Разум на пределе возможностей
Жюль Верн (1828-1905) стал новым типом пророка: никакого сходства со своим соотечественником Нострадамусом, который предшествовал ему на три столетия; никакого мистицизма — только свободные грезы научной фантастики. Он описал некоторые авантюрные проекты нашего столетия. И описывая полет человека на Луну как нечто сверхъестественное, за сто лет до «Аполлона 11» он выдумал некоторые детали, которые стали реальностью при полете 1969 года. Но когда он достиг шестидесяти лет, его поток иссяк, и его мантию перехватил Г. Уэллс.
В «Машине времени», «Войне миров» и «Во временах кометы» Уэллс соединил научную фантастику с социальной, и его бьющий через край оптимизм привел его и его читателей к мысли, что границей возможностей человека не является даже небо. Он также сочинил свою известную краткую историю мира и был самым выдающимся из тех, кто, будучи атеистами или антиклерикалами, видели человеческое будущее как неуклонный и блестящий прогресс, а жизнь — как сплошную радость.
Однако я недостаточно знаком с Уэллсом, чтобы судить о нем как о философе. В качестве пророка технологического прогресса, хотя он и был постоянно переполнен оптимизмом, Уэллс не всегда выдвигал фантастические проекты, которые ждали своего осуществления. Например, в 1907 году в статье «Средства передвижения в 20-м веке» он утверждал, что аэронавтика никогда не станет средством массового передвижения. Стремительный темп открытий и изобретений, которые совершил этот век в сравнении с предыдущим, свойственен словно какой-то другой эпохе, опередившей полет воображения писателей-фантастов. Но в первую неделю августа 1945 года над двумя городами на далеких островах поднялись облаком грибы, которые записали на небесах, что яблоко с древа познания было плодом Содома.
Прежде чем произошло это событие, мир целые шесть лет в лихорадочном безумии сражался за тевтонское тысячелетнее царствие. Уэллс сидел в Лондоне, не обращая внимания на падавшие вокруг бомбы, одолеваемый теперь бесчисленными немощами, и писал свою книгу «Разум у предела своих возможностей». Атомный век еще не наступил. Но, вероятно, ужас, унаследованный от предков и никогда не прорывавшийся в нем наружу, или видение готовящегося будущего, как эсхатологии, нацеленной на ближайший результат, превратили проповедника гедонизма и наслаждений в пророка надвигающегося бедствия.
«Писатель, — так он начал, — находит весьма весомое основание для уверенности в том, что в течение периода времени, который следует измерять скорее неделями и месяцами, чем эрами, произошли фундаментальные изменения в условиях, в которых жизнь, и не просто человеческая жизнь, а все сознательное существование, проходила с самого начала. Это весьма шокирующее суждение, и оно не может быть принято разумом как таковое, поэтому писатель обнародует свои выводы, будучи уверен, что они окажутся полностью недоступны обычному, рационально мыслящему человеку».
Он продолжал, говоря о себе в третьем лице: «Если его мысли зазвучат, значит, этот мир находится у предела своих возможностей. Конец того, что мы называем жизнью, близок, и его нельзя избегнуть. Он доносит до вас мысли, к которым реальность привела его разум, и он считает, что вам будет интересно над ними задуматься, хотя он не пытается вам их навязывать. Лучше всего, если он попытается объяснить, почему он пришел к такому непонятному предположению… Он пишет, повинуясь научному складу мышления, который обязывал его быть максимально ясным;в мыслях и словах».
Нельзя сказать, чтобы на последующих страницах Уэллс предложил что-либо такое, что можно было бы счесть научным аргументом, или представил доказательства из сферы естествознания или истории, или открыл тайну развязывания войны. Это не то, что он обещал: это видение визионера, прослеживающего будущее или знающего о скрытом прошлом. «От обычного ума требуются огромные усилия и сосредоточенность, требующие постоянного напоминания и обновления, чтобы понять, что космическое развитие событий становится все более враждебным духовнолгу состоянию нашего повседневного бытия. Это мысль, с которой писателю трудно смириться. Но когда он приходит к ней, значение Разума ослабевает. Повседневная жизнь утрачивает свою кажущуюся духовную упорядоченность».
