3.1. Личностный смысл: эмоциональная индикация и трансформация психического образа

Мы начнем наш анализ отдельных структурных составляющих смысловой сферы личности с личностного смысла по двум причинам. Во-первых, это понятие долгое время было единственным, служившим для описания смысловой реальности в ее как объективных, так и субъективных аспектах. Поставив и начав решать задачу более дифференцированного описания смысловой реальности, мы должны, во избежание недоразумений, позаботиться о четком определении границ понятия личностного смысла, которые оно принимает, входя составной частью в разрабатываемый нами понятийный аппарат. Во-вторых, личностный смысл, наряду со смысловой установкой, входит в подкласс регуляторных смысловых структур, непосредственно влияющих на процессы деятельности и психического отражения, и может быть тем самым описан без обращения к другим смысловым структурам, на основании одних лишь эмпирически наблюдаемых регуляторных эффектов.

Исходным для нас выступает узкое понимание личностного смысла как составляющей индивидуального сознания, выражающей пристрастность этого сознания, обусловленную связью последнего с потребностно-мотивационной сферой субъекта, с реальностью его жизни в мире (Леонтьев А.Н., 1977, с. 152–153). В психическом образе необходимо присутствует момент субъективно-личностной пристрастности, отражение не только самих явлений или предметных отношений, но и их жизненного смысла для человека, отношения к его потребностям ( Рубинштейн , 1959, с. 124; Леонтьев А.Н., 1977; Вилюнас, 1983 и др.) В непосредственном восприятии и представлении объекты и явления действительности предстают перед нами «окрашенными» в тот личностный смысл, который они имеют для нас вследствие своего объективного места в нашей жизнедеятельности, отношения к реализации наших потребностей. И даже рефлексивная дифференциация предметного содержания и эмоционального отношения возможна не всегда. Часто не удается отделить от объекта его смысл, рассматривать его беспристрастно, «со стороны»; отчетливее всего это видно на примере восприятия других людей, хорошо нам знакомых.

Личностный смысл объектов и явлений действительности — это характеристика, которую они приобретают, будучи презентированы субъекту в образе. «Образ — отражение предмета, и отражается в образе предмет так, как он выступает в реальных жизненных отношениях, в которые вступает с ним субъект» ( Рубинштейн, 1957, с. 230). Личностный смысл не совпадает с жизненным смыслом. Если жизненный смысл — это объективная характеристика отношения объектов и явлений действительности к жизнедеятельности субъекта, то личностный смысл — это форма субъективного отражения этого отношения в сознании субъекта, в его образе мира. Различие жизненного и личностного смысла объектов и явлений можно проиллюстрировать примерами неадекватного по тем или иным причинам отражения жизненного смысла в личностном — преувеличения или преуменьшения субъективно воспринимаемой значимости объекта (явления) по сравнению с его объективной ролью в жизни субъекта. Так, в пословицах «У страха глаза велики» и «Пуганая ворона куста боится» отражена психологическая закономерность, состоящая в преувеличении кажущейся опасности объектов и явлений, не столь опасных на самом деле. В качестве обратного примера можно привести «слепоту» многих курильщиков по отношению к объективной информации о вреде курения; в их сознании курение не окрашено негативным личностным смыслом.

За понятием личностного смысла стоит конкретная психологическая реальность, конкретная феноменология. Эта феноменология иллюстрирует специфическую функцию личностного смысла как одного из элементов системы смысловой регуляции жизнедеятельности — функцию презентации субъекту в образе роли и места отражаемых объектов и явлений действительности в его жизнедеятельности. Эта функция личностного смысла реализуется через посредство двух различных психологических механизмов — механизма эмоциональной индикации и механизма трансформации образа.

Механизм эмоциональной индикации неотделим в сознании психолога от самого понятия личностного смысла, которое, как правило, илиюстрируется феноменами специфической эмоциональной окраски значимых образов восприятия и представления (см. Леонтьев А.Н., 1971; Вилюнас, 1976; 1983 и др.). Мы замечаем что-то, вспоминаем или думаем о чем-то с радостью, с грустью, с удивлением, с отвращением и т. д.; эмоции, таким образом, сообщают нам на своем специфическом «языке» непосредственную оценку значимости сопровождаемых ими образов, то есть оценку отношения соответствующих объектов и явлений к реализации потребностей субъекта. А.В.Запорожец использует специальное понятие эмоциональных образов для обозначения образов, «в структуре которых значительное место занимают особо значимые для субъекта объекты, события, отмеченные ярко выраженным личностным отношением» ( Запорожец , 1986 б, с. 23). В несколько ином значении то же понятие использует А.М.Эткинд (1979). Итак, эмоциональная индикация является ведущей формой презентации субъекту личностного смысла объектов и явлений действительности.

Нам нет необходимости приводить здесь конкретные примеры эмоциональной индикации — они общеизвестны. Более того, в предыдущем разделе мы специально рассмотрели проблему соотношения личностного смысла и эмоции, которые нередко мыслятся как синонимы. Эмоции есть своеобразная форма отражения, однако это «вторичное» отражение, отражение определенных характеристик самого чувственного образа, а именно тех, которые выражаются понятием «личностный смысл». «Сами переживания… еще не открывают субъекту своей природы… Их реальная функция состоит лишь в наведении субъекта на их действительный источник, в том, что они сигнализируют о личностном смысле событий, разыгрывающихся в его жизни» (Леонтьев А.Н., 1977, с. 157).

С этим же связаны и феноменологические различия между непосредственной эмоциональной индикацией и рефлексивным осознанием личностного смысла, стоящего за эмоциональным переживанием. Личностный смысл всегда конкретен; явно или скрыто он содержит указание на те мотивы, которые придают личностную значимость данному объекту или явлению, и на содержательное отношение между ними: смысл не только всегда смысл чего-то, но и всегда по отношению к чему-то, и это отношение всегда качественно определено. Эмоция, напротив, дает лишь общую, поверхностную характеристику личностного смысла; эмоция упрощает реальную сложность жизненных отношений, что является своеобразной платой за яркость их презентации в субъективной реальности при отражении в форме эмоции.

