая получает редкие уколы, доставляющие легкое, но постепенно накапливающееся беспокойство.

Из-за такой демонстративности при отсутствии внутренней глубины само по себе мученичество не может дать полного удовлетворения. Мученичеству не свойственно тщательное самонаблюдение и алхимическая герметичность фантазии; так как «источник» страданий проецируется вовне повсюду, ему не хватает тонкости, нюансов и способности дифференцировать страдания, присущие психологическому (не буквальному) мазохизму.

Наше раненое Эго вовлекает нас в фантазию мученичества. Мученики склонны упрощать свое видение ситуации: их несправедливо заставляли страдать те или иные люди и внешние силы. Такое поверхностное отношение и жалость к себе препятствуют истинному состраданию. Только геройское терпение и ложное смирение позволяют им чувствовать себя способными переносить чудовищную несправедливость.

В глубине души мученики отвергают переживания страданий. Они действительно их избегают, беря на вооружение Эго демонстративную жертвенность. Мученики слишком гордятся своими страданиями, слишком манипулируют своей праведностью, чтобы по-настоящему переживать унижение. Таким образом, мученики одержимы буквальностью и проекциями. Главный смысл их страданий заключается в доказательстве жертвенности. В их угнетающе пустом взгляде отсутствует метафорический резонанс и ощущение интрапсихической реальности. Но именно это отсутствие жизнеутверждающего унижения, отсутствие контакта с внутренним миром может, по существу, привести к переходу на более глубокий уровень психики, где страдания ведут к унижению и где из страданий рождается истинное смирение.

В качестве примера этого перехода от мученичества к мазохизму мне вспоминается случай одной моей пациентки. Это была разведенная безработная женщина, мать двоих детей, которая пришла на анализ в возрасте 36 лет. Первые шесть месяцев она причитала и жаловалась, повторяя свои причитания, как молитву. Она страдала от головной боли и болей в спине (сердечные боли начались позднее). Мучительными были ее отношения с бывшим мужем, не отвечавшим ее требованиям, с неблагодарными детьми, которые хотели слишком многого, и с любовником, который ее не ценил. Она страдала от каждой социальной «несправедливости», которая могла превратить ее в жертву благотворительного фонда, биржи труда и социально-экономической системы. Даже сны казались ей подтверждением ее правоты. Часто у меня не хватало сил поддерживать или ободрять ее мученичество, и она присоединяла меня к все возрастающему списку злодеев. Она была очень близка к тому, чтобы утонуть в жалости к самой себе.

Однажды она рассказала сон, в котором ее свекровь выступала в роли «мученицы». В этом сне свекровь громко и вызывающе жаловалась сновидице. Та сразу приходила в ярость и начинала кричать: «Перестань строить из себя мученицу!» Впервые моя пациентка действительно проснулась и услышала себя; она рассказала мне о том, что во сне свекровь жаловалась именно на то, на что жаловалась и она — потому-то в своем сне она и смогла услышать голос свекрови. Это была исповедь, болезненное осознание и унизительное признание в том, что все это время она была мученицей.

Этот сон и признание не решили ее проблем, но дали ей возможность начать переход от фантазии мученицы к более глубинному (и более мазохистскому) переживанию. Она стала страдать более открыто, принимая боль и удовольствие от подчинения унизительным ограничениям, самообману, ребячливости и беспомощности. Постепенно она стала способна к состраданию, к ощущению боли и скорби, а также приобрела некоторую мудрость, более тонкое чувство юмора, не знакомую ей ранее радость открытия, свидетельствующую о начале исцеления.

Переход от мученичества к мазохизму — это и переход от вины к стыду. Вину и стыд можно определить и обозначить концептуально, но практически границу между ними различить очень трудно.

Вина появляется там, где существует закон; стыд появляется с момента осознания превосходящей Эго самости. Вина оперирует понятиями «хорошо» и «плохо», «преступление» и «наказание», «греховность» и «очищение». Неблаговидное деяние имеет альтернативу — возможность хорошего поступка; вина — возможность очищения или исправления в результате волевого акта. Таким образом, вина лежит в сфере Эго, вызывая его инфляцию чрезмерностью неудачи и преувеличенной возможностью очищения. Часто патологически виноватое Эго покрывает Эго, подверженное инфляции. Не всегда легко распознать внутренее побуждение, действующее при ощущении вины. Но иногда во внезапном озарении самоосознания или испытывая чувство вины к другому человеку, мы возвращаемся к исходным предпосылкам. Тогда наши формулировки могут оказаться потрясающе ясными: «Все, к чему я прикоснусь, превращается в дерьмо», — это утверждение является зеркальным отражением другого: «Все, к чему я прикоснусь, превращается в золото».

