Идея
Какую основную мысль вы изберете: общественное возмездие во имя справедливости, идею бессознательного правосудия жизни, слепую, жестокую и несправедливую власть случая над судьбой человека это в значительной степени зависит от основного вашего миросозерцания, а также от временного, иногда минутного настроения. Остановившись на общей идее, заключающейся в отдельном событии, художник передает это событие не как нечто самодовлеющее, а именно как выражение этой идеи. Для зрителя, читателя, слушателя должно сделаться ясным, как велика, как могущественна идея, каким ничтожным, мимолетным, но вместе с тем и сколь ярким может быть ее отражение в житейских случайностях. Классическим образцом этого служит "Медный всадник".
Нетрудно заметить, какие выгоды представляет такая обработка судебному оратору, в особенности защитнику, если, например, ему удастся найти идею, не только объясняющую факт, но и оправдывающую преступление. В наших судебных сборниках есть блистательное этому доказательство одна из речей Н. П. Карабчевского. Основную мысль можно высказать так: судьба связала двух человек и с неумолимой быстротою стремит их к гибели; обоих спасти невозможно; лучше вырвать у судьбы одного, чем отдать обоих ее бессмысленной жестокости; два брата борются на краю обрыва; ослепленный ненавистью, один обнял другого, чтобы увлечь его за собою; ужели не вправе тот сдавить горло врагу и столкнуть его в бездну?
Николай Кашин, сын петербургского купца, женился восемнадцати лет на Валентине Чесноковой, девушке не безупречного поведения; он имел от нее двух детей; первый ребенок родился еще до брака. Уже на втором году после женитьбы жена сошлась с дворником. Кашин поссорился с нею и, уехав из дому, поселился в провинции у своих родных. Спустя два года он свиделся с женою, примирился с нею и возобновил супружескую жизнь. Но не надолго. Жена пьянствовала, посещала прежнего любовника. Пьянствовал и он и кончил тем, что убил ее. Кажется, трудно придумать более прозаическое происшествие. Вот начало защитительной речи.
"Господа присяжные заседатели. Кашин убил жену и, убив ее, среди ночи, кинулся к близким. Пришел прежде всего к тетке Чебровой, которую в почтении величал "бабушкой", на Белозерскую улицу. Ей он, плача, крикнул: "Прощай, бабушка!" и прибавил: "Я, бабушка, жену зарезал; не стерпел больше!" Оттуда метнулся на Широкую улицу к матери своей Анне Кашиной, напугал ее своим видом до обморока, так что она тут же лишилась чувств, и успел ей только крикнуть: "Я Валечку зарезал!" и побежал дальше. Затем он отправился в участок, отозвал в сторону дежурного околоточного Куксинского и "по секрету" рассказал ему, что в эту ночь случилось. По его рассказу выходило так, что он ран двадцать или даже тридцать нанес своей жене и резал до тех пор, пока нож не сломал, и все-таки жену зарезал (у покойной было на самом деле четыре раны). Околоточный уже не заметил в нем ни особого волнения, ни особой растерянности. По-видимому, сознание, что хотя и сломанным, почти негодным для целей убийства ножом, а дело сделано, его отрезвило и успокоило. Когда его привели обратно в квартиру, где на полу в задравшейся кверху сорочке лежала убитая, он, по показанию всех свидетелей, стоял уже "бесчувственно", не проронив ни одного слова, и только руки, которые только что окровянил при убийстве, он почему-то прятал в карманы".
Небрежный слог оратора в этом коротком, правдивом и неприкрашенном рассказе как будто намеренно подчеркивает неприглядную прозу жизни. Но художник видит в ней нечто значительное и, сразу меняя тон, обращает слушателей к более широкому ее пониманию.
"Дело было сделано. Дело кровавое. Дело, требовавшее не только физической силы, но и огромного подъема душевного. Он сам стоял перед ним, бессильный и жалкий, точно перед созданием чьего-то могучего духа, чуждого ему самому. По отзыву всех знавших его, он натура пассивная, мягкая, дряблая, почти безвольная. Он всегда и всем уступал. Жена била его по щекам, когда хотела".
– Как же это случилось? спрашивает оратор и в немногих простых словах рассказывает печальную историю супружества; она заканчивается безотрадным описанием. По удостоверению свидетелей, покойная Кашина уже так втянулась в свою пьяную и развратную жизнь, что не в силах была изменить ее.