Эмоциональная окраска не является единственной формой презентации в образе личностного смысла. Последний проявляется также в виде эффектов трансформации психического образа. Эти эффекты лишь недавно начали обращать на себя внимание авторов, принадлежащих к различным школам и направлениям (Эткинд, 1981; 1984; Петренко, 1983; Иосебадзе, Иосебадзе, 1985; Запорожец, 1986 б и др.), но еще не стали предметом специального исследования. Трансформации, о которых идет речь, представляют собой структурирование образов целостной ситуации, в которой одни объекты и явления выступают на передний план, другие, напротив, затушевываются; меняются субъективные связи между элементами ситуации и искажаются отдельные соотношения (пространственные, временные и др.). Ю.К.Стрелков отмечает, что попытка описать перцептивное пространство-время в чисто когнитивном аспекте реальна лишь как научно-аналитическая абстракция. «В жизни, в условиях реальных действий перцептивное пространство-время пронизано смыслами. Если перед субъектом, решающим задачу в знакомой ситуации, вдруг появляется опасный предмет, то все пространство-время стягивается к месту и времени критического события. Когда опасность проходит, то в зоне восстанавливаются прежние дифференциации» ( Стрелков, 1989, с. 19).

Причиной этих трансформаций выступает личностный смысл, характеризующий те или иные элементы ситуации в аспекте их связи с жизнедеятельностью субъекта, места и роли в ней; при этом трансформация образа может сопровождаться, а может и не сопровождаться эмоциональной индикацией. Мы считаем необходимым остановиться подробно на описании и систематизации эффектов трансформации образа по причине их неизученности, ограничившись при этом анализом искажений отдельных параметров воспринимаемых объектов и явлений, и не затрагивая структурирование образов целостной ситуации. Непревзойденным по сей день феноменологическим описанием такого структурирования является анализ восприятия одного и того же ландшафта в мирной обстановке и в условиях военных действий, выполненный К.Левином почти 70 лет назад (см. Lewin, 1982, с. 315–325).

Остается сделать еще одну оговорку. Трансформации образа могут быть порождены как устойчивыми особенностями структурирования личностью целостной картины мира, так и преходящим влиянием сиюминутных мотивов. Немало зависит также от самих воспринимаемых объектов и явлений. По отношению ко многим из них мы уже обладаем определенным априорным отношением, которое является следом опыта взаимодействия с этими объектами и явлениями, отражает их жизненный смысл и фиксируется в личности в форме диспозиционных структур и структур субъективной семантики ( Артемьева, 1986; 1999). В то же время и новые для нас объекты и явления также с самого начала вызывают пристрастное к себе отношение, оцениваются под углом зрения их личностного смысла. В данном разделе, описывая феноменологию структурирования и искажения образа его личностным смыслом, мы не будем различать трансформации, обусловленные устойчивыми и ситуативными причинами; это различие — различие факторов, которые могут порождать личностный смысл — будет раскрыто в последующих разделах.

Описание феноменов личностно-смысловых трансформаций образа мы начнем с рассмотрения трансформаций пространственных измерений в картине мира, которые, как показал А.М.Эткинд (1979), сами по себе несут мощный аффективно-смысловой потенциал. Примером такого искажения, кочующим из одной публикации в другую и из одного контекста в другой, являются результаты выполненного в 1947 году эксперимента Дж. Брунера и К. Гудмэна (см. Брунер, 1977, с. 65–80), в которых был зафиксирован факт преувеличения детьми видимого размера монет по сравнению с аналогичными картонными кружками, причем степень искажения была тем больше, чем больше достоинство оцениваемых монет. Эффект преувеличения оказался существенно выше для детей из бедных семей, чем для детей из семей богатых. Преувеличение размера оказалось характерным не только для объектов, обладающих устойчивым, фиксированным смыслом: Лэмберт, Соломон и Уотсон получили эффект преувеличения размеров жетонов, за которые дети могли получить конфеты в специальном автомате. Характерно, что когда дети перестали получать что-либо, эффект переоценки величины исчезал (см. Рейковский, 1979, с. 215).

Тенденция к преувеличению значимых объектов распространяется и на объекты, отношение к которым является отрицательным. Так, Брунер и Постман, исследуя восприятие величины символических изображений, обнаружили эффект преувеличения по сравнению с нейтральным изображением изображений как знака доллара, так и свастики, хотя для свастики преувеличение было меньше, чем для знака доллара ( Bruner, Postman, 1958). Этот эффект, которому Брунер и Постман не дают убедительного объяснения, можно рассматривать как отражение их смысла как потенциальной угрозы (ср. понятие «значимость-тревожность» у М.А.Котика (1985)).

Трансформациям подвергаются отнюдь не только символические изображения. Так, исследования образа «физического Я» показали, что женщины с нормальной комплекцией, позитивно оценивающие собственную внешность, склонны видеть себя более тонкими, чем они есть на самом деле, а женщины, недовольные своей внешностью, воспринимают свою талию более широкой, чем в действительности. В обоих случаях искажение образа служит подтверждению исходной оценки (Дорожевец , 1986, с. 9).

Другой вариант искажения образа — образа другого человека — продемонстрирован в интересном исследовании П.Уилсона, который «представлял студентам нескольких классов своего колледжа одного и того же мужчину, называя его “мистер Инглэнд”. В одном классе “мистер Инглэнд” выступал как студент из Кэмбриджа, во втором — как лаборант, в третьем — как преподаватель психологии, в четвертом — как “доктор Инглэнд, доцент из Кэмбриджа”, а в последнем — как “профессор Инглэнд из Кембриджа”. После того, как иностранный гость ушел, студентов попросили максимально точно оценить рост “мистера Инглэнда”. Оказалось, что по мере своего подъема по лестнице научных званий, “мистер Инглэнд” неуклонно увеличивался в росте, так что последняя группа оценила его рост на пять дюймов выше, чем первая. Рост преподавателя, который ходил вместе с “мистером Инглэндом” и звание которого не менялось, во всех классах оценили совершенно одинаково» (см. Кон, 1979, с. 37–38). В этом случае, однако, более вероятно, что личностно-смысловые искажения имеют место не в процессе восприятия, а в процессе извлечения образа из памяти, что, впрочем, почти не влияет на оценку и интерпретацию результатов этого эксперимента в нашем контексте. Тот же эффект в утрированном виде отображен в одном из рассказов Дж. Родари (1985). Его герой — профессор Грозали — всегда становился выше ростом в дни опроса своих студентов, обычно не меньше, чем на четверть метра. Брюки становятся ему коротки, а в кульминационный момент опроса он даже ударяется головой о потолок и набивает себе шишку. Когда, однако, изобретательным студентам удается посеять в нем сомнения в своих знаниях, поколебать его самоуверенность, он сразу уменьшается в росте и в весе так, что в конце концов ему приходится даже встать на стул и подпрыгивать, чтобы увидеть весь класс.

