Глава пятая

Неосознанная свобода

Прошло почти двадцать лет со дня его смерти, но все билеты — баснословно дорогие — были проданы за два месяца до концерта «Памяти Александра Башлачева». Значит, помнят… В первые годы перестройки, когда русский рок выплеснулся из подполья, Башлачева называли последним русским поэтом, потом — уже посмертно — «самым ярким представителем рок-поколения 80-х», «певцом свободы». А его песня «Время колокольчиков» стала гимном уходящей эпохе: «Долго шли зноем и морозами, все снесли и остались вольными…»

Я почти бежала по Лиговке к концертному залу, предвкушая встречу с самыми любимыми певцами, со своей юностью. Афиши обещали что-то неординарное: «Будут все!» И… не сдержали свое слово. Было очень неловко за устроителей и очень обидно. Мне казалось, что публика не возмущается и не освистывает организаторов только потому, что волею обстоятельств именно ей выпало «держать» эту чистую ноту — «памяти Башлачева».

На сцену, в череде занафталиненных парубков-рокеров 80-х, вышел «легенда русского рока» — Артемий Троицкий. Как всегда, хмур и чем-то недоволен. Чем — объяснил: «Вы не понимаете, снова возвращаются старые времена, в стране строится полицейское государство, власть глушит свободу слова…» Не дословно, но примерно так. Зрители в зале недоуменно переглядывались.

Понимал ли вообще этот уважаемый человек, что он говорит о том, что у нас в стране нет свободы слова, в микрофон Большого концертного зала «Октябрьский» аудитории в несколько тысяч человек без всякой боязни быть «репрессированным»?

А что же тогда означает эта пресловутая свобода слова? Как быстро мы успели забыть, что раньше подобные разговоры велись, если велись вообще, только на коммунальных кухнях и то шепотом и с оглядкой! Или мы вообще не понимаем смысла слова «свобода», уже разучились ее различать? Или еще не научились ею пользоваться?

* * *

Сколько раз мы уже упомянули в книге слово «свобода»? Примета нашего времени…

Но употребляли мы его в разных контекстах, иногда довольно странных, и почти всегда Андрей использовал это слово с большой иронией — «свободы всякие разные». А в предисловии к книге написал, что новое время привело к тому, что опьянение свободой стало пьянством. Мне кажется, что это не просто метафора. Ослабление позиций государства, полной зависимости человека от государства, возможно, привело к тому, что многие начали искать эту зависимость в других сферах. В стране действительно, по статистике, сильно возросло потребление алкогольных напитков, наркотиков, пышным цветом расцвели казино. На языке психологов и психиатров это уже называется не просто игроманией, а каким-то вполне заморским термином: гемблинг. Правда, государство уже спохватилось и начинает закручивать гайки, вводит ограничения на рекламу и продажу алкоголя и табака, недавно взялось обеими руками за игорный бизнес…

Не пойму я, что это — неизбежные издержки свободы или мы просто еще не научились ею пользоваться приличным образом? И что еще, кроме государственных институтов, может удерживать человека от разрушительного поведения?

– Андрей, а увеличение степени свободы всегда оборачивается тем, что некоторое количество людей оказывается не в состоянии научиться им пользоваться во благо себе и другим? Или мы и в этом — какие-то особенные?

– Знаете, знаменитая фраза, что, мол, раб, уставший от свободы, потребует цепей, – это вовсе не художественный образ. Это наблюдение, причем весьма и весьма меткое. Почти универсальный принцип: падение тоталитарного или даже просто автократического режима знаменуется каким-нибудь десятилетием «свободы», а затем она вновь благополучно сменяется «реставрацией». Вспомните Великую французскую революцию — Бурбоны казнены, власть передана Национальному собранию, а через несколько лет коронуют Наполеона, и не просто коронуют, а императором делают! У нас та же самая история: монарха свергли, расстреляли, через несколько лет получили уже даже не царя даже, а самого настоящего диктатора — Иосифа Виссарионовича. Та же самая история и с Юлием Цезарем случилась, и с Фиделем Кастро.