"С утра он напивался; дети остаются весь день на руках случайной няньки, она же шатается по квартире без дела, шумит, ругается, иногда бегает куда-то. Прислуга подозревает, что в дворницкую. Подчас она еще дразнит мужа: "А я к Ваське пойду!" Он отвечает ей: "Вот дура", за что с ее же стороны следуют пощечины и ругательства. Она увлекает его пьянствовать вместе, и он начинает попивать".
Оратор напоминает, что супружеская жизнь требует взаимных уступок, и признает это естественным и неизбежным.
"Все можно стерпеть и все можно вынести во имя любви, во имя семейного мира и благополучия: и несносный характер, и воинственные наклонности, и всякие немощи и недостатки. Но инстинктивно не может вынести человек одного: нравственного принижения своей духовной личности и бесповоротного ее падения. Ведь к этому свелась супружеская жизнь Кашиных. Мягкость, уступчивость мужа не помогали. Наоборот, они все ближе и ближе придвигали его к нравственной пропасти. Он уже стал попивать вместе с женою, дети были в забросе. Еще немного, и он, пожалуй, делился бы охотно женою с первым встречным, не только с Василием Ладугиным… Он бы стал все выносить. Мрачная, неприглядная клоака, получавшаяся из семейной жизни благодаря порокам жены, уже готова была окончательно засосать и поглотить его".
"Но тут случилось внешнее событие, давшее ему новый душевный толчок. Умер любимый отец, предостерегавший его от этого супружества. Кашин почувствовал себя еще более одиноким и жалким, еще более пришибленным и раздавленным. В вечер накануне убийства он плакал, а жена пьяная плясала. Ночью случилось столкновение с женой, новая пьяная ее бравада: "Я к Ваське пойду!" и он не выдержал, "не стерпел больше": он зарезал ее".
"Господин товарищ прокурора отрицает здесь наличность "умоисступления", подлежащего оценке психиатров-экспертов; я готов с ним согласиться. Тут было не исступление ума, не логическое заблуждение больного мозга, тут было нечто большее. Гораздо большее! Тут было исступление самой основы души человеческой души, нравственно беспощадно приниженной, растоптанной, истерзанной! Она должна была или погибнуть, или воспрянуть хотя бы ценою преступления; она отсекла в лице убитой от самой себя все, что мрачило, топтало в грязь, ежеминутно и ежесекундно влекло к нравственной погибели. И совершил этот подвиг ничтожный, слабовольный, бесхарактерный Кашин…"
Художественная сила этой речи не требует пояснения; технический расчет заключается в том, что защита проведена в высоте, настолько приподнятой над обвинением, что прокурору не дотянуться до защитника, а присяжные, увлеченные в "пространство холодное", где захватывает дух и сжимается сердце, не захотят отрезвиться, не захотят действительности. Логически возразить на эту защиту очень легко: убийство не подвиг, а преступление. Как поэт, как художник, оратор волен говорить, что жена тянула мужа в бездну. Но ведь тянула не рукой, не веревкой, не цепью; ведь и бездны никакой не было; это устарелые общие места; Кашину стоило уйти или прогнать жену, и он освободился бы от ее растлевающего влияния, очистился бы истинным подвигом души, а не чужой кровью. Обвинитель мог сказать все это; но присяжные не стали бы слушать его и во всяком случае не пошли бы за ним.
Охотник спускает сокола с цепи; сокол летит под облака, вьется над полем, гонясь за испуганной дичью, и после стремительного удара послушно возвращается на плечо хозяина. Оратор ведет свою мысль по страницам дела, вчитываясь в каждую строку, пригибаясь к сумеркам жизни, где идет работа в поте лица своего и "ползет окровавленное злодейство", но временами он поднимает голову, и смелая мысль его в свободном полете несется ввысь, к самому солнцу. Но она не уйдет от человека; он опустил голову, и она опять в его власти, он господин ее.