Интересно, что особый личностный смысл тех или иных объектов может являться не только причиной искажений их образов, но и, напротив, препятствием к их искажению! Этот эффект обнаружился в серии экспериментов У.Виттрайха ( Wittreich, 1959). Серия экспериментов проводилась с использованием специальных искажающих линз различной силы. В одном из них испытуемыми были больные с ампутированными конечностями: при определенной силе линз, искажающей облик обычных здоровых людей, незнакомые товарищи по несчастью — такие же инвалиды, как и они сами — воспринимались ими без искажений. В другом эксперименте испытуемыми были матросы-новобранцы; искажение облика другого такого же новобранца имело место при линзах в 1,5 раза более слабых, чем те, при которых возникало искажение облика человека с офицерскими знаками различия. Исследования самовосприятия через те же линзы с помощью обычного зеркала показали, что девочки, которых больше заботит собственная внешность, воспринимают себя с меньшими искажениями, чем мальчики того же возраста; вообще, собственный облик воспринимается обычно лишь с мелкими, частными искажениями, в отличие от облика других людей.

К трансформациям в образе пространственных отношений принадлежат также феномены искажения расстояний и субъективного структурирования топографических характеристик среды обитания в масштабе города или отдельного его района (см., например, об этом Добрицына, 1984; Величковский, Блинникова, Лапин, 1986; Стрелков, 1989; и др.). Общие закономерности, выявленные в этих исследованиях, сводятся к тому, что функциональные участки города или городского района в представлении живущих или работающих на этой территории горожан группируются в пространстве по параметру их места в системе жизнедеятельности испытуемых, то есть по их личностно-смысловой характеристике, не обязательно презентированной в эмоциональной форме. «Изображая карту-путь, человек сильно искажает местность: в начале пути предметы преувеличены, в конце — приуменьшены, начало располагается ближе к рисующему субъекту, конец — дальше» ( Стрелков, 1989, с. 41). Эффект группировки выражается в субъективном сокращении расстояний между функционально взаимосвязанными объектами и, наоборот, преувеличении расстояний между объектами, входящими в разные группы.

Второй класс феноменов структурирования образа — это трансформации временных параметров действительности, которые, так же как и пространственные, тесно связаны с выражением пристрастности отношения человека к миру ( Эткинд, 1979). В определенном отношении временное измерение более нагружено для человека личностным смыслом, чем пространство, потому что человеческая деятельность не всегда протекает в пространстве (например, теоретико-познавательная деятельность, логическое мышление), но всегда — во времени. Время, таким образом, всегда выступает для человека как универсальный ресурс любой деятельности, или же, в случае ожидания событий, не зависящих от собственной деятельности субъекта, время становится барьером, отделяющим субъекта от осуществления этого события. Тем самым время никогда не бывает иррелевантным по отношению к человеческой жизнедеятельности и всегда нагружено для человека личностным смыслом. Личностный смысл временных отрезков отражается как в их непосредственной эмоциональной оценке, так и в феноменах субъективной переоценки или недооценки скорости течения времени.

Обратимся вначале к экспериментальным исследованиям закономерностей оценивания небольших отрезков времени — секунд и минут (Элъкин, 1962; Фресс, 1978). Феномены субъективной переоценки и недооцени! скорости течения времени в различных значимых ситуациях обратили на себя внимание ученых задолго до нашего века, однако их экспериментальное изучение началось относительно недавно. П.Фресс выделяет три различных типа ситуаций, влияющих на субъективную оценку времени. Первая из них — ситуация ожидания, которая «не требует от нас никакой специфической активности, все наши помыслы сосредоточены на предстоящей деятельности» (Фресс, 1978, с. 115). В этом случае наблюдается переоценка длительности временных интервалов, время течет медленнее, особенно в ситуации ожидания неприятного события. П.Фресс приводит результаты эксперимента Дж. Фолка и Д.Биндры, обнаруживших эффект переоценки длительности временных интервалов, завершающихся ударом электротоком; в контрольной группе, где вместо тока давался звуковой сигнал, эффект переоценки не наблюдался (Фресс, 1978, с. 116). Аналогичный эффект возникает при оценке временных промежутков, заполненных неприятными ощущениями: так, Уотс и Шэррок зафиксировали у испытуемых-фобиков переоценку длительности временных интервалов, в течение которых им приходилось разглядывать крупного паука в стеклянной банке ( Watts, Sharrock, 1984). У контрольной группы испытуемых наблюдалась скорее обратная тенденция.

Вторая описываемая П.Фрессом ситуация — это ситуация выполнения деятельности, не поглощающей субъекта полностью, то есть включающей в себя также момент ожидания. Эффект в этом случае оказывается подобен предыдущему, то есть субъективное течение времени замедляется, что выражается в переоценке длительности временных интервалов. Дж. Лоэлин обнаружил существенную корреляцию между оцениваемой длительностью и непривлекательностью задачи (см. Фресс, 1978, с. 116). Повышение интереса к выполняемой деятельности приводит к уменьшению оценки субъективной длительности временных интервалов. Также влияет на оценку времени переживание успеха в выполняемой деятельности; наоборот, предчувствие неудачи заставляет время течь более медленно, причем этот эффект тем более выражен, чем сильнее испытуемые мотивированы на выполнение задания (см. Фресс, 1978, с. 117).

Наконец, третья ситуация возникает при выполнении деятельности, которой мы полностью поглощены. В этом случае время субъективно течет очень быстро и длительность временных интервалов недооценивается. Отличие третьей ситуации от первых двух демонстрируют эксперименты Д.Г.Элькина. В одном из них сравнивалось оценивание временных интервалов учащимися вечерней школы в период экзаменационной сессии и во время выпускного вечера. В первом случае имела место стойкая недооценка длительности временных интервалов, во втором — столь же выраженная переоценка (Элъкин, 1962, с. 263–265). Этот эксперимент иллюстрирует различия между первым и третьим типом ситуаций по П.Фрессу. Другой эксперимент Д.Г.Элькина иллюстрирует различия между ситуациями второго и третьего типа. Группа испытуемых читала рассказ Горького «Старуха Изергиль», а на другой день — страницы русско-французского словаря, в течение того же времени, которое заняло у них чтение рассказа. При оценке времени обоих занятий 95 % испытуемых недооценили время, ушедшее на чтение рассказа и 90 % переоценили время, ушедшее на чтение словаря (там же, с. 265–266). Обобщая наш поверхностный обзор исследований восприятия и оцени! коротких интервалов времени, мы можем заключить, что временные интервалы оцениваются как более длинные в тех случаях, когда они имеют личностный смысл барьера, отделяющего субъекта от значимых событий, либо личностный смысл ресурса, расходуемого впустую, без пользы. Те же интервалы оцениваются как более короткие в тех случаях, когда они имеют личностный смысл продуктивно используемого ресурса.