Дело в том, что, когда гибнет конструкция (властный институт, тоталитарная система, государственная машина), привычка — внутренняя готовность людей к подчинению — никуда не девается, не рассасывается. Если человек привык подчиняться, то, как бы ни была мила ему свобода, он, привыкший к «руководящей линии», подсознательно ждет какой-нибудь команды сверху. В общем, если мне в соответствии с особенностями моей психической организации нужен начальник, то я себе этого начальника вытребую, можете даже не сомневаться. Иногда можно, правда, и перестараться — тогда монарх сменяется на диктатора. Иногда, напротив, происходит «мягкая реставрация» — то есть, как и положено, появляется лидер (в этом смысле «тоталитаризм» возвращается), но лидер вполне себе либеральный, а потому и завоеванная свобода не утрачивается полностью.

А процесс редукции привычки к подчинению происходит очень долго. Подчас мучительно долго — должно смениться несколько поколений, чтобы вытравить из нас эту внутреннюю тягу к подчинению, чтобы мы смогли наконец ощутить себя свободными гражданами свободного гражданского общества. По мановению волшебной палочки это нигде не происходило. Даже в Европе при демократии (не при формальной, конечно, а при демократии — демократии) живут на самом деле не так уж давно. Может быть, лет сто? В Англии, Франции — чуть дольше. В Германии, Испании — наоборот, меньше. Они коронованных особ на диктаторов еще в XX веке меняли по полной программе. Институты гражданского общества — тоже не быстро формируются. Они ведь на то и институты гражданского общества, что из граждан состоят, а не из подчиненных — «чего-с изволите?..»

Поэтому нет ничего странного в том, что пока огромному количеству людей в нашей стране нужны какие-то начальники — «те, кто знают как», «те, кто могут», в общем — харизматичные лидеры (причем харизма чаще всего важнее здесь всего остального). В общем, кроме наших национальных особенностей тут и просто психологические особенности дают себя знать. Слава богу, что прежний тоталитарный режим — прежде всего сталинский — настолько себя дискредитировал, что возможность его реставрации представляется весьма сомнительной. Да и время прошло. Сначала хрущевская «вольница» — «оттепель». Потом снова попытка реставрации, потом застой, бессильные генсеки, внутреннее разложение власти. В общем, волны в соотношении «власть — подчинение» шли, к счастью, по затухающей, в нас все сильнее формировалась готовность к тому, что можно было бы назвать «гражданской свободой». Впрочем, опьянение свободой начала девяностых обернулось желанием «порядка». Мы в каком-то смысле зашли на новый виток, но его качество зато — уже совсем другое.

Как бы там ни было, нам со своими цепями еще предстоит прощаться и прощаться. Слишком долго мы жили в Советском Союзе…

– И что, у нас теперь полностью, абсолютно свободных людей еще лет 50–70 не будет, эту человеческую «породу» надо «вывести»?

– Возможно, вы будете смеяться, но такая порода действительно должна «выводиться». Можно сказать, селекционная работа требуется. Ведь власть — это не президент и не правительство, власть — это готовность людей к слепому подчинению (причем не обязательно к страстному и подобострастному, достаточно и просто пассивного подчинения — мол, вы там решите, а мы тут как-нибудь…). А это опять же не президент в людях формирует и не правительство, а родители, воспитатели, учителя. То есть мы с вами. А каких детей мы можем воспитать, если мы и сами-то еще внутреннюю свободу не чувствуем, не понимаем ее, не оберегаем и ищем — признаемся себе в этом честно, – за какой бы авторитет спрятаться? Ну не слишком, наверное, мы внутренне свободны…

Если же все это очень упростить, то свобода, с психологической точки зрения, – это свобода человека от его же собственного страха. Если человек не испытывает страха, не боится последствий своих поступков, то он способен открыто высказываться, готов отстаивать свое право жить так, как он хочет, поступать так, как он считает нужным. Это и есть свобода — в психологическом смысле. Несвобода же — это, напротив, наличие внутри человека этого страха: страха быть не таким, как все, иметь свой взгляд на мир, требовать уважения к себе, к своему мнению, к своей позиции. А страхи передаются от поколения к поколению, мы их, сами о том не подозревая, транслируем своим детям.

