36

Я должен был понять, что случилась беда, когда Лил усадила меня в кресло напротив себя, даже не притронувшись к шампанскому. Подчиняясь решению Жребия, выбранному из шести других вариантов, я снова ухаживал за ней со всей бескорыстной и романтической любовью, какую мог вообразить, и у нас сложилась изумительная неделя. Четыре дня традиционного ухаживания (два спектакля, концерт, вечер любви под гашишем) увенчались кульминационным предложением завершить «Неделю любви к Лил» трехдневными каникулами на канадском лыжном курорте. Я купил ей цветы в аэропорту, а еще шампанское для нашей первой ночи.

Когда мы приехали, пошел сильный снег, и хоть на следующий день мы оба катались на лыжах как недрессированные моржи, мы быстро превратили падения в искусство. Днем шел снег, легкий и влажный, и мы сняли лыжи, лепили снежки, боролись, кувыркались и жевали снег, как пара взрослых собак, вспомнивших дни, когда они были щенками: я сенбернар, а она колли.

Она была хорошенькой, с ясными глазами и по-девчоночьи спортивной, а я был красив, нежен и по-мальчишески неуклюж, и нам нравилось снова играть вместе. Мы танцевали у пылающего камина, снова пили шампанское, блестяще играли в бридж против пары из Бостона, сладко занимались любовью под футовой горой одеял и спали сном праведников.

Мы делали то же самое на следующий день и еще на следующий, а в наш последний вечер, немного под кайфом от шампанского и марихуаны, мы провели полчаса, держась за руки у камина, и еще десять минут, сидя в темноте на кровати и глядя через окно на лунный свет, окрасивший бледно-голубым сиянием снежные склоны, простиравшиеся вокруг отеля. Я открыл еще одну бутылку шампанского, меня переполняло чувство безмятежного счастья. Прикосновение руки Лил казалось священным. Но потом Лил попросила меня сесть напротив нее в кресло и покачала головой, когда я хотел подать ей бокал шампанского. В тот момент я понял, что случилась беда.

Включив лампу у кровати, я поднял на нее взгляд и удивился, увидев, что она плачет. Она взяла мою руку и поднесла ее к своему лицу. Она нежно коснулась губами моих пальцев и заглянула мне в глаза. Она грустно улыбнулась и посмотрела на меня с нежностью, а по ее щеке скатилась слеза.

— Люк, — сказала она и замолчала, глядя мне в глаза. — Во что ты так странно и так долго играешь?

— Ах, Лил, — начал я, — я хочу сказать тебе… — и остановился.

— Я знаю, ты ведь на самом деле не такой неуравновешенный, — продолжила она. — Это какая-то… теория, над которой ты работаешь, да?

Тепло, которое я ощущал, остыло, влюбленный превратился в камень. Тот, кто сидел молча, кого держали за руку, был насторожившимся дайсменом.

— Пожалуйста, скажи мне, — сказала она.

Она облизывала пересохшие губы и сжимала мою руку.

— Люк, мы снова вместе. Я чувствую себя такой счастливой, я так люблю тебя, и всё же… знаю, что завтра, послезавтра ты опять можешь измениться. Всё, что делало эти последние дни такими чудесными, исчезнет. И я не знаю почему. И так и не узнаю.

Возможно, Лил могла бы стать Женщиной Жребия, дайс-женщиной. Звучало, как имя злодейки из «Бэтмена», но сейчас это было единственным, что могло оправдать измену тайне моей жизни и позволить мне сохранить счастье и любовь Лил. Я колебался. Оркестрик внизу играл вальс. Это был не слишком современный лыжный курорт.

— Я… — начал я. Человек Жребия продолжал сопротивляться.

— Скажи мне, — сказала она.

— Лил, в последнее время, — в третий раз начал я, — я пытался с помощью эксцентричных поступков, необычных ролей, установок, эмоций изучить разнообразие человеческой природы.

