Потерянный и возвращенный мир
Письмо. День решающего открытия
Сначала с ним было так же трудно, как и с чтением. Быть может, еще труднее.
Он разучился держать карандаш, он не знал, каким концом его брать, как им пользоваться. Он забыл, какие движения надо сделать, чтобы написать букву. Он стал совсем беспомощным.
«Я разучился владеть карандашом: верчу его туда и сюда и никак не могу начать писать. Мне показывают, как надо держать в руке карандаш, и просят меня, чтобы я написал что-либо. Тогда я взял карандаш и провел им по бумаге какую-то кривую линию — и ничего больше…
Я долго думаю, гляжу то на бумагу, то на карандаш, наконец, решительно двинул карандаш по бумаге, и на бумаге остался след от карандаша совершенно неопределенного происхождения, а впрочем, он напоминал обычное чирканье ребенка, который еще не знает азбуки. От этой прочеркнутой мною линии мне стало смешно и страшно; удивительно, ну как же, ведь я же умел прекрасно писать и быстро читать, и вдруг… и мне опять стало казаться, что это я вижу сон, не иначе… и я начинаю без конца улыбаться своей учительнице какой-то бессмысленной улыбкой».
А потом наступил день, который перевернул всё. Это был день великого открытия, которое он сделал. Всё было очень просто.
Сначала он пытался писать, вспоминал образ каждой буквы, пытался найти каждое движение, нужное, чтобы его написать.
Но ведь так пишут только маленькие дети, которые только учатся письму. А ведь он писал всю жизнь, за спиной почти два десятка лет письма. Разве взрослый человек пишет так же, как ребенок? Разве ему нужно задумываться над каждым образом буквы, искать каждого движения, нужного, чтобы ее написать?!
Мы давно уже пишем автоматически, у нас давно сложились серии привычных движений письма, целые «кинетические мелодии». Ну разве мы думаем над тем, какие движения мы должны сделать, чтобы расписаться? Разве мы пытаемся при этом вспомнить, как расположены линии, составляющие каждую букву?!
Почему же не обратиться к этому пути, к пути, который должен оставаться доступен ему? Ведь ранение, разрушившее зрительно-пространственные аппараты мозга, не затронуло его кинетических, двигательных аппаратов. Ведь слуховые отделы мозга и все двигательные навыки сохранились у него. Почему не использовать их и не попытаться восстановить письмо на этой новой основе? Он хорошо помнит этот день и много раз возвращается к нему на страницах своего дневника; ведь этот день дал такую простую находку, которая перевернула его жизнь!
«С письмом же дело вначале пошло точно так же, как и с чтением, т. е. я долго не мог вспомнить буквы, когда уже, кажется, знал их, проделывая ту же процедуру, в порядке алфавитном. Но тут вдруг ко мне во время занятий подходит профессор, уже знакомый мне своей простотой обращения ко мне и к другим больным, и просит меня, чтобы я написал не по буквам, а сразу, не отрывая руки с карандашом от бумаги. И я несколько раз (переспросил, конечно, раза два) повторяю слово «кровь», наконец, беру карандаш и быстро пишу слово, написал слово «кровь», хотя сам не помнил, что написал, потому что прочесть свое написанное я не мог».
И он стал писать! Теперь ему не нужно было мучительно вспоминать зрительный образ буквы, мучительно искать то движение, которое нужно сделать, чтобы провести линию. Он просто писал, писал сразу, не думая. Он писал!!
«Оказывается, что можно написать автоматически только некоторые слова, только короткие слова, а длинные, как, например, слово «распорка» или слово «крокодил» и другие подобные, я уже не могу автоматически написать. Но все равно с тех пор, как профессор показал, как писать слова не по буквам, а быстро, автоматически, не задумываясь над буквами всего слова, я начал писать слова не по буквам, а пословно, автоматически, если слово не очень длинное, и по слогам, если слово очень длинное, вроде слова «распорка», и еще более длинные. Но и это уже было для меня громадным достижением в развитии моей памяти, и этим я был обязан в первую очередь профессору и моей учительнице О. П.
Итак, месяца через три, как я приехал в К., я уже умел писать вот таким образом; правда, прочитать свое написанное я еще никак не могу».
Так прошли годы, но сделанное открытие дало свои плоды: теперь он мог писать, пусть трудно, с ошибками, но он писал, хотя и не мог прочесть только что написанное!
«В результате длительного лечения я наконец научился писать и читать за полгода, причем писать я научился гораздо быстрее (и почти пишу, как и раньше, примерно), а читать я так и не мог научиться, как раньше. Я читаю по буквам, по складам, и дальше чтение не развивается более… Я уже научился писать автоматически: вспомнишь слово и сразу же напишешь его — быстро и легко. Правда, часто первую букву слова, особенно первого слова, приходится долго вспоминать, а потом — пошло писаться! Частенько я замечаю, когда пишу буквы в слове, что я глотаю или теряю буквы, а часто путаю буквы, и особенно те, которые сходно звучат (К-X, 3-С и т. д.), или же заменяю букву, которая уже произносилась в этом слове, как, например, пишу вместо «золото» — «зозото». Знаки препинания я забываю часто ставить, а правила этих знаков препинания я забыл. Точку я обычно ставлю, чтобы отделить фразу одну от другой, причем фразы я ставил очень короткие, состоящие всего из нескольких слов, соединенных союзом НО, И. И хотя я сам пишу слова, я сам же затрудняюсь их прочитать и свое же письмо не могу понимать».
Так это и осталось: читал он трудно, медленно, по буквам и по слогам, наталкиваясь на препятствия каждую минуту (ведь зрительно-пространственный аппарат коры головного мозга был разрушен), но писать он мог, пусть автоматически, пусть мучительно подбирая слова и мысли. Но он мог писать!
«Случилось так, что я теперь мог писать «автоматически», короткими словами, не думая почти, что получится из-под карандаша, не в силах даже прочесть, что написал только что. Но у меня «автомат» по чтению почему-то не мог работать. Я гляжу на слово «головокружение», гляжу на буквы этого слова и вначале ничего не понимаю, просто гляжу на непонятные буквы и на часть слова, как смотрит ребенок, не видевший букваря и букв. Но вот я начинаю что-то вспоминать, начинаю смотреть на первую букву — Г, жду какое-то время, наконец, я вспомнил букву Г, спешу глядеть на следующую букву О. Жду какое-то время, наконец, говорю тихонько ГО, потом спешу глядеть направо на букву Л, жду какое-то время… назвал букву Л, спешу глядеть на букву О, потом говорю тихонько себе: «ГОЛО», потом спешу глядеть на букву В, жду какое-то время… потом спешу глядеть на букву О… пока я глядел на букву О, из моего поля зрения ушло влево две буквы, то есть на поле зрения я вижу букву О, и слева еще только вижу две или три буквы, а те первые две-три буквы (ГО-Л) я уже перестал видеть. Вернее сказать, на том месте я «вижу» теперь серую тьму с какими-то колеблющимися, мерцающими точками, нитями, тельцами…
И так буква за буквой я читаю каждое слово, таким же медленным путем — буквами, слогами. «Автомат» при чтении в моем положении невозможен».
И он решил писать дневник, описать историю своего ранения, ту страшную бездну, в которую его бросило, тот путь мучительной борьбы за себя, за восстановление потерянного, который ему пришлось пройти.
И он назвал свой дневник одной фразой: «Снова борюсь!»