Мы все, например, смертельно боимся ответственности, боимся проявить инициативу, опасаемся признаться в том, что мы что-то сами сделали (у нас даже в научных работах ученые пишут: не «по моему мнению», а «по нашему мнению», даже если автор у этой работы один; или еще есть дипломатичный прием — автор пишет: «По мнению автора настоящей работы»). Я прекрасно помню, как на высказывание, начинающееся со слов «я считаю», у меня в школе учителя говорили: «“Я” — последняя буква алфавита». Да и вообще в нас этих страхов — тьма. Начиная со странного родительского заверения, что если мы не будем их слушаться, то нас заберет дяденька милиционер (чистый ГУЛАГ, конечно!), и заканчивая «ужасом», что если ты, не дай бог, будешь плохо учиться, то непременно станешь дворником… Апокалиптические, конечно, перспективы!

Но что поделать?.. Нас так воспитывали, и все эти ужасы сидят в наших головах. А как следствие — ответственности боимся, инициативу проявлять боимся, личное мнение, от греха подальше, иметь не рискуем. Еще «дяденек милиционеров», мягко говоря, опасаемся и с ужасом думаем о том, что «не дай бог, что-нибудь случится» — и будешь работать дворником… Вот такой универсальный набор. И теперь попытайтесь сами сделать этот прогноз — скоро ли мы будем готовы к свободе в высоком и благородном ее понимании? Скоро ли она появится в нас? А она ведь только внутри нас и может появиться. Пока, надо признать, у нас — по основному закону страны, то есть по Конституции, – прав куда больше, чем мы способны принять к реализации. Велика пока нам наша Конституция, мы в ней как младенец в родительских сапогах. Но зато на вырост…

Страхи передаются из поколения в поколение. По мере трансформации общества меняется и структура страхов, достающихся следующему — подрастающему — поколению. И можно не сомневаться, что год от года количество людей, свободных от страхов, связанных с проявлением активности, самостоятельности, индивидуальности, личностных прав и амбиций, будет расти. Но пока, конечно, фраза — «Что ты делаешь?! На тебя люди смотрят!» — вне конкуренции. В сотую долю секунды она способна отменить и Конституцию, и Международную конвенцию по правам человека да и вообще всякие права личности на что бы то ни было. «Люди смотрят!.. Срамота-то какая!..»

Что люди скажут? Общественное мнение наизнанку

– О, я вас как раз хотела пристрастно допросить про общественное мнение. Оно очень тесно связано с темой свободы, точнее, с ограничениями этой свободы.

– В ситуациях с «прохожими» проблема кроется не в общественном мнении как таковом, а в невротическом страхе. Так что это, как правило, чисто психотерапевтическая задача. Задумаемся: ведь общественное мнение не запрещает людям помогать друг другу. Но люди действительно боятся прийти на помощь к человеку, лежащему посреди дороги, – стесняются, им неловко, они боятся, что будут выглядеть глупо и так далее. То есть проблема не в общественном мнении, а в индивидуальном страхе — выглядеть нелепо, смешно, проявить некомпетентность.

У классических невротиков этот страх и вовсе приобретает гротескные формы. Вот представьте себе человека, который считает, что он страдает тяжелым заболеванием, которое может проявиться приступом, а этот приступ может случиться на улице. Причем приступом вплоть до потери сознания и скоропостижной смерти. Представили? А теперь попробуйте ответить на вопрос: чего в такой ситуации человек боится больше всего — смерти или того, что прохожие решат, будто он бомж и алкоголик? Ну по идее, конечно, он должен был бы сильнее бояться смерти, но парадокс в том, что большинство невротиков боятся именно того, что о них (замечу — умирающих!) подумают плохо — мол, пьян, валяется и тому подобное. Это для них важнее, чем сама смерть. Ну бред…

И при чем тут «общественное мнение»? – спросите вы. Да ни при чем! Есть мамин крик в голове: «Перестань! Что о тебе люди подумают?!» — и все. Ничего больше. Воспитание запугиванием — вот вам и все пресловутое «общественное мнение». Ну, может быть, бабушка какая-нибудь проворчит что-нибудь… Так они же по любому поводу ворчат. А в головах разросся некий миф фантастический о каком-то страшном и ужасном «общественном мнении»… Прямо зверь о трех головах — живет на открытых просторах, что-то себе постоянно о каждом из нас думает и категорически запрещает людям падать в обморок на улице, а также помогать тем, кто упал в этот самый обморок, и вообще исследует нас всех на предмет некой компетенции. Вот такой страшный зверь — «общественное мнение», а по сути его просто нет.

