Часть вторая. Мимика или выражение чувств
Глава IX. Мимика удовольствия
Удовольствие принадлежит к числу психических движений самых элементарных и самых общих для всех живых существ. Это один из полюсов животной, а быть может и растительной чувствительности. К тому же мимика удовольствия так богата, так разнообразна и характерна, что казалось бы, должна была привлечь и остановить на себе внимание тех наблюдателей, которые впервые обратились к изучению этого рода движений. Вышло, однако же, не так; старинные физиономисты довольствовались тем, что уделяли в своих сочинениях несколько страниц смеху, как бы считая его единственным выражением удовольствия, достойным изучения; да и в этих немногих страницах больше содержится астрологии и каббалистики, чем настоящих внимательных наблюдений. Физиономика, со дня своего рождения, была наукой астрологической, и этот первородный грех удержался до наших дней, так как еще не нашлось искупителя, который бы смыл и исцелил его.
Почтенный Корнелио Гирарделли из Болоньи (знаменитый веспертинский академик) в 8-й беседе своей «Физиономики головы» (Болонья, 1670 г.) рассуждает о смеющемся рте и о зловонном дыхании (странная ассоциация!). Он цитирует при этом Аристотеля и различает смех умеренный, встречающийся у людей умных, и смех невоздержный и бестолковый, который у Цицерона называется Cachinnus (хохот) и составляет принадлежность безумных.
Далее он продолжает так:
Смех — это нечленораздельные голосовые звуки, вызываемые удовольствием, которое мы испытываем, видя или слыша что-нибудь смешное или очень уродливое, или очень несовершенное. Поэтому мы можем сказать, что умеренный смех есть признак мудрости, душевной ясности и веселости. Смех невоздержный, наоборот, есть признак безумия или глупости. Чрезмерный смех, громкий и продолжительный, не нравился Сенеке, Пифагору и Плутарху и должен бы вызывать к себе омерзение у каждого мудрого и благоразумного человека.
Император Гелиогабал смеялся до того громко, что своим смехом в театре заглушал смех толпы. А Боккачио сказал о подобном смехе: «Господин Симон смеялся во все горло так, что ему легко было бы вырвать все зубы».
Демократ за свой неудержимый смех получил кличку «скалящего зубы»; смеясь беспрестанно, по каждому поводу, он растянул свой рот до ушей; его зубы всегда были оскалены, а лицо сморщено. Ювенал говорит о нем:
Democritus…
(Неумолкаемым смехом Демокрит надрывал свои легкие.)
Зороастр, основатель магии, родился, смеясь, как утверждает о нем Плиний, кн. VII, гл. XVI.
«Кто громко смеется, тот нахал, – говорит Рази, – те же, кто смеются, закашливаясь или задыхаясь, – тираны». «Если голос во время смеха изменяется, то это служит признаком надменности, скупости, жестокости, лживости и склонности к измене», – говорит Михаил Скот.
«Тот, у кого тонкие губы и кто, хотя и смотрит весело, но смеется мало, должен быть сластолюбивым человеком. Без умолку смеющийся рот — признак злого, лживого, развратного, скрытного и язвительного человека, которому никто не должен доверяться, – говорит Альберт Великий, – потому что смех рта в соединении со смехом глаз, всегда гадок и свойствен именно женщинам». «Умеренный смех обличает людей доброжелательных, мирных, благоразумного поведения», – говорит Рази. По словам М. Скота, люди эти ловки, проницательны, обладают ясным умом, смышлены и трудолюбивы.
Исократ пишет, что Платон был такого строгого нрава, и в лице его было столько сдержанности, что его никогда не видели смеющимся, – подобно тому, как и Клазомеца. О Крассе мы читаем, что он имел такой суровый вид и такие строгие привычки, что не смеялся никогда в жизни.
Иезуит Гонорий Никеций[50] в посвященной смеху главе, после множества приведенных им цитат в пользу смеха, становится уже отчасти на почву физиологии:
… Происходит внезапное расширение сердца и большое разлитие жизненных духов, тотчас и возбуждающее мышцы груди и грудобрюшной преграды. Вслед за движением этих частей наступает движение мускулов, находящихся по бокам щеки, и таким образом происходит движение лица, известное под именем смеха и служащее для выражения душевной радости. Кто желает знать об этом подробнее, пусть прочтет прекрасное исследование о смехе Элпидия Берретария Присценского.
К смеху наиболее склонны сангвиники и холерики, т. е. люди более горячего темперамента, и потому у греков смех называется γελωζ, от ελη, что значит жар.