Мученики виноваты постоянно. Наверное, их самый общий рефрен такой: «Почему я?» или «Чем же я это заслужил?» При этом редко встречаются искренние вопросы, ибо в то же время мученик отрицает свою вину, проецируя ее на других: «Это вы заставили меня чувствовать себя виноватым!» или «Если бы только он мог видеть, что он со мной делает!»

Скрытый смысл этих вопросов, а также окружающая мученика аура «слабости» вызывают у нас предположение, что он — противник слабый. Вместе с тем реальная конфронтация с ним позволяет понять его настоящую позицию. Шаг в сторону от симпатии или согласия — и он сразу становится героем или антигероем, готовым сражаться, защищая себя до конца. Самый виноватый или самая большая жертва обретает сомнительные лавры.

Подход, реализуемый через Эго, и в терапевтических, и в других отношениях может быть полезным, но только в определенной мере: такой подход вовлекает Эго в борьбу и время от времени ставит мученика на колени, чтобы он задумался о своих истинных грехах и влечениях, а затем снова ставит его на ноги, чтобы научить защищаться в «честной» борьбе. Тот истекает кровью, но не сгибается. Такой активный подход может изменить поведение, но не обязательно изменяет видение. В каком-то смысле мученика избавляют от комплекса преследования, заставляя Эго сопротивляться — занимать защитную позицию, которая, как правило, вызывает возрастание чувства преследования.

Следуя по порочному кругу бесконечных дебатов и споров о том, кто является жертвой и кто виноват, зачем человек лжет и каковы «правильные» методы ведения борьбы, можно попытаться добраться до личности, скрытой под рыцарским панцирем, до парадоксальной правды ее бытия.

Более глубокое средство, помогающее преодолеть чувство вины, заключается не в очищении человека и даже не в его прощении, а в осознании архетипических паттернов, в плену которых он оказался. Тогда возникает вопрос: «Кто находится у меня внутри, какой архетип движет мной в том или ином направлении, развивая мое мировоззрение?»

Изучая феномен мазохизма, теоретики много внимания уделяли вине, вполне естественно связывая ее с наказанием. В таком случае мазохизм принимает оттенок законности, и его нормы и штрафные санкции указываются в мазохистском «контракте». Однако этот мазохистский контракт также является фантазией ограничения, сжатия и уменьшения. Патологическая вина, подверженное инфляции Эго («Все это случилось из-за меня!») — это отрицание ограниченного Эго, находящегося в подчинении у стыда. Это не вина мученика, а стыд мазохиста, который уходит от того, что человек делает, к тому, кто он есть. Таким образом, стыд при мазохизме не дает умереть ощущению психологической и религиозной цели.

Стыд относится к сфере души человека и не позволяет ему как-то с ним справиться; он постоянно ощущает неполноценность, невозможность очиститься (а также установить справедливость). Это постоянное ощущение недостаточности, неполноценности, которое нельзя изменить или исправить только посредством деятельности Эго. Никакая сила воли и никакие молитвы и даже страдания не сотворят чуда. В силу самой своей природы, своего «естественного состояния» душа никогда не бывает завершенной, и чем ближе она к завершенности, тем более очевидны существующие в ней лакуны. Переживание душой своей незавершенности и темноты как раз и является переживанием стыда. Вина — это моральное и юридическое понятие; стыд относится к религиозному переживанию психики.

Не следует отказываться от религиозной ассоциации мученика с человеком, «добровольно выбирающим мучительную смерть вместо отказа от своей религии». Чтобы признать психологическое мученичество, нам следует лишь заменить слово «религия» на «невроз»; этот человек добровольно переживает смерть своей души вместо отказа от своего невроза. Если вслед за Юнгом мы сочтем, что невроз — это односторонняя установка, тогда невроз — это ложное сужение, подобное шорам, надетым на человека, обладающего отличным зрением. Все, что могло бы расширить его видение: периферийное зрение, взгляд на нюансы и объекты под новым углом — остается вне зоны его восприятия. Невроз — не столько слепота, сколько ограниченное видение с неизвестными пределами. Это видение работает на эго-установку или отвечает ей. Оно ограничивает и вместе с тем защищает эго-установку, как крепостная стена, разделяющая людей на тех, кто внутри, и тех, кто снаружи. Невроз заключает душу в плен, чтобы сохранить ее односторонность. И это действует всегда: именно поэтому он так долго и упорно держится и не проходит.