Объяснив, что он имеет в виду под «повседневным» по отношению к вечному, Уэллс продолжает, неизменно говоря о себе в третьем лице: «Повседневная жизнь, как он теперь видит, полностью подчинена нементальным ритмам, как образование кристаллических структур в месторождении минералов или как метеоритный дождь. Эти два процесса протекают параллельно тому, что мы называем Вечностью, а теперь они резко оторвались друг от друга, как комета, которая в перигелии висит в небесах в течение какого-то времени, а затем уносится на века или навечно. Человеческий разум принял повседневную жизнь как рациональную и не может поступать иначе, потому что он сам является ее частью и в ней участвует».
Но как случилось, что Уэллс вводит в качестве мета-форм метеоритный дождь и зловещую комету в небе? Может быть, дело.не только в простом сходстве?
В своих пророчествах судного дня Уэллс ни разу даже не упомянул о человеке и его деяниях. Природа изменила свой ход, и жизнь обречена на исчезновение. «Реальность холодно и враждебно смотрит на любого, кто может вырваться из плена удобных иллюзий нормальности всего происходящего, чтобы стать лицом к лицу с неразрешимым вопросом, который волновал писателя. Они понимают, что в их жизнь входит что-то пугающе странное. Даже самые ненаблюдательные люди выдают своими внезапными реакциями определенное недоумение, смутное ощущение того, что произошло нечто такое, после чего жизнь уже никогда не будет той же самой»,
Уэллс обращаете? к читателю и наставляет его: «Разверните картину событий и исследуйте ее, и вы обнаружите, что столкнулись с новой схемой бытия, непостижимой для человеческого разума. Этот новый холодный взгляд с усмешкой дразнит человеческий ум, и однако так велика в умах упрямая потребность философствовать, что они все еще способны под этим холодным взглядом искать какой-то выход из тупика или пытаться его обойти. Писатель убежден, что из "этого тупика нет пути назад, вокруг или вперед. Это конец».
Вслед за этим Уэллс возвращается к аналогиям, способным пояснить истинное значение его выводов: «До сих пор события были соединены вместе определенной логической связью, как небесные тела, насколько нам известно, соединяются силой, золотой нитью Гравитации. Теперь представим, что эта нить исчезла, и все движется как попало с непрерывно возрастающей скоростью. Границы привычного развития жизни, кажется, точно фиксированы, так что можно было набросать примерный план будущего. Но эти границы были достигнуты, и за ними открылся до сих пор непостижимый хаос… Теперь события следуют друг за другом в совершенно невероятной последовательности. Никто не знает, что принесет завтрашний день, но именно современный философ науки может принять эту невероятность как истину… Он знает, но большинство знать не желает и поэтому никогда не будет знать».
Никогда? Если космос близится к хаосу и законам природы скоро придет конец, то больше не может быть тайн. И тем не менее… «В атом непроницаемом невежестве тупой массы заключен ее иммунитет по отношению ко всем упрямым вопросам растревоженного разума. У нее потребность никогда не знать. Поведение этой стаи, в которой она живет и движется и обретает свое бытие, еще в течение некоторого времени останется благодарным материалом для положительных, извиняющих, трагических, сочувствующих или язвительных комментариев, которые составляют сферу искусства и литературы. Разум может находиться на пределе своих возможностей, и однако эта драма повседневной жизни будет продолжаться, потому что таков нормальный порядок бытия и его нечем заменить.
Наблюдателю из какого-то отдаленного и совершенно чуждого космоса, если мы допускаем столь невероятную ситуацию, может вполне показаться, что уничтожение близится к человеку, как жестокий громовой окрик «Хальт! Мы можем все быстрее кружиться в воронке исчезновения, но мы этого не понимаем».
Покров глубокого уныния светился над самыми жизнерадостными писателями его поколения. Это не та ситуация, когда верующий теряет свою веру. Г. Уэллс был атеистом с юности. Он не воспринимал идеи конца на сикстинских фресках Микельанджело. Он не считал,'что исчезновение человека, а вместе с ним и всей жизни, будет последним наказанием для Ьото 8ар1епз, достигшего запрещенного предела. Природа вместе со всеми ее законами, считавшимися вечными, распадается сама. «Страшное бедствие надвигается на мир и отбрасывает в прошлое все, что мы до сих пор считали определенными нерушимыми границами объективных фактов. Эти факты ускользают от анализа и уже не возвращаются… Пределы величины и пространства сокращаются и продолжают безжалостно сокращаться. Стремительный ежедневный ход этого безжалостного маятника, новый порядок связей внедряют в наш разум мысль о том, что реальные факты выходят за границы любых до этого принятых стандартов. Мы переходим к страшному осознанию прежде немыслимой новой реальности».