Никеций оспаривает старинное мнение, по которому селезенка признавалась источником смеха, – мнение произвольно сложившееся благодаря той боли в селезенке, которую мы иногда испытываем после долгого смеха, или быть может придуманное в соответствие той теории, по которой печень считалась седалищем страдания:
Splen ridere facit, cogit amare jecur.
(Сердце наслаждается, легкие говорят, желчь возбуждает гнев, селезенка вызывает смех, а печень заставляет любить.)
И в другом месте:
Quid faciam? Sed sum petulanti splene cachinno.
(Что мне делать? Впрочем я хохотун с необузданной селезенкой.)
Исчерпав скудный запас своих физиологических сведений, Никеций следует примеру других и окончательно впадает в каббалистику:
«Мальчики, женщины, дураки и вообще всякие невежды легко смеются, потому что для них все ново, а новизна вызывает смех. Тиринфяне, прозванные за свое пристрастие к смеху φιλογλωτεζ и, благодаря этой кличке, пользовавшиеся дурной славой у соседей, обратились за советом к Дельфийскому оракулу. Пифия ответила, что они, наконец, должны избавиться от этой беды, но с тем условием, если принесут быка в жертву Нептуну и, «не засмеявшись» (αγελασοι), бросят его в море. По обсуждению дела, они удалили всех детей от этого священнодействия, чтобы не было никакой опасности засмеяться»…
Раньше Гирарделли и Никеция один малоизвестный испанский писатель[51] ядовито отзывался о тех, кто слишком много смеется:
Люди, смеющиеся часто и громко, имеют большую селезенку и по своей природе пусты, хвастливы, глупы, непостоянны и невоздержны.
Те же, кто смеется редко и умеренно, бывают благоразумны, остроумны, скромны, прямодушны, постоянны и замечательно смышлены.
Я не желаю вовсе цитировать Цицерона, который говорит в своих Tusculanes[52]:
Si ridere concessum est, vituperatur tamen cachinnatio.
(Если дозволено смеяться, то все-таки хохот порицается.)
Катул выразился еще более строго:
Risu inepto res ineptior nulla est.
(Нет ничего глупее, как бестолковый смех.)
Но прежде философа и поэта в «Экклезиасте» было сказано:
«Глупец во время смеха возвышает свой голос, мудрец вряд ли станет и тихо смеяться».
А пословица говорит:
Risus abundat in ore stuttorum.
(Избыток смеха — в устах дураков.)
Всем этим изобретателям сентенций и мастерам на изречения, хотел бы я представить наших современников — Карла Фогта и Паскаля Виллари: один толст, другой худощав, оба гениальные люди, оба смеются беспрестанно и во все горло. Фогт, обладающей огромными легкими над диафрагмой и огромным желудком под нею, смеется так, что заставляет дрожать дом, компрометируя прочность постройки; этим он напоминает Бальзака, у которого также был большой живот и от смеха которого звенели оконные стекла.
Астрологическое и гадательное направление удержалось и поныне. Откройте наугад первый попавшийся том популярного физиономиста, например Лепеллетье[53] и вы найдете там такие утверждения:
Громкий и продолжительный смех…
...После достаточного числа внимательных наблюдений, нельзя не признать, что эта разновидность смеха, если допустить, что она естественна, указывает на следующие моральные свойства: ум самый заурядный; нрав легкомысленный, пустой, нерадивый, непостоянный, шутовской, мало серьезный; характер наивный, иногда даже до глупости (бедный Бальзак!), пошлый, грубый, невоспитанный, без выдержки, без чувства собственного достоинства (бедный Фогт!), бросающийся в глаза всем и не нравящийся никому, невоздержный, чувственный, жадный, почти всегда предающийся более или менее порочным влечениям инстинкта, редко послушный мудрым советам разума (бедный Виллари!).
Этого достаточно. Истинная физиология смеха начинается с великих натуралистов и биологов нашего времени. Между ними первое место принадлежать Дарвину, который отыскал первоначальные, зачаточные формы смеха у животных, представляющих с нами наибольшее сходство.
Шимпанзе чувствителен к щекотке; под влиянием этого возбуждения, глаза его начинаются блестеть, углы рта оттягиваются назад, нижние веки слегка морщатся, и в то же время он издает звук, соответствующей нашему смеху. Такое же действие оказывает щекотка и на орангутанга. Дюшен неоднократно наблюдал нечто в роде улыбки у обезьяны, когда ей подавали лакомый кусок. Cebus Azaroe, когда он доволен, издает своеобразные звуки, причем углы рта у него оттягиваются назад. Подобное же выражение было засвидетельствовано у Cebus hypoleucus и у Inuus ecaudatus. Дарвин наблюдал также выражение радости у двух или трех видов Macacus и у Cynopithecus niger. Первые откидывают уши назад, испуская при этом особый звук; Cynopithecus оттягивает назад и вверх углы рта и всю кожу на голове, так что поднимаются и брови. И при этом движении он оскаливает зубы.