Страдания психологического мученика не имеют большого значения, ибо источник страданий мученика считается внешним, возникшим из «окружения»: это может быть не вызывающая симпатии супруга или подруга, служба учета годового дохода, неблагодарные дети. Источник дискомфорта проецируется вовне: «Другие люди заставляют меня страдать». Такое ложное восприятие мешает самопознанию. Это не значит, что не существует никаких внешних причин, вызывающих оправданные страдания, и никаких внешних сил, затрудняющих нашу жизнь. Жизнь полна всевозможных превратностей и борьбы. Не все это создаем мы сами. Душевное равновесие зависит от психологической установки по отношению к страданиям. Особенность установки мученика — склонность к жалобам и самооправданию, а не к глубоким привязанностям и объективным оценкам; такой установке в большей степени свойственна жалость человека к себе, чем самосострадание, чувство полной беспомощности, а не истинное признание собственной ограниченности. Бить себя кулаком в грудь — сколько угодно, но только не истинное признание мучеником своей вины!

Мученичеству не хватает глубины. Страдания мученика не осознанны и не поучительны; его поведение вызывает скуку у тех, кто вынужден его наблюдать, а по существу — и у него самого. Мученичество — это припев к песне, повторяющийся снова и снова безо всякой гармонии и с незначительными вариациями. Хотя мученик мало что может переварить психологически, для удовлетворения фантазии ему необходима постоянная подпитка, несколько новых источников мучений. Мученик движется по горизонтали в поисках источника, способного причинить ему страдания. В отличие от него мазохист (чаще всего без всякого успеха) кричит и отталкивается ногами от почвы, пытаясь преодолеть земное притяжение, но все равно терпит поражение и падает вниз. Почва, на которую он падает, оказывается твердой: это плодородный слой, гумус, который составляет ее сущность. Этот плодородный слой притягивал его к себе, но он же удержал его на поверхности и не дал провалиться вглубь. Чем он чернее, тем он более плодороден, как плодородна сама земля. В этом угнетенном и униженном состоянии мазохист может оказаться перед новым инсайтом, приблизиться к свежему образу, к новой возможности роста, к потенциальным изменениям.

Иллюстрацией могут служить два сновидения женщины, перешагнувшей тридцатилетний рубеж. Она была глубоко религиозной и при этом обладала мазохистским комплексом, выступавшим из основания ее психики подобно гигантскому рогу и вызывавшим у нее очень глубокие нарушения. Она не находила никакой ценности и никакой цели в своем «извращенном» желании психических страданий. После нескольких лет внутренней борьбы, которая шла в процессе анализа и за его рамками, пациентке приснился следующий сон:

Проснувшись, женщина почувствовала, что это был «худший сон в ее жизни», худшее, что она могла себе представить. Она не могла выдержать этот чудовищный образ и ощущение скованности в подвешенном состоянии полной беспомощности. Одновременно с глубоким отвращением она почувствовала нечто, похожее на «дрожь», ибо ощутила своеобразное удовлетворение при виде худшего, что с ней могло случиться. Интуитивно она почувствовала, что с достижением самого дна переживаний начались изменения в ее мазохистском комплексе. Прошло менее двух недель, и она увидела следующий сон:

В обоих снах женщина унижается, встав на колени. В первом сне она оказывается в роли жертвы, ее везут насильно, она борется, ей надевают наручники и привязывают к крюку; при этом она находится между двумя друзьями, больше напоминающими врагов. Как мученица, она не видит ничего «плохого» в том, что сделала, при этом таинственным образом получает мучительное «наказание» извне. Как и в случае вины, внимание обращается на деятельность: на то, что она совершила безумнейший поступок: искала ключ, рылась в коробке, складывала другой ключ из кусков металла и в конце концов пришла в отчаяние, потеряв способность действовать. Получается, что само действие привязало ее, парализовало ее психику. Во втором сновидении женщина видит себя психически нездоровой и святой. Ее друзья ведут себя по-дружески, и один вежливо и настойчиво помогает ей встать на колени; на этот раз она соглашается более охотно, и, встав на колени, она остается в этом положении, ибо уже вступила — перешла черту, может быть, получила доступ к инициации.

В первом сне были части ключа, но не было замочной скважины; во втором была замочная скважина, но не было ключа. Во втором сновидении женщина, подчиняясь унижению и опасности, фактически сама становится ключом, глядя сквозь замочную скважину, и такой поворот ключа может открыть ей новую перспективу. У нее нет никаких проблем в связи с тем, что делать, ее «деятельность» — в ее сущности. Оказавшись в надлежащем положении, она становится ключевой фигурой прорицательницы, открывшей сокровища и обладающей ими. Вызывает благоговение не ее деятельность, а ее бытие, приносящее сообществу избавление.