Три тысячи миллионов лет Органической Эволюции (Уэллс пишет эти слова с большой буквы) стремительно близятся к концу, и финал уже виден. «…Расширяется расхождение между тем, что наши отцы стремились называть Природным Порядком, и этой новой резкой враждебностью по отношению к нашей вселенной, нашему все».
Но кто же несет в себе эту враждебность, если он не Бог и не Дьявол? Уэллс ищет определения: «космический процесс», «Запредельное», «Неизвестное», «Непознаваемое» — и отвергает их одно за другим, потому что они заключают в себе «невыраженный подтекст». Бессильный найти лучшую формулировку, Уэллс остановился на «Антагонисте». Он положит конец эволюции, и «пыльные карты Времени стряхнут свою пыль в печь крематория…».
Разве не слышатся в мрачных словах Уэллса пророчества оракулов Сивиллы: «…и тогда обрушится бесконечный поток бушующего огня, который сожжет землю и море, и небесный свод, и звезды, и все творение превратится в одну расплавленную массу и полностью исчезнет. Не будет больше светил, блистающих на орбитах, ни будет ни ночи, ни рассвета, ни постоянных ласковых дней, ни весны, ни лета, ни зимы, ни осени».
Как бы продолжая пророчество Сивиллы, Уэллс поднимается со своего кресла в затемненном Лондоне, освещенном только всполохами пожаров, и говорит: «До сих пор возврат казался первоначальным законом жизни. Ночь следовала за днем, а день за ночью. Но в этой новой странной фазе существования, в которую входит наша вселенная, становится очевидным, что события больше не возвращаются. Они движутся и движутся к непроницаемой тайне, к безгласной и беспредельной темноте, с которой может бороться упрямая потребность нашего неудовлетворенного разума, но только до тех пор, пока он не будет побежден. Наш мир самообольщения этого не допускает. Он погибнет посреди этих уверток и самообманов… дверь закрылась для нас навсегда. Нет пути ни назад, ни вперед, ни в обход».
Не слышим ли мы голос ослабленного войной разума? Но Уэллс не говорил о разрушительных воинах, о Дюнкерке или Ковентри, или о людях, согнанных в лагеря смерти: он выносит свой приговор так, как будто виновен не человек, а неживая природа. «Наша вселенная не просто банкрот… она не просто ликвидирована, она продолжает освобождаться от всего живого, оставляя позади обломки. Попытка увидеть в этом какой-то план абсолютно бессмысленна. Это доступно философскому уму, когда он находится на высшей степени развития, но для тех, кому недостает этой прочной духовной опоры, соприкосновение с такими идеями оказывается столь неадекватным и столь опасным, что они не способны ни на что больше, как ненавидеть, отвергать и преследовать тех, кто их выражает, и укрываться за такими удобными и контролируемыми убежищами веры и спокойствия, какие послушный зову страха разум мог создать для себя и ближних на протяжении веков».
Я прерываю цитату, чтобы сделать вывод: Уэллс случайно обнаружил, что великий страх, им овладевший, так же древен в человеческом роде, как религия. Можно было надеяться, что в следующей фразе он извлечет на поверхность древний страх перед разрушителем, пришедшим из космических пространств, для которого он подыскивал название. «Наш обреченный муравейник беззащитен перед лицом безжалостного Антагониста, который разнесет наш мир на куски. Терпеть его или бежать от него — это не будет иметь никакого значения…».
Через этот ад разгромленного бомбежками Лондона, к которому Уэллс был внешне равнодушен, просвечивал древний, даже первобытный страх. Годом позже самая многострадальная планета, описав еще один круг по своей орбите, ослепительной вспышкой и грибом, похожим на печной дым, ознаменовала свое вступление в ВекУжаса.