Года три тому назад мне пришлось прослушать в нашем окружном суде одно дело об угрозе полицейскому чиновнику при исполнении им служебных обязанностей. Где-то на Кирочной улице, на заднем дворе, в подвале, была иноверческая молельня; дворник сообщил об этом в участок; закон о свободе вероисповеданий еще не существовал; помощник пристава отправился на место, чтобы составить протокол. Когда он постучался в квартиру, хозяин, мелкий ремесленник, показался на пороге с топором в руке и грубо крикнул, что никого не впустит к себе и зарубит всякого, кто попытается войти. Полицейские ушли и в участке составили акт по поводу этой угрозы. Происшествие, как видите, самое заурядное; наказание за проступок по 286 ст. Уложения о наказаниях тюрьма до четырех месяцев или штраф не более ста рублей. Товарищ прокурора сказал: поддерживаю обвинительный акт. Заговорил защитник, и через несколько мгновений вся зала превратилась в очарованный, встревоженный слух. Защитник говорил нам, что люди, оказавшиеся в этой подвальной молельне, собрались туда не для обычного богослужения, что это был особо торжественный, единственный день в году, когда они очищались от грехов своих и находили примирение со Всевышним, что в этот день они отрешались от земного, возносясь к божественному; погруженные в святая святых души своей, они были неприкосновенны для мирской власти, были свободны даже от законных ее запретов. И все время защитник держал нас на пороге этого низкого подвального хода, где надо было в темноте спуститься по двум ступенькам, где толкались дворники и где за дверью в низкой убогой комнате сердца молившихся уносились к Богу… Я не могу передать здесь этой речи и впечатления, ею произведенного, но скажу, что не переживал более возвышенного настроения. Заседание происходило вечером, в небольшой тускло освещенной зале, но над нами расступились своды, и мы со своих кресел смотрели прямо в звездное небо, из времени в вечность.
Вы назовете меня софистом, вы скажете, что этот пример никуда не годится: полицейский протокол совпадал с исключительным религиозным торжеством. Я отвечу, что ремесленник не заметил бы этого совпадения или, заметив, ничего не сумел бы извлечь из него; а оратор-художник вложил в него одну из высших идей, доступных уму человека. Хотите другой пример? Вспомните, что кардинальный вопрос о границах законной власти присяжных заседателей, вопрос о возможности оправдания сознающегося подсудимого при отсутствии законных оснований невменения, был недавно разрешен не по делу о каком-нибудь страшном убийстве, не в важном политическом процессе, а по делу мещанина Семенова, обвинявшегося в краже.
Каждое уголовное дело может быть для оратора желанным случаем проявить всю присущую ему творческую силу, дав в нем отражение своей личности, наложив на него свой отпечаток. Но чтобы речь его была истинно художественным произведением, необходимо еще одно условие: оратор должен обладать живой фантазией. Это драгоценное свойство в детстве есть у каждого из нас; с годами мы, к сожалению, часто теряем его. Но без этого дара, хотя бы в малой доле, мы не можем создать ничего в области искусства. В книжке сказок Андерсена есть рассказ о маленьком домовом, который жил в мелочной лавке. Он видел однажды, как студент, покупавший колбасу, выпросил у лавочника старую рваную книжку, служившую для обертки товара, и бережно унес ее к себе на чердак. Ночью, когда все в доме улеглись спать, домовой пробрался наверх к двери студента и заглянул в щелку. Студент сидел за столом и читал книгу, взятую у лавочника. Обыкновенно у него в комнате бывало очень темно; но на этот раз о чудо! из книги огненным стволом выросло роскошное дерево с золотыми ветками; они поднимались до самого потолка и протянулись над головою юноши; на них сверкали цветы невиданной красоты и качались райские птицы, распевая неслыханные песни; вся убогая каморка была залита светом, благоуханиями и дивной музыкой…
Вы любите людей, вы чувствуете поэзию жизни, вы хотите быть оратором-художником. Возьмите у секретаря ваше дело в истрепанной синей обложке, положите его у себя на столе и вечером, в тиши своего кабинета, прочитайте его не спеша; прочитайте раз, другой, третий. На каждой странице, где-нибудь в уголке, вы заметите несколько букв: это называется скрепою следователя. Читайте дело, и пусть на каждой странице его явится ваша скрепа, загорится и засветится ваша мысль и ваше чувство; и если перелистывая его измятые страницы, вы на минуту станете поэтом, если раскинутся над вами пламенные ветки волшебного дерева, распахнутся крылья божественной фантазии, не бойтесь этой минуты! придя на суд, вы скажете вашим слушателям настоящую речь.