Я остановился: она ждала, что я скажу дальше, распахнув глаза. Я тоже этого ждал, только прищурившись. Я потянулся, чтобы снова выключить свет. Наши лица, разделенные лишь тремя футами, всё равно были хорошо различимы в лунном свете.

— Я не хотел говорить тебе, пока… не пойму, имеет ли эксперимент ценность: ты могла бы отвергнуть меня, противиться эксперименту, положить конец нашей любви.

— О нет, я бы не стала.

— Я знал, что настанет момент, когда я смогу рассказать тебе всё. На той неделе я решил на время прервать эксперимент, чтобы мы снова могли быть вместе.

Она так сильно сжимала мне руку, что это меня пугало.

— Я бы пошла с тобой, — сказала она. — Я бы это сделала, любимый. Эти козлы думают, что ты сходишь с ума. Я бы подняла их на смех, если бы знала. [Пауза.] Почему? Ты должен был мне сказать.

— Теперь я это знаю. Я понял это, как только освободил себя от эксперимента: мне следовало раньше посвятить тебя во все это.

— Но… — она по-прежнему не сводила с меня сверкавших в лунном свете глаз и, казалось, нервничала, испытывая неуверенность и любопытство. — Что это были… за эксперименты?

Я чувствовал себя таким бледным и окаменевшим, что, наверное, выглядел в лунном свете как заброшенная статуя.

— Ну, к примеру, я отправлялся в места, которых никогда раньше не видел, притворялся кем-то, отличным от себя, чтобы увидеть реакцию людей. Намеренно экспериментировал с едой, голоданием, наркотиками, даже пьянством.

— Правда? — И она улыбнулась, а слезы заливали ей щеки и подбородок, как у ребенка под дождем.

— Это доказало, что, когда я пьян, я веду себя, как другие пьяные люди.

— Ох, Люк, но почему ты мне не сказал?

— Безумный ученый во мне настаивал: если бы я признался тебе, что ставлю эксперименты, твоя реакция была бы с экспериментальной точки зрения бесполезной и богатейшие данные были бы потеряны.

— И… и эксперимент… закончен?

— Нет, — ответил я. — Нет, Лил, не закончен. Но теперь мы будем… экспериментировать вместе, и одиночество, которое мы оба чувствовали, прекратится.

— Но…

— Что, солнышко?

— Наша жизнь вроде той, как в последние дни, тоже закончится?

Снизу, где собрались постояльцы, раздался взрыв смеха.

— Похоже, они там неплохо проводят время, — сказал я.

— Это закончится? — снова мягко спросила она.

— Конечно, закончится, солнышко, — сказал я, пытаясь отважиться и посмотреть на нее. — Это закончится, вернусь я к экспериментам или нет, ты же знаешь. Нам было так хорошо в эти дни, потому что до этого наша жизнь была сущим адом. Не нужно быть ученым, чтобы знать, что счастье не длится долго.

Рыдая, она бросилась в мои объятия.

— Я хочу, чтобы оно длилось. Хочу, чтобы оно длилось, — повторяла она.

Я гладил и целовал ее, бормотал милую чепуху, испытывая беспомощность от того, что плохо справляюсь с ситуацией, и чувствовал себя кошмарно. Часть меня представляла, как я вовлекаю Лил в еще более радикальные игры со Жребием, чем те, в которые я мог играть в одиночку. Вероятно, я бы даже смог ее изменить. Другая часть меня чувствовала себя крайне одинокой, покинутой всеми.

Рыдания сменились шмыганьем носом, потом она оставила меня и убежала в ванную. Когда она вернулась на то же самое место на кровати, ее лицо и волосы были приведены в порядок, и я с удивлением увидел, что смотрит она холодно.

— Ты вел записи этих экспериментов? — спросила она.

— Некоторых да. И написал короткие эссе с анализом различных гипотез, которые я проверял.

— Ты экспериментировал со мной?

— Конечно да, солнышко. Поскольку я провожу эксперименты над собой и живу с тобой, многие эксперименты затрагивали и тебя.