Я также видел, что уистити из Бразилии, которых я держал у себя несколько месяцев, выражали свою радость, откидывая уши назад и приподнимая углы рта.
Вот где кроются абрисы человеческого выражения радости. Эта последняя обладает богатой мимикой, которую мы разложим на составные элементы, по тому же методу, какой принят нами для мимики печали.
Если бы я писал не опыт, а трактат о физиономии и мимике, я должен был бы наследовать один за другим все выразительные элементы удовольствия, которые могут встречаться в действительности, – то порознь, то в различных сочетаниях. Здесь я ограничусь тем, что бегло рассмотрю самые общие и самые характерные из этих элементов.
Первый из них — это поднятие углов рта, с чем всегда соединяется образование нескольких морщин вокруг глаза и вздутие тех частей щек, которые прилегают к носу. Из этих трех движений складывается улыбка, которая может быть едва уловимой, или же путем незаметных переходов превращается в смех. Этот характерный механизм наслаждения можно изучить, следя за развитием ощущения осязания, которое начинает становиться чувственным. Как только проявляется наслаждение, мышцы, поднимающие верхнюю губу, неудержимо сокращаются, – и улыбка готова. Наблюдение это было сделано уже примитивными художниками самых первобытных народов. У меня есть два идола maori, представляющие два основных типа выражения: удовольствие и страдание. Я бы воспроизвел их на страницах этой книги, но для этого понадобились бы два больших фиговых листка, чтобы скрыть некоторые подробности этих неуклюжих деревянных статуй. У той из них, на которой изображено удовольствие, углы рта приподняты; у той, которая олицетворяет собою страдание, они, напротив того, опущены.
Синоптическая таблица мимики удовольствия
Как только обозначается улыбка и большие ланитные мышцы сильно сокращаются, на нижнем веке образуются морщины. У людей возмужалых и у стариков они образуются также у наружного угла глаза. Вместе с тем брови немного опускаются; это доказывает, что одновременно с нижней частью круговой мышцы глаза сокращается и верхняя ее часть. Когда улыбка становится резко заметною, и особенно когда человек смеется, щека и верхняя губа вздуваются, нос как будто становится меньше или, лучше сказать, укорачивается, показываются верхние резцы и в тоже время образуется носогубная складка, спускающаяся от крыльев носа к углам рта. У людей возмужалых и у стариков эта складка бывает двойной.
При резко обозначившейся улыбки и тем более во время смеха глаз становится блестящим, вследствие более обильного выделения слез; вместе с тем он кажется большей величины, потому ли что напрягается сокращением круговой мышцы, или потому (как признает Пидерит), что глазное яблоко при этом сильнее наполняется кровью и другими жидкостями.
Кроме вышеозначенного феномена, смех представляет еще и другое явление: глубокое вдыхание, за которым следует выдыхание, задерживаемое частыми перерывами и сопровождаемое особыми характеристическими звуками. Это опять-таки служит доказательством распространения мимики, переходящей из внутреннего мышечного круга в концентрический внешний круг. Когда удовольствие возрастает и возбуждение усиливается, мышц лица становится недостаточно для его выражения, и в помощь к ним приходят диафрагма и дыхательные мышцы грудной клетки.
Во время смеха рот раскрывается все больше и больше, многие зубы обнажаются и, наконец, с постепенным возрастанием возбуждения в мимической игре начинают принимать участие мышцы туловища и конечностей, с одной стороны, для того чтобы дать исход развившемуся центробежному импульсу, с другой, чтобы защитить внутренности живота, которые приводятся в колебания быстрыми и энергическими сокращениями диафрагмы. При этом именно сначала откидывается назад голова, а затем туловище, лицо и шея краснеют, вены надуваются, слезы наполняют глаза и даже текут по щекам. В то же время руки прижимаются к груди или к бокам, к надчревной области и к известным частям живота; иногда смеющийся человек прислоняется животом к стене или какой-нибудь другой точки опоры, или, наконец, просто бросается на землю.