Для нашей цели более важно воздействие сновидений, чем их интерпретация. Получается, что психический центр тяжести этой женщины опускался и опустился до самой земли. Фактически она опустилась достаточно глубоко, чтобы достичь трепетного состояния психики ниже уровня вины, где не существует никакого наказания. Это было ее первое «безумное», извращенное представление, ее способ приближения к таинству. В первый раз сновидица смогла в своем мазохизме увидеть цель. Сновидения дали возможность изобразить этот парадокс — унижение вместе с посвящением — как состояние бытия или способ осознания. Для нее мазохизм был способом проникновения в ее помешательство, а посредством него — к «сокровищам». Она совершила переход от ощущения тюремного заключения, где есть вина и наказание, — к религиозному храму, месту скрытого в глубине душевного богатства.

Вместе с тем этот неестественный способ познания и проникновения в тайну, это подглядывание в позе на коленях является преступным, подлым, нахальным, хотя выглядит как молитвенное коленопреклонение. Внушает подозрение даже ее способ познания. В своем первом сне с помощью внешних сил она чудесным образом оказалась в позе мазохистки и столь чудесным образом открыла для себя ее ценность во втором сне. Хотя мы можем считать второй сон дополнением к первому, было бы неправильно полагать, что они дают картину какого-то простого прогрессивного развития. Через эти сновидения женщина признает, что цель и средства нельзя отделять друг от друга. Таково искупление в процессе ужасного унижения, а не просто вопреки ему или после него. Открытие сокровищ не изменяет и не смягчает нечистоплотного, несвободного, унизительного средства получить к ним доступ; это осознание является частью сокровищ. Для мазохизма существенно ощущение парадокса. Эта женщина покорна своему мазохизму и одновременно очарована им; она ощущает и нестерпимую боль, и обладание несметным богатством.

Иногда люди, чтобы избежать унижения, заходят страшно далеко. Фантазии мученика необходимо соприкоснуться с паранойей, чтобы, с одной стороны, сохранить свою живость, а с другой — постоянство. Без стимулирующего воздействия паранойяльной фантазии мученик начинает испытывать депрессию, которая кажется ему странной. Эта депрессия может свидетельствовать о потребности быть подавленным внутри, а не искать преследователей вовне. Но обычная реакция — возвращение в состояние паранойи как бегство от нежелательного унизительного осознания. Для мученика преимущество паранойяльного ощущения нападения заключается в том, что оно облегчает или ослабляет его депрессию, если не исключает ее вообще.

Избегание, как и отрицание, — один их классических защитных механизмов, открытых психоанализом. Когда дело доходит до унижения, мученики его избегают, тогда как мазохисты и глупцы к нему стремятся или, по крайней мере, не спасаются от него бегством. В таком «дурацком» состоянии «нормальный» инстинкт должен просто исчезнуть и исчезает, и о таком состоянии мазохизма невозможно сказать: то ли человек очень тверд, то ли он просто упрям.

Будучи в этом совершенно негероическом состоянии, мазохист вынужден склониться перед богами. Он оказывается в плену болезненного осознания своей неполноценности и страдает от внутреннего, часто внешне незаметного унижения своей человечности. Мазохист близок к почти религиозному и, как правило, бессознательному убеждению, что ему нечего терять. Симона Вейль утверждала, что человек волей обстоятельств всегда может лишиться того, чем он гордится. Мазохист знает об этом и колеблется между двумя этими крайностями. Поэтому гордыня — это ложь, а унижение включает в себя осознание этой лжи. Если мазохист не соблазнится войти в «аутоэротический штопор» или окажется в сияющем облачении мученика, он может достичь состояния истинного смирения.

Осознание того, что гордыня — ложь, приводит нас близко к ощущению рая и вместе с тем изгоняет из рая, ибо это момент невыразимой близости к Богу и безмерной удаленности от него. Адам и Ева были близки к Богу не просто потому, что первыми совершили грехопадение, а потому, что они его совершили. Стремясь достичь этой близости или сохранить ее, мазохисты совершают один грех за другим, а затем еще один. Изгнанные из райского сада, они попадают на небеса, погружаясь в ад. Для них это блаженство во время избиения.

Психология bookap

Мученичество и мазохизм воплощают две разные установки по отношению к страданиям. С точки зрения мученичества, страдания — то, чего следует избегать, чем следует манипулировать для пользы Эго (и насилия над ним). Сфера действия мазохиста гораздо шире. Он спрашивает не «Почему именно я?», а «Как?» и «Зачем?» Задавая эти вопросы, он может понять страдания: их природу и цель. Воздействие мазохизма делает установки Эго более радикальными и более относительными. Само по себе это переживание более глубокое и низкое.

Допустим, эти образы мученика и мазохиста тоже слишком преувеличены и идеализированы для реальной жизни. Существуют два способа или две установки, которые постоянно изменяются и смещаются, и в любом человеке обе они присутствуют в том или ином виде. Патология мученичества с присущим ему убийством души через проекцию и эго-идентификацию может быть той дверью, которая ведет к психологическому мазохизму, а значит — к таинствам и парадоксам души.