Схожие закономерности можно наблюдать и при оценке временных соотношений между событиями в масштабе всей жизни субъекта. Имеющиеся данные немногочисленны и неоднозначны; вместе с тем есть эмпирические подтверждения зависимости переживания «сжатости» времени, переживания его непрерывности и психологического возраста от различных характеристик смысловых связей между основными событиями жизни субъекта, присутствующих в субъективной картине жизненного пути ( Головаха, Кроник, 1984).

К третьей группе феноменов трансформации образа относятся трансформации причинно-следственных отношений. А.М.Эткинд (1984), описывая характеристики субъективной реальности, относит причинно-следственные отношения к более высокому уровню, чем пространственно-временные характеристики. Причинно-следственные отношения и их отражение человеком также выступают важнейшим аспектом его жизнедеятельности, поскольку они определяют границы возможностей человека как субъекта предметно-практической деятельности воздействовать на мир, создавать, строить и изменять условия своей собственной жизни.

Эффект личностно-пристрастного искажения причинно-следственных связей прекрасно демонстрирует проведенное на старших дошкольниках исследование Е.В.Субботского. Пользуясь специально сконструированной шкатулкой с двойным дном, позволявшей устраивать «исчезновение» положенных в нее плоских предметов и их «появление из ничего», Е.В.Субботский ( Subbotsky , 1991) изучал соотношение у дошкольников представлений о противоестественности подобных переходов («норма перманентности стабильного объекта») и представлений об их возможности, подкрепляемых демонстрируемыми эффектами («норма неперманентности»). Было, в частности, обнаружено, что в ситуациях появления в пустой шкатулке марки (которую ребенок мог забрать себе) дети всех возрастных групп гораздо чаще признавали возможность магического объяснения случившегося, чем в обратных случаях, когда положенная в шкатулку марка исчезала. В последнем случае дети решительно отвергали возможность такого невыгодного «волшебства» и упорно стремились раскрыть секрет устройства шкатулки.

Эмпирическим материалом, на котором наиболее наглядно выступает зависимость отражения причинно-следственных связей от их личностного смысла, являются психологические исследования каузальной атрибуции (см. Хекхаузен, 1986 б, гл. 10, с. 11). Когнитивные схемы, на основании которых люди объясняют причины тех или иных исходов наблюдаемых ими ситуаций, работают эффективно до тех пор, пока оцениваемые ситуации остаются индифферентными к жизни самого испытуемого субъекта. Когда же приходится объяснять собственное поведение, то «логико-рациональные правила использования информации могут искажаться в угоду субъективно-значимым интересам» ( Хекхаузен , 1986 б, с. 98). X.Хекхаузен приводит большое число экспериментальных свидетельств такого искажения. Общая закономерность сводится к тому, что при оценке собственных действий люди склонны в большей степени объяснять успехи личностными, а неудачи — ситуационными факторами, чем при оценивании действий других людей. Этот эффект асимметрии атрибуции, проявляющийся в тех ситуациях, когда у испытуемого нет оснований ожидать, что его атрибуция будет подвергнута другими критической проверке, служит стабилизации самооценки ( Хекхаузен , 1986 б, с. 98—102). Интересно, что испытуемые, у которых доминирует тенденция избегания неудачи, демонстрируют обратную зависимость: они больше склонны приписывать себе ответственность за неудачи, а ответственность за успех относить за счет везения ( там же, с. 145). Аналогичные индивидуальные различия в асимметрии атрибуции успехов в общении были обнаружены для учеников с высоким и низким социометрическим статусом ( там же, с. 181). В обоих случаях асимметрия атрибуции «работает» на сохранение сложившейся Я-концепции и самооценки — как высокой, так и низкой.

Личностно-смысловая обусловленность искажений причинно-следственных связей связана, как нам представляется, прежде всего с тем, что причинно-следственные связи являются наиболее естественной когнитивной основой для установления смысловых связей, то есть смысл того или иного явления во многом определяется его причинным объяснением. Применительно к описанным выше феноменам это, в частности, означает, что успех в решении задачи будет иметь личностный смысл личного достижения лишь в том случае, если в качестве его причины будут рассматриваться способности и старания, а не везение; неудача, соответственно, только в этом случае будет иметь личностный смысл поражения. В обоих случаях причинно-следственные связи субъективно отражаются таким образом, чтобы личностный смысл результата согласовывался с отношением субъекта к себе, которое представляет собой «наиболее интегральный личностный смысл» (Столин, 1981, с. 104).

К четвертой группе феноменов личностно-смысловых трансформаций образа мира мы относим трансформации вероятностных характеристик действительности. Жизненная значимость этого измерения событий, происходящих в мире, обусловлена тем, что мы живем в чрезвычайно сложном, многомерном мире и не можем точно прогнозировать события, которые будут происходить даже в самом ближайшем будущем. Однако без предвосхищения результатов наших действий, производимых ими изменений во внешнем мире, да и просто контролируемых нами событий мира человеческая деятельность просто не могла бы осуществляться. Готовность субъекта к предстоящим событиям во многом обеспечивается механизмом вероятностного прогнозирования, учитывающим два основных параметра события: его значимость и вероятность ( Фейгенберг, Иванников, 1978).

Исследования субъективного отражения значимости и вероятности событий в индивидуальной картине мира показывают, однако, что субъективная значимость и субъективная вероятность не являются независимыми друг от друга (Котик, 1978; 1981; Котик, Сирте, 1983). Субъективная вероятность событий оценивается людьми посредством отнесения их под одну из рубрик нечеткого множества, образуемого понятиями «никогда», «редко», «иногда», «часто», «всегда», границы между которыми отсутствуют. Оперирование этой шкалой по отношению к тем или иным событиям определяется не только объективной вероятностью событий, но и их значимостью: чем значимее событие, тем при меньшей вероятности его появления оно расценивается как «частое» (Котик, 1978). На оценку субъективной вероятности событий оказывает влияние опыт и индивидуальные особенности испытуемых. В частности, М.А.Котик показал, что электрики, часто нарушающие технику безопасности и получающие травмы, оценивают травмы средней тяжести как частые при вероятности их получения в данной ситуации в 30 %, а осторожные электрики — уже при вероятности 20 % (Котик, 1981).

В других исследованиях было получено аналогичное преувеличение субъективной вероятности значимых событий в числовой оценке. В наибольшей степени это касается оценивания вероятности собственных успехов и неудач. К.Шнайдер показал, что испытуемые в этих условиях демонстрируют сдвиг шкалы субъективной вероятности успеха в сторону объективно более сложных заданий (см. Хекхаузен, 1986 б, с. 15). В ситуации оценки случайных событий сдвига шкалы субъективной вероятности обнаружено не было.

Интерпретация закономерностей искажения субъективной оценки вероятности исходит из роли этого параметра в преднастройке субъекта к определенной деятельности. «Ожидание (или сознательное неожидание) события и есть одна из форм воздействия на характер взаимодействия человека с событием» (Асеев, 1982, с. 239). Готовность реагировать на высокозначимые события столь же важна, как и готовность реагировать на высоковероятные события: за неадекватное реагирование на высокозначимое, пусть даже почти невероятное событие приходится иногда расплачиваться дорогой ценой. Поэтому, как отмечает В.Г.Асеев (1981), человек практически не ожидает малозначимые и маловероятные события и, напротив, ожидает высокозначимые или высоковероятные. Эти два параметра тем самым оказываются тесно взаимосвязанными: «Одно и то же по внешнему проявлению поведение… может быть следствием либо преувеличения (преуменьшения) значимости события, либо… субъективной его вероятности» (Асеев, 1981, с. 317). Искажение субъективной вероятности может быть вызвано и иными факторами. Так, нередко (как, например, в описанных выше экспериментах К.Шнайдера) оно отражает факт принятия желаемого за действительное. «Здесь содержательно-смысловые образования как бы проецируются на действительность…» (Асеев, 1982, с. 41). За действительное может приниматься и то, чего человек сильно опасается.

Четыре описанных класса личностно-смысловых искажений образа представляют лишь искажения отдельных параметров объектов или явлений. Несколько особняком стоят случаи искажения самих объектов, ошибки их узнавания, когда одно принимается за другое. Из числа экспериментальных подтверждений личностно-смысловой детерминации ошибок узнавания сошлемся на исследование Е.Ф.Бажина (1971), который предъявлял своим испытуемым записанные на магнитофон слова с инструкцией повторять их. Оказалось, что больные алкогольным психозом, острым алкогольным галлюцинозом и белой горячкой с удивительным постоянством ошибочно воспринимали некоторые слова. Вместо слова «зарисовка» они слышали «за решетку», вместо «клуб» — «глуп», вместо «пушистый» — «душить» и т. д. Вместе с исчезновением острой симптоматики исчезали и ошибки восприятия, хотя некоторые из них были у больных алкогольным психозом довольно устойчивыми («штопать» — «штопор»). Другое проявление тех же ошибок узнавания — очитки. 3.Фрейд (1926) убедительно показал, что многие кажущиеся случайными очитки имеют глубокий смысл, связаны сложным образом с мотивами, установками и конфликтами личности.

Еще одной формой личностно-смыслового структурирования образа является субъективная интерпретация неопределенной информации. Одним из примеров является способ видения двузначного изображения, на который можно повлиять, сообщив одному из вариантов изображения положительный или отрицательный личностный смысл (Чхартишвили, 1971 б). Другим примером является психодиагностическая методика ТАТ (см. Леонтьев Д.А., 1998 б), позволяющая квалифицированному психодиагносту по характеру искажений и особенностям интерпретации и структурирования стимульного материала сделать выводы о мотивационно-смысловых детерминантах этих искажений. Наконец, множество примеров подобного рода можно найти в исследованиях по социальной перцепции, где давно известно, что черты и поведенческие проявления других людей имеют тенденцию восприниматься и интерпретироваться в соответствии с уже имеющимся представлением об этих людях или с заданной в ситуации эксперимента установкой (см. Бодалев, 1965; 1970; Курячий, 1984). Эти эффекты хорошо известны в психологии; мы не будем на них останавливаться, тем более, что соответствующие примеры интерпретации не позволяют говорить об искажениях, поскольку объективные характеристики оцениваемого объекта использовать для сравнения невозможно; можно лишь сравнивать интерпретации различных групп испытуемых между собой.

Богатый феноменологический материал для анализа смысловых трансформаций образа дают произведения искусства, в которых наиболее интересным является как раз индивидуальное своеобразие видения художником или писателем привычных для нас вещей. При этом, как мы стремились показать в данном разделе, субъективность образа, в том числе художественного образа, строится по объективным законам. Кроме объективной истины положения вещей в мире есть еще субъективная истина восприятия мира человеком: «Сказать, что он врет, нельзя — он так видел» ( Тендряков, 1980, с. 434). Наиболее наглядно смысловое структурирование и искажение содержательных характеристик художественных образов, служащее цели выражения художником задуманного им смысла, выступает в изобразительном искусстве, начиная уже с палеолита. Это искусство всецело концентрировалось вокруг изображения «доминант бытия» первобытного человека, сводясь к двум основным сюжетам: наскальные изображения животных — объектов охоты — и скульптурные женские фигуры. Искусству палеолита, как отмечают исследователи, присущ глубокий реализм, однако он отличается своеобразными чертами. «Изображения женщин реалистичны именно тем, что в них подчеркиваются черты зрелой женщины-матери, то есть те черты, которые в глазах художника имели, видимо, важнейшее значение. При этом он полностью пренебрегал или исполнял небрежно все другие, с нашей точки зрения, существенные детали. Преувеличенные груди, бедра, живот, переданные тем не менее очень живо и правдиво, резко контрастируют с суммарной трактовкой лица и примитивной передачей ног ниже колен» (Абрамова, 1966, с. 31; см. также Елинек, 1982; Столяр, 1985). Эти особенности изображения женской фигуры, устойчиво присущие фигуркам, найденным в самых разных регионах планеты, интерпретируются исследователями по-разному: как выражение сексуального отношения к изображаемому объекту, как символика, связанная с культом плодородия, или же как анимистическая символика (см. об этом Столяр, 1985, гл. 7); вне зависимости от этого указанные особенности свидетельствуют о том, что в художественном образе утрированно подчеркиваются детали, наиболее значимые с точки зрения любой из этих трех интерпретаций, и игнорируются незначимые.

Подобные изобразительные приемы, естественно, свойственны не только палеолиту. Искусство XX века, с его стремлением к поиску новых форм, дает не меньше иллюстраций смыслового структурирования картины мира, заслуживающих специального анализа с психологической точки зрения (см. Леонтьев Д.А., 1998 а, а также раздел 5.6.). В основном речь идет о структурировании пространства. Эффекты структурирования времени для передачи смысла используются в современном кинематографе и, в меньшей степени, в театре.

В заключение необходимо остановиться на одном сугубо теоретическом моменте. Дело в том, что большинство описанных нами феноменов традиционно интерпретируется в терминах влияния мотивов и установок личности на восприятие. Является ли наша интерпретация, опирающаяся на понятие личностного смысла, альтернативной по отношению к традиционным или же, напротив, лишь воспроизводит их в новом терминологическом обличии? Ни то, ни другое. В данном разделе, как указывалось выше, мы описывали только непосредственные эффекты личностно-смысловых трансформаций образа, не прослеживая цепь смысловой детерминации этих эффектов до мотивов и установок личности. Если апелляция к мотивам и установкам личности дает нам информацию о психологических причинах искажения образа некоторого объекта или явления, лежащих в самой личности, то личностный смысл является характеристикой самого трансформированного образа конкретного объекта или явления, объясняя тем самым, почему трансформации подвергается именно он (оно). Вводя представления о личностно-смысловой трансформации образа, мы тем самым не отрицаем и не повторяем, но дополняем и уточняем известные положения о влиянии на восприятие мотивов и установок личности. Мы подчеркиваем то обстоятельство, что личностный смысл характеризует само содержание образа; процессам познавательной деятельности, участвующим в построении образа, релевантен другой вид смысловых структур, а именно смысловые установки. Более четкое разведение места и роли этих двух структур в регуляции восприятия мы постараемся дать в следующем разделе после подробной характеристики смысловой установки и ее взаимоотношений с личностным смыслом.

Закончим определением личностного смысла. Личностный смысл объектов и явлений действительности — это составляющая образов восприятия и представления соответствующих объектов и явлений, отражающая их жизненный смысл для субъекта и презентирующая его субъекту посредством эмоциональной окраски образов и их трансформаций.

3.2. Смысловая установка: регуляция направленности актуальной деятельности

Регулирующее воздействие жизненных смыслов объектов и явлений действительности на протекание деятельности субъекта не обязательно сопряжено с какой-либо формой их презентации в его сознании. Хорошо известно, что немалая часть регулирующих воздействий такого рода передается непосредственно на исполнительные механизмы деятельности, минуя сознание, и осуществляется непроизвольно и, как правило, неосознанно. Тем самым возникает необходимость говорить о смысловых структурах, встроенных в эти исполнительные механизмы и служащих проводниками и реализаторами соответствующих воздействий.

Такими регуляторными структурами являются смысловые установки. Еще в 1960 году А.В.Запорожец выдвинул тезис о том, что личностно-смысловые отношения, в которых находятся предметы человеческой деятельности к субъекту, к его жизненным потребностям и интересам, отражаются в форме установки ( Запорожец, 1960, с. 387). Это положение нашло свое развернутое воплощение в иерархической модели установочной регуляции деятельности А.Г.Асмолова (1979). Однако прежде чем приступить к характеристике эффектов установочно-смысловой регуляции деятельности, нам необходимо очертить понимание смысловой установки, которое позволило бы ввести это понятие в развиваемую нами схему смысловой организации личности.

В качестве исходного определения установки зафиксируем определение, предложенное Д.Н.Узнадзе: «Это — целостное отражение, на почве которого, в зависимости от условий, может возникнуть или созерцательное, или действенное отражение. Оно заключается в таком налаживании, такой настройке целостного субъекта, когда в нем проявляются именно те психические или же моторные акты, которые обеспечивают адекватное созерцательное или же действенное отражение ситуации. Это… первичная модификация субъекта, соответствующая определенной ситуации» (Д.Н.Узнадзе; цит. по: Норакидзе, 1966, с. 27). «Однажды образовавшаяся установка не исчезает, она остается у субъекта как готовность к повторной актуализации в случае повторения надлежащих условий» (Д.Н.Узнадзе; цит. по: Чхартишвили, 1971 а, с. 13). В последнем случае говорят о фиксированной установке (см. подробнее Чхартишвили, 1971 а).

Как явствует из этих определений, первичная и фиксированная установка генетически тесно взаимосвязаны. Вместе с тем, как подчеркивает А.С.Прангишвили (1975), конституирующие характеристики установки не связаны со стереотипными формами реагирования, возникшими на основе ее фиксации. Определяющим, напротив, является первичный модус установки. Функцию управления актуальной деятельностью осуществляет только первичная установка; фиксированная же установка существует латентно, не имея непосредственного выхода в поведение (Чхартишвили , 1971 а; Прангишвили, 1975). Первичной и фиксированной установке в нашей модели соответствуют различные виды смысловых структур: смысловая установка актуальной деятельности и смысловая диспозиция. В данном разделе речь поэтому пойдет лишь об эффектах первичной (в терминологии Д.Н.Узнадзе) установки.

Основной функцией установки как «первичного модуса реагирования» является актуальное управление уже реализующейся активностью субъекта. Являясь компонентом самой деятельности, установка отражает в своей структуре структуру условий деятельности, включая актуальную ситуацию, мотивацию и операционные возможности ( Имедадзе , 1986 б), благодаря чему она способна осуществить гибкое целесообразно-адаптивное управление всей актуально протекающей деятельностью ( Прангишвили , 1975).

А.С.Прангишвили (1966, с. 41) и Ф.В.Бассин (1968, с. 266) указывали на то, что установка детерминирована смыслом объективной ситуации. Вместе с тем, понятие первичной установки не тождественно понятию смысловой установки. Более дифференцированная по сравнению с работами представителей школы Д.Н.Узнадзе иерархическая уровневая модель установочной регуляции деятельности А.Г.Асмолова (1979) описывает установки трех уровней: смысловые, релевантные мотиву деятельности и стабилизирующие направленность деятельности в целом, целевые, релевантные отдельному действию и его цели, и операциональные, релевантные условиям деятельности и способам ее осуществления. Мы разделяем в целом предложенную А.Г.Асмоловым классификацию, хотя и видим несколько иначе ее основание. Регуляция человеческой деятельности осуществляется в соответствии одновременно с целым рядом критериев. Деятельность должна отвечать поставленной цели, она должна сообразовываться с внешними условиями и ее направленность должна согласовываться с общей направленностью личности. Целевые, операциональные и смысловые установки и отражают особенности регуляции деятельности в соответствии с каждым из этих трех критериев. Если целевую установку можно рассматривать как «распредмеченную форму существования целей» ( Зинченко , 1978), то, соответственно, операциональную — как распредмеченную форму существования условий деятельности, их психологического «присутствия» в структуре самой деятельности, а смысловую установку — как распредмеченную форму существования смысла, будь то смысл мотива данной конкретной деятельности или вклинивающиеся в протекание деятельности смысловые помехи, не связанные со спецификой именно данной деятельности, а порожденные устойчивыми личностными комплексами или диспозициями.