– Ого! Это серьезное заявление. А почему же тогда все думают и говорят, что оно есть? Целые социологические институты и центры по изучению общественного мнения его измеряют, а результаты печатают в уважаемых журналах.

– Ну тут не надо передергивать. Я не говорю о статистике, я не говорю о социологических опросах. Эта мифология — статистики и опросов — вообще говоря, тема для отдельного разговора. Я говорю здесь о том «общественном мнении», на которое все мы привыкли ссылаться — мол, люди подумают. Такое «общественное мнение», как мы его себе представляем, действительно отсутствует (в том смысле, что им никакое «общество» не обладает) и является скорее плодом запуганного детского сознания, нежели результатом социологического опроса и последующих аналитических процедур.

Впрочем, сказать, что у нас и вовсе нет «общественного мнения», – было бы неправильно. У нас оно есть, и оно, надо сказать, пугающее. В общем, если все своими именами называть, прямо катастрофа какая-то.

Конечно, то, о чем я сейчас буду говорить, опросами не измерить, но тут куда более серьезные доказательства налицо. Есть, например, такое «мнение» в нашем обществе, согласно которому нет ничего зазорного в воровстве. И это именно — общественное мнение. И если бы это было не так, то известие о том, что некий чиновник ворует, встречало бы всплеск негодования и решительные действия по его выдворению из органов государственной власти. А мы — нет, мы имеем в своем сознании на этот счет примиряющую конструкцию: «Ну да, конечно, ворует. А зачем еще туда люди идут?» И идем на выборы со словами: «Ну, эти уже наворовались, за них можно голосовать. А новые — по-новому воровать начнут». Вот, например, что есть в общественном мнении. И это, на мой взгляд, просто катастрофа.

– У нас это же самое общественное мнение утверждает, что правоохранительные органы никого не защищают, что медицина никого не лечит, что образование ничего не дает, и далее по списку. В нашем «массовом сознании» есть огромное количество таких отрицательных, деструктивных установок, с которыми мы находимся в абсолютно примиряющей позиции — мол, оно так, с этим ничего не поделаешь и даже гоношиться по этому поводу глупо. После чего у нас создается соответствующий «социальный фон».

Что я имею в виду?.. Дело в том, что если вы действительно думаете о всяком чиновнике, что он вор — воровал, ворует и воровать будет, то вы его таким образом фактически вынуждаете злоупотреблять своим «служебным положением». Потому как вы ему фактически сказали: «Дружок, ну ты же все равно будешь воровать». То есть это чистой воды презумпция виновности — уже не отмыться, не оправдаться, не защитить свое честное имя. А если тебя и так уже смешали с грязью — что, в нищете сидеть прикажете? А ради кого? Ради чего? Ради тех, кто тебя вором назвал без всякого на то основания? Нет, это какая-то глупость.

В обществе, где господствует мнение, что воровство чиновников — это неизбежное зло, чиновники не могут не воровать. Мы фактически вынуждаем их поступать таким образом. Мы не даем им права на то, чтобы быть честными. Мы им все равно не поверим, и потому все усилия чиновников в направлении непротивления взяткодательству будут благополучно похоронены.

Точно по такому же механизму мы создаем милицию, которой абсолютно на нас наплевать. Потому что мы считаем, что милиционеры — это люди в форме, которые только тем и занимаются, что пользуются своим служебным положением в своих корыстных целях, а нас защищать и не думают. В результате что остается делать милиционерам? Нас защищать? Чтобы при этом мы смотрели на них исподлобья и всю дорогу подозревали, что это они каким-то образом для личных нужд стараются?

Ничем не отличаются и ситуация в медицине, и ситуация в образовании. У нас до того дошло, что мы думаем, что, если мы взятку врачу или учителю не дадим, то он ни нашим здоровьем, ни нашим ребенком заниматься не будет. Мол, не дали ему денег — и пусть помирает пациент, пусть неучем будет школьник. А фактически мы таким образом развращаем людей.

Мы создаем ситуацию, когда платный больной — это выгодно, а бесплатный — «только работать мешает». Школьный урок — это необходимое зло, а на репетиторстве можно и включиться, и поработать. Мы сами сначала плохо думаем о людях, потом начинаем вести себя так, словно они действительно так плохи, как мы о них думаем. И потом всем миром удивляемся тому, что они — эти люди — ведут себя так, как мы о них думаем.