— Я имею в виду, экспериментировал ли ты прямо… пытался ли заставить меня что-то делать?

— Я… нет-нет, я этого не делал.

— Ты экспериментировал с сексом? С другими женщинами?

Вот оно!

Я заколебался.

Друзья мои мужчины, внимание. Бывают вопросы, которые требуют любого ответа, кроме колебания. «Ты меня любишь?», например, не является вопросом, а выступает как стимул в последовательности «стимул — отклик»: «Ты меня любишь?» — «О моя дорогая, да». Вопрос «Ты спал с ней?» требует немедленного ответа «да» или «нет»: уклончивость подразумевает вину. Вопрос «Ты экспериментировал с другими женщинами?» требовал немедленного ответа «Да, конечно, солнышко, и это сделало меня ближе к тебе, чем когда-либо». После чего последовали бы слезы, пощечины, брань, отдаление и в конце концов любопытство и примирение. Колебание же, с другой стороны…

Колебание заставило Лил вскочить на ноги.

— Ты чертов ублюдок, — сказала она. — Не прикасайся ко мне.

— Ты даже не знаешь, что это были за эксперименты.

— Я тебя знаю. Знаю… о Боже… я знаю… Арлин! Ты и Арлин! — Она замерла, и ее начала бить дрожь.

— Солнышко, солнышко, солнышко, ты зря заводишься. В мои эксперименты не входила измена…

— Разумеется, не входила. Я не дура. Я не дура, — закричала она и, рыдая, рухнула на диван.

— Ох. Какая же я дура, — простонала она, — какая дура.

Я подошел к ней и попытался успокоить. Меня проигнорировали. Поплакав еще минуту, она поднялась и пошла в ванную. Когда минуты через две я пошел за ней, дверь была закрыта на крючок.

А теперь вспомните, друзья мои, я все еще должен был играть влюбленного. Семь дней я был влюбленным, слился с ролью; теперь же лишь механически пытался воспроизвести надлежащие поступки и чувства. Любовь была мертва, но влюбленному велели жить.

Я стучал, звал и наконец услышал: «Уходи»; не оригинально, но, боюсь, искренне. У меня был порыв именно это и сделать, но разум предупредил меня, что настоящие влюбленные в таких случаях никогда не оставляют своих возлюбленных, разве что для того, чтобы вышибить себе мозги или напиться. Взвесив альтернативы, я дважды приложился плечом к двери и вломился внутрь.

Лил сидела на краю ванной с ножницами в руке; когда я ввалился, она равнодушно взглянула на меня. Быстрый осмотр показал, что она ничего не порезала.

— Что ты делаешь? — спросил я.

— Решила зашить твои брюки, если ты не против. — Рядом с ней (весьма прозаично) на самом деле лежали нитки и брюки, которые я порвал днем, спускаясь со склона.

— Зашить мои брюки?

— У тебя есть твои эксперименты, а у меня… [она снова чуть не заплакала] свои художественные проекты. Брюки и… я сейчас жалкая и слезливая.

Она положила брюки на край ванной, включила воду над раковиной и начала очищать лицо скрабом. Закончив, она стала чистить зубы. Я стоял в дверном проеме, пытаясь мобилизовать свои творческие способности, чтобы придумать какую-нибудь небылицу.

— Лил, час назад между нами было нечто, что, может быть, будет и снова. Но ты должна знать о моих экспериментах всё, или…

Она посмотрела на меня: пена вокруг рта, в руке зубная щетка.

— Я выслушаю всё это, Люк, всё до последнего научного слова, но не сейчас. Просто не сейчас.

— Может быть, ты и не хочешь слушать, но я должен сказать тебе. Этот час слишком важен, наша любовь слишком…

— Чушь!

— Важно, чтобы ночь ушла, и с ней эта скала между нами.

— Я иду спать, — сказала она, выходя из ванной и начиная раздеваться.

— Ну и иди, но послушай.