Все вышесказанные соображения позволяют нам теперь дать определение смысловой установки. Смысловая установка — это составляющая исполнительных механизмов деятельности, отражающая в себе жизненный смысл объектов и явлений действительности, на которые эта деятельность направлена, и феноменологически проявляющаяся в различных формах воздействия на протекание актуальной деятельности. Это воздействие может сводиться к одной из четырех форм: стабилизирующее влияние, преградное влияние, отклоняющее влияние и дезорганизующее влияние.

Стабилизирующие эффекты смысловой установки являются наиболее изученными. А.Г.Асмолов (1979) рассматривает стабилизацию деятельности как основную функцию смысловой установки. Многочисленный эмпирический материал, накопленный представителями разных научных школ и направлений, демонстрирует проявления установки именно как инерционного момента деятельности (см. подробнее Асмолов, 1977 б). Эффект стабилизации проявляется как в предметно-практической, так и в познавательной деятельности; можно выделить по меньшей мере пять классов феноменов, иллюстрирующих этот эффект.

Во-первых, это феномены селекции и фильтрации, заключающиеся в избирательности внимания и реагирования субъекта, предметом которых становятся лишь объекты и явления, релевантные актуальной деятельности. В эксперименте Е.Ф.Бажина (1971) больным с галлюцинаторной симптоматикой и депрессивным больным предъявлялась магнитофонная запись отдельных слов, часть из которых входила в структуру их вербальных галиюцинаций или в комплекс депрессивных переживаний. Запись подавалась через наушники на уровне звучания 50 % разборчивости; тем не менее релевантные слова распознавались обеими группами больных безошибочно.

Этот эксперимент демонстрирует одновременно и второе проявление эффекта стабилизации, а именно повышение чувствительности, сенсибилизацию по отношению к релевантным стимулам, что выражается, в частности, в феномене избирательного снижения сенсорных порогов (перцептивная бдительность). В частности, Моултон обнаружил снижение порогов распознавания слов, связанных с успехом и достижениями, у испытуемых с выраженной потребностью в достижении в условиях актуализации соответствующей мотивации. В нейтральной ситуации, а также у испытуемых со слабой потребностью в достижении, избирательного снижения порогов обнаружено не было (см. Рейковский, 1979, с. 195). Многие экспериментальные исследования, демонстрирующие аналогичные эффекты, приведены в монографии Э.А.Костандова (1977, с. 41–45).

Третий класс феноменов стабилизации — направленное пристрастное структурирование чувственных данных. В различных экспериментах с восприятием двузначных изображений ( Чхартишвили, 1971 б; Рейковский, 1979, с. 179–180) обнаружилась устойчивая тенденция «видеть» тот из двух вариантов изображений, который был связан с положительным подкреплением.

Четвертый класс феноменов стабилизации — это проявления инерции деятельности, персеверации после ее завершения. Так, ряд экспериментов, в которых изучались различные аспекты «эффекта Зейгарник», свидетельствует о том, что неоконченные действия, наполненные для испытуемых смыслом, порождают существенно более интенсивное напряжение, лучше сохраняются в памяти (непроизвольно) и хуже поддаются замещению, чем малоосмысленные действия (см. Van Bergen, 1968, с. 42, 59, 66; эксперименты Дж. Брауна, Д.Адлера, М.Хенле).

Наконец, в-пятых, стабилизация проявляется в феномене защиты по отношению к внешним помехам. Этот эффект продемонстрирован, в частности, в экспериментальном исследовании, осуществленном нами совместно с Ю.А.Васильевой и Ф.С.Сафуановым (см. Леонтьев Д.А., 1987, а также раздел 3.7.).

Стабилизирующие эффекты во всем разнообразии их проявлений отнюдь не исчерпывают феноменологию установочно-смысловой регуляции деятельности. Как справедливо отмечает А.С.Прангишвили (1975), функция установки не сводится к стабилизации деятельности, напротив, в основе вариабельности деятельности также лежат установочные механизмы.

Второй формой влияния установки на протекание деятельности является ее преградное влияние, воздвигающее осознаваемые или неосознаваемые внутренние барьеры на пути к достижению сознательно поставленной цели. Вместе с тем, эти внутренние барьеры не являются чем-то чуждым самой деятельности; они также входят в систему ее внутренних регуляторных механизмов. «Часто, – писал А.Маслоу, – человеческое поведение является защитой против мотивов, эмоций и импульсов. Другими словами, оно выступает формой их подавления и сокрытия столь же часто, как и формой их выражения» ( Maslow, 1970 б, с. 6).

Смысловые установки, осуществляющие преградное влияние, могут иметь самые разные источники. Перечень инвариантных классов личностных преград, эмпирически выявленных В.В.Сталиным (1983 а, б) наглядно свидетельствует о том, что «те же личностные образования, которые побуждают или регулируют деятельность человека, могут при известных условиях выступать в качестве внутренних преград» (Столин, 1983 а, с. 126). Ю.Г.Пилипейченко (1984) подчеркивает, что внутренняя преграда является системным образованием и ситуативно связана с мотивами деятельности. Говоря о преградных эффектах установочно-смысловой регуляции деятельности, мы рассматриваем именно ситуативно-конкретные проявления внутренних преград.

В плане предметно-практической деятельности преградное влияние установок проявляется в феноменах ухода от выполнения деятельности или ограничения ее масштаба. Ярким примером является преградное влияние смысловой установки щажения раненой руки на действия, выполняемые этой рукой (Леонтьев А.Н., Запорожец, 1945). Доказательством смысловой природы этой установки явилась возможность ее коррекции путем воздействия на мотивы субъекта.