Смех, приятный вначале, может стать настолько неистовым и продолжительным, что переходит в настоящие конвульсии, которые трудно преодолеть даже усилием воли. При этом являются сильные боли в затылке и неприятные ощущения в желудке и в грудобрюшной преграде, может также наступить непроизвольное мочеиспускание, что чаще всего случается у детей и у женщин.
По свидетельству Дарвина, подобный смех до слез встречается у индусов, малайцев, дайаков на Борнео, у австралийцев, кафров, абиссинцев и туземцев Северной Америки. Я лично констатировал этот смех у многих негров различных племен и у индейцев Южной Америки.
Великий английский философ задавался вопросом: есть ли смех высшая степень улыбки, или же улыбка является последним отголоском первобытной наследственной привычки к грубому смеху. Я считаю более вероятным, что и улыбка, а смех такой же древний, как сам человек, и что, смотря по степени возбуждения, может проявиться то или другое.
Непреложность этого факта может быть подтверждена тем, что дети улыбаются раньше, чем смеются. У пятерых моих детей первая улыбка показалась на 40 или 60 день от рождения, тогда как смех появлялся не раньше, чем на 3-м месяце. Один из сыновей Дарвина начал улыбаться на 45 день, а смеяться на 113; у другого улыбка появилась в том же возрасте, а у третьего — несколькими днями раньше.
Смех служит самым характерным выражением удовольствия под влиянием чего-либо смешного; но он может сопровождать и ощущение щекотки, и аффективные радости в их остром периоде. Чувственность возбуждает смех очень редко и только в форме приступов; при том этот смех бывает спазмолический или цинический и сопровождается особого рода хрипением или скрежетом зубов.
Дети и женщины смеются чаще, нежели мужчины и взрослые, потому что первые отличаются большею возбудимостью и в меньшей степени обладают умеряющей силою мозговых полушарий. Вполне здоровый может смеяться из-за пустяков; у человека больного или находящегося в дурном настроении духа ничто не вызовет смеха. Частый смех встречается у идиотов и при некоторых специальных формах умственного расстройства. Если прибавить к этому, что многие люди, посвятившие свою жизнь науке или исканию возвышенного идеала, постоянно бывают серьезны, то можно верно оценить смысл или, лучше сказать, повод к известной поговорке: «Risus abundat in ore stultorum (смех изобилует в устах дураков)».
Мы видели уже, что многие великие люди охотно и шумно смеются; но здесь будет уместно прибавить, что смех находится в гораздо более тесной связи с нравственным характером и состоянием здоровья, чем со степенью развития человека. Люди надменные, хвастуны и глупцы смеются мало ради того, чтобы не уронить своего личного достоинства. Я думаю, что отсюда же возникла и характерная черта испанской народности. Точно также завистливые, злые, недоброжелательные люди смеются редко, потому что они пропитаны желчностью и постоянно бывают раздражительны. Думать о зле, делать зло, вспоминать о нем — вот повседневное занятие этих несчастных, томимых вечной жаждою ненависти и злословия. А все эти настроения отнюдь, конечно, не располагают к смеху.
Легкий, обильный, открытый смех является признаком добродушия и указывает на отсутствие тщеславия; это одна из наиболее достоверных аксиом физиономики. Лицемерное воспитание нашего века учит нас обуздывать проявления печали и радости, и потому люди отвыкают смеяться от чистого сердца. Прибавим еще, что иные дамы смеются мало, чтобы не иметь преждевременных морщин, а другие, наоборот, смеются слишком часто и при всяком удобном случае с целью показать свои прекрасные зубы.
Смех цинический, пронзительный, может служить иногда выражением ненависти или невыносимого страдания, но его никогда нельзя спутать со смехом веселым. Звуки могут быть одинаковы, диафрагма и грудные мышцы совершают те же сокращения, но лицо имеет совершенно иное выражение, – и мы в ужасе останавливаемся перед этой картиной, соединяющей в себе самые негармонические оттенки и самые неприятные гримасы. Вот почему пресловутый смех осужденных грешников служит излюбленным коньком для богословов и проповедников: это ни что иное, как мимическое выражение, взятое с натуры.
Смех и улыбка суть весьма экспансивные формы мимики; этот характер распространяемости, в сущности, составляет самую общую черту всех проявлений приятного. Это так верно, что не могло не броситься в глаза старинным наблюдателям, даже наиболее поверхностным.