Этим своим невысказываемым, существующим по умолчанию «общественным мнением» мы и создали себе ту жизнь, которая сейчас так нас раздражает своей неправедностью. Но праведность и неправедность — они ведь не с неба нам на голову падают. Они создаются силой нашего намерения: хотим быть праведными — одно получается, не верим в праведность — принципиально иное.

В общем, есть оно — это «общественное мнение». Только совсем оно не такое, как мы обычно о нем думаем, и не такое, как мы себе его представляем. И наивно полагать, что существует какое-то «общественное мнение», которое жестко определяет то, как мы должны себя вести, что предосудительно, а что нет, что правильно, а что неправильно. Нет, такое «общественное мнение» у нас только в самом зачатке находится. И нам еще предстоит его формировать. Но чтобы добиться успеха в этом предприятии, мне кажется, прежде надо определиться с главными ценностями нашей культуры, а уже после этого обращаться к деталям. Мы должны начать договариваться по принципиальным вопросам — совместно, обществом. Это и положит начало формированию нормального «общественного мнения», без которого, конечно, ни обществу, ни государству, ни каждому из нас в конечном итоге не обойтись.

А пока у нас какое-то странное общественное мнение — «по умолчанию». И в нем, к сожалению, господствуют чрезвычайно деструктивные установки. В нем нет никакого уважения к личности — ее правам, ее индивидуальности, никакого доверия к власти, ни уважения, ни чувства благодарности к старшему поколению. Мы ведь с вами о чем угодно можем говорить, но молодые люди не уважают старших, считают их «лузерами», проигравшими. Вот что такое для молодого поколения поколение старшее, и с этим — вот так просто — ничего не поделать, и это — значимая составляющая общественного мнения.

Причем все это безобразие мы сами и сотворили. Это нам было наплевать на молодых — что вырастет, то вырастет. Мы другими вопросами были заняты. И с властью та же самая история — мы сначала думали, что достаточно хороших людей выбрать и они уж нам хорошую жизнь устроят. А выясняется, что просто «хороших» недостаточно, что надо еще разбираться в том, что они говорят, сопоставлять это с тем, что они делают, контролировать все это и так далее. И старшее поколение мы не защитили — а должны были. Но мы в порыве разрушения «старого» принесли в жертву этому порыву наших родителей, родителей наших родителей. Мол, они жили неправильно, а мы теперь знаем, как правильно. Но как выясняется, и мы-то, мягко говоря, не особенно в курсе… Правда, признаться себе и другим в этом мы не смогли.

И, как результат, чиновники у нас — не исполнители законов, а мздоимцы, политики отрабатывают вложения своих «спонсоров», а не интересы избирателей представляют, учителя отбывают наказание, а не учат, милиционеры крышуют, вместо того чтобы защищать, врачи… Как там у нас говорят?.. «Лечиться даром — даром лечиться». Вот-вот! Мол, за бесплатно тебя никто лечить не будет. И вот сидит врач, о котором мы думаем, что он за бесплатно лечить не будет, и… Он будет лечить за бесплатно?

– Ну, наверное, самые ответственные будут пытаться…

– Нет, если о нем все будут думать, что он за бесплатно лечить не будет, то и самый ответственный в конце концов сломается. Вообще, я вам скажу, нельзя думать о людях плохо, а то они в конечном счете такими становятся. Так что правило простое: хочешь проблем — нарисуй в своем сознании отрицательный образ всего, с чем тебе приходится иметь дело, – власти, государственных органов, учреждений, самого себя. Потому что сначала ты рисуешь это дело, а потом нарисованный тобою образ начинает диктовать тебе твою собственную природу.

И на выходе мы получаем коррумпированных чиновников, которые вообще иначе не могут существовать, государственную медицину, которая постепенно становится коммерческой, образование, которое… А кто пойдет в образование, если все считают, что среди учителей одни неудачники? Какой-нибудь здравомыслящий человек туда пойдет? Нет. И кто будет учить наших детей? А что из них вырастет, если их так учить?.. Вот и думай теперь, на кого «бочку катишь». Прошу прощения за оборот речи… Так что пора уже, мне кажется, унять этот благородный пафос треволнений начала перестройки.