Более разнообразные иллюстрации преградного влияния установки можно найти в сфере познавательной деятельности. Мы имеем в виду, в частности, феномены перцептивной защиты и мотивированного забывания. Феномен перцептивной защиты выражается в затрудненности презентации или недопущении в поле сознания определенного стимульного содержания, опознанного на более ранних стадиях переработки сенсорных данных (см. об этом Рейковский, 1979, с. 185–191; Костандов, 1977, с. 99—103). Феномен мотивированного забывания заключается в невозможности вспомнить какие-либо события, факты, имена, а также найти потерянные вещи, связанные с глубинными конфликтогенными комплексами личности (Фрейд, 1926). Вот один из описываемых Фрейдом примеров: молодой человек получает книгу в подарок от жены, отношения с которой у него были достаточно прохладные. Книга моментально теряется в доме, и найти ее не удается, несмотря на все попытки. Спустя полгода в их семейной жизни возникают критические обстоятельства, в которых его жена проявляет себя с наилучшей стороны. Вернувшись домой однажды вечером, молодой человек, преисполненный нежных чувств по отношению к своей жене, без определенного намерения идет в кабинет, открывает «с сомнамбулической уверенностью» один из ящиков стола и находит в нем давно пропавшую книгу (Фрейд, 1926, с. 120). Этот пример мы позаимствовали, чтобы проиллюстрировать связь смысловой установки, преградное влияние которой мы здесь усматриваем, с конкретными преходящими мотивами. Приведем еще один пример из Фрейда, где выраженный преградный эффект трудно отнести к чему-то одному — восприятию, памяти или практическому действию. Фрейд описывает, как, разыскивая хорошо известную ему лавку в центре города, он никак не мог ее найти, пока не посмотрел ее адрес в справочнике. Оказалось, что в поисках он исходил все окрестные улицы, кроме искомой. Анализ показал, что неосознанным мотивом избегания явилось расстройство бывших когда-то близкими отношений с семейством, жившим в том доме, где находилась лавка (там же, с. 114–115).

Третьей формой влияния смысловой установки на протекание деятельности является отклоняющее влияние, выражающееся в отклонении течения деятельности «…от оптимальной линии достижения цели в границах, выходящих за пределы интеллектуалистической “презумпции объяснения”» (Субботский, 1977, с. 64). Отклоняющее влияние хорошо иллюстрируют случаи, когда мы занимаемся каким-либо важным для нас делом «через силу». В этом случае смысловые установки, возникающие на базе посторонних по отношению к актуальной деятельности диспозиций, вопреки нашему желанию и часто неосознанно отвлекают нас, переключают внимание, способствуют созданию эффекта пресыщения и т. п. В качестве другого примера проявления «посторонних» смысловых установок мы рассматриваем инородные включения в ход протекания деятельности, например, оговорки, ошибочные симптоматические действия (см. Фрейд, 1926). Оговорки и ошибочные действия могут иметь и прямое отношение к содержанию актуальной деятельности, отражая при этом либо внутренний конфликт, как в примере с председателем палаты депутатов, объявившим заседание закрытым вместо того, чтобы открыть его (Фрейд, 1926, с. 67), либо истинное отношение к высказываемому или делаемому, не совпадающее с тем отношением, которое субъект демонстрирует.

Наконец, четвертая форма влияния смысловой установки на протекание деятельности — это дезорганизующее влияние, обычно связанное с избыточным аффективным напряжением. Дезорганизующее влияние проявляется в ситуациях, когда возможность реализации значимого мотива фрустрирована, ограничена внешними обстоятельствами и рамками. Аналогичный эффект может проявиться и в ситуации ожидания, примерами чего являются синдромы сценического волнения и предстартовой лихорадки. Дезорганизующее влияние проявляется в форме неконтролируемого внутреннего напряжения, избыточной моторной активности и полной фиксации на актуальной деятельности, трудности переключения.

В завершение этого раздела остановимся несколько более подробно на отношениях между смысловыми установками и личностными смыслами в целостной системе регуляции деятельности. Как мы стремились показать, эти два механизма не дублируют, но дополняют друг друга в регуляции как познавательной, так и предметно-практической деятельности. И личностные смыслы, и смысловые установки относятся к тем механизмам сознания, которые обладают «“бытийными характеристиками” по отношению к сознанию в смысле индивидуально-психологической реальности» ( Зинченко , 1981, с. 132). Смысловые установки влияют лишь на направленность протекания познавательных процессов, они не принимают «форм, характерных для содержания сознания» (Прангишвили, 1975, с. 106), в то время как личностные смыслы определяют особенности презентации конкретных образов и их отдельных характеристик. Взаимодействие личностных смыслов и смысловых установок в регуляции психического отражения можно представить в виде следующего положения: искажения, вносимые в образ, так модифицируют его, чтобы его личностный смысл в максимальной степени (насколько позволяют требования адекватности отражения) соответствовал направленности актуальных смысловых установок. Наиболее четко эта закономерность видна в приведенных в предыдущем разделе данных Х.Хекхаузена (1986 б) по асимметрии каузальной атрибуции успехов и неудач, А.В.Дорожевца (1986) по зависимости знака и степени искажения образа своего физического Я от отношения к собственной внешности и М.А. Котика (1981) по взаимосвязи значимости и субъективной вероятности событий; остальные описанные в предыдущем разделе эффекты структурирования также можно объяснить, исходя из этого положения.

Не менее четко взаимная дополнительность личностного смысла и смысловой установки как регуляторных механизмов выступает в ситуации предметно-практической деятельности. Личностно-смысловая регуляция по отношению к ней носит всегда опережающий характер, однако в отдельных случаях она может либо отсутствовать, либо быть неадекватной. С «выпадением» этого плана регуляции мы сталкиваемся в исследованиях подпороговой перцепции, которыми убедительно доказано, что смысловая регуляция познавательной деятельности может осуществляться и минуя план сознания, без презентации соответствующего содержания в психическом образе, за счет субсенсорных механизмов, имеющих установочную природу (см. Капустин, Асмолов, Ительсон, 1977).

Вместе с тем и в тех случаях, когда ситуация представлена в сознании и «помечена» соответствующим личностным смыслом, последний может оказаться неадекватным, вступив в конфликт со смысловой установкой, разворачивающейся на основе этого отражения деятельности. Это обусловлено тем, что «осуществленная деятельность богаче, истиннее, чем предваряющее ее сознание» (Леонтьев А.Н., 1977, с. 129), и своим осуществлением она может дискредитировать предшествовавшие регуляционные влияния в плане сознания. Замечательной иллюстрацией может служить ситуация рассказа А.П.Чехова «Устрицы»: голодный мальчик, содрогаясь при одной мысли об устрицах, которых едят живьем, все же жадно ест их, когда ему дают, ест, закрывая глаза, чтобы не видеть. «Я сижу за столом и ем что-то склизкое, соленое, отдающее сыростью и плесенью. Я ем с жадностью, не жуя, не глядя и не осведомляясь, что я ем. Мне кажется, что если я открою глаза, то непременно увижу блестящие глаза, клешни и острые зубы» (Чехов, 1950, с. 77–78). Герой рассказа закрывает глаза, «отключая» тем самым регуляцию в плане образа, вступающую в противоречие с установками, порождаемыми актуальной потребностью.

Другим примером рассогласования личностно-смысловой и