Гирарделли говорит, что удовольствие содействует растяжению даже у моллюсков и губок… «Зоофиты или животно-растения, каковы моллюски и губки, испытывая страдания, сокращаются, а под влиянием радости до того растягиваются, что представляются совершенно открытыми». Никеций же в своем первом описании смеха говорит следующее: «Первое и самое существенное действие удовольствия состоит в переполнении сердца кровью и летучим началом, в изобилии прогоняемым отсюда к более отдаленным частям тела. Случается иногда читать, что некоторые люди умирали от радости, вследствие усиленного проталкивания (сердцем) газов». Существенный признак удовольствия — его экспансивность, наклонность к центробежному распространению; главная же черта страдания — его центростремительность, точно, оно заставляет уходить в себя. Радость побуждает нас выбегать из дому, печаль заставляет возвращаться домой; радость приказывает нам открыть окно, печаль требует закрыть его. В радости мы ищем света, движения, шума, людей; в печали добиваемся мрака, покоя, молчания, уединения. Таков общий закон; правда, подобно всем другим, он допускает исключения, но их легко объяснить влиянием противодействующих моментов. Закон этот управляет отдельными личностями и целыми обществами, и потому им должно бы была вдохновляться искусство. Подойдите к окну и взгляните на эту группу мужчин, женщин, детей, что-то окруживших, чего вы не видите. Они мрачны, неподвижны… Наверное тут случилось несчастье; в самом деле, они смотрят на труп самоубийцы. В другое время из того же окна вы увидите толпу кричащих и пляшущих людей; все движется, все суетится; значит, у них праздник, и радость уносит их всех в шумный вихрь мышечного разгула.
Я изучал на своих детях действие внезапной радости; после мгновенной неподвижности, вызванной удивлением, они начинают смеяться, и в тоже время бьют в такт ногой, хлопают в ладоши, скачут, танцуют, хотя раньше они никогда не видели ни у кого подобной мимики.
Посмотрите на ребенка, которому только что дали новую и желанную игрушку: он скачет с ноги на ногу, хлопает в такт руками. В этой прекрасной картине детской радости мы открываем один из первых источников зарождения музыки, которая является, быть может, самым удивительным произведением человеческого духа. Порожденная удовольствием(?), музыка в силу какого-то чудесного превращения, сама становится источником удовольствия, которое в свою очередь выражается ритмическими мышечными движениями, составляющими азбуку танца. От стучания в такт руками и ногами до изобретения барабана, тамбурина, кимвала всего один шаг. Дикие, но ритмические звуки возбуждают радость и создают музыку, которая, в своих патологических формах, приводит нас снова к первобытным диким звукам. Когда Дарвин спросил четырехлетнего ребенка, что значит хорошее расположение духа, ребенок ответил: «Это значить смеяться, болтать и обнимать»; этот наивный ответ освещает нам известный уголок психологии
При вспышке радости сочувственное возбуждение распространяется на все наиболее восприимчивые части нашего мозга, в которых накопившаяся энергия всегда готова разрешиться мимикой. Так, Петерик видел, как негры из верховьев Нила терли себе живот, рассматривая стеклянные безделушки, которые им приглянулись; а Лейхард наблюдал, как австралийцы, восхищавшиеся его лошадьми, быками и особенно собаками, попеременно открывали и закрывали рот, как бы смакуя что-то. Таким же образом, жители Гренландии, испытывая удовольствие, вдыхают воздух, точно глотают лакомый кусок. К вышеприведенным я прибавлю еще некоторые другие факты, служащие подтвержденьем этого закона в различных сферах. Развратные люди, при выражении какого-нибудь удовольствия, облизываются, гладят свои щеки или же прибегают к какому-либо иному виду половой мимики; а люди, страстно любящие музыку, придают всем своим радостям выражение гармоническое.
В числе мимических элементов удовольствия, перечисленных в нашей аналитической таблице, некоторые служат выразителями полового вожделения; из них я назову между прочим следующие: закатывание глазного яблока, до того сильное, что роговая оболочка становится невидимой, далее — скрежет зубов, судорожное сжимание челюстей (trismus), эпилептические конвульсии, вздохи, хрипение, рычание, взвизгивания, рыдание и т. п. Все это продукты наиболее грубого животного инстинкта; вот почему они так автоматичны и так непреодолимы; воспитание оказывает на них лишь самое слабое воздействие, а то и совсем никакого. Тут разумная человеческая личность совершенно исчезает в обширном море животного единства: как оказывается, лошадь, осел и человек часто одинаковым образом выражают свои эротические восторги.
Различные мимические проявления удовольствия, группируясь друг с другом, могут представлять характерные картины некоторых душевных волнений или специальных состояний нашего организма.
Здесь я упомяну только о самых известных и наиболее определенных формах проявления этой мимики, которые могут служить руководящею нитью для художника и психолога.