Она сбросила одежду на комод, надела ночную рубашку и пошла в кровать. До макушки натянув одеяла, она повернулась ко мне спиной. Я метался взад-вперед у изножья кровати. Я пытался подготовить речь. Я хотел представить отчет о серии безобидных экспериментов, не нарушающих супружеской верности, но барахтался в море опасных, вероломных фактов. Я не знал, что делать.

Я знал, что хлопанье дверью только отложило бы окончательную конфронтацию и последующее утешение, которое неизбежно повлекло бы необходимость что-нибудь ей сказать — действие, которое мне хотелось бы отложить на десяток-другой лет. Более того, Умеренные духовные ласки оставили бы ей свободу продолжать думать, а когда она думает, а ты в чем-то виноват (и какой мужчина отважится бросить первый камень?) — это опасно, и допускать этого нельзя. Такое утешение также позволит ей считать себя невиновной и пострадавшей стороной: истина, о которой лучше всего не позволять ей думать.

Я метался у изножья кровати, как умирающая с голоду крыса, глядя на еду, которую я хотел (Лил), и на электрическую сетку, которая сделает еду болезненной (Лил). В раздражении я отбросил одеяла. Ночная рубашка туго обвилась вокруг нее и доходила почти до колен. При виде этого восхитительного, округлого, беспомощного тыла моя кровь выставила своих представителей, а те помчались с новостями к капиллярам моего пениса.

Я нашел на полу ножницы, хитро и осторожно разрезал более плотную ткань у ворота ночной рубашки и одним рывком разорвал ее сверху донизу. Лил выгнулась, крича и царапаясь.

Дальнейшие детали, пусть, вероятно, и имеющие антропологическое значение, будут больше похожи на выдержки из сухих документов о вторжении на какой-то японский остров в Тихом океане во время Второй мировой войны: окружение; выдвижение правого бедра на позицию «V»; отражение ногтевой атаки на левом фланге; главное артиллерийское орудие на атакующей позиции; главное артиллерийское орудие принуждено отойти с позиции, будучи захвачено в классические клещи двумя вражескими группировками, и т. д.

Принудительное половое сношение, кроме всего прочего, представляет собой хорошее физическое упражнение и экспрессивную вариацию нормальных брачных отношений. Но как удовольствие, оно имеет свои ограничения. Что касается меня, в ту ночь я был настолько отвлечен царапаньем, укусами и воплями, а также размышлениями о том, можно ли арестовать человека за изнасилование собственной жены (считаются ли щипки тяжким или мелким уголовным преступлением?), что должен предупредить читателей мужского пола: пусть это и превосходно с точки зрения тактики, но с точки зрения удовольствия лучше провести тихую ночь наедине с порнушкой.

На следующее утро мои уши, шея, плечи и спина выглядели так, будто я провел ночь, борясь с тридцатью тремя котятами в зарослях колючего кустарника, обмотанного колючей проволокой, причем в сильный град. Я был весь в крови, а Лил осталась непокоренной. Но хоть она и была холодна и сдержанна, она все же выслушала мой долгий научный отчет, сначала в автобусе, а потом во время полета назад в Нью-Йорк, и пусть ее вроде бы не впечатлили мои утверждения о невиновности в связи с Арлин, часть ее поверила остальному. Я ничего не сказал ей о Жребии, списав всё на некое туманное, временное психологическое исследование, связанное с реагированием на эксцентричные поступки. Какая часть ее верила мне, осталось неясным, но подавляющая часть ее личности недвусмысленно объявила, что, если я не прекращу свои эксперименты — в чем бы они ни состояли, — и не прекращу их незамедлительно, она с детьми уйдет от меня навсегда.

— Хватит, Люк, — сказала она, когда в первый день дома на Манхэттене я уходил на работу. — Хватит. С этого момента ты нормальный, эксцентричный, скучный доктор Райнхарт или с меня довольно.

— Хорошо, дорогая, — сказал я (жребий выбрал двойку) и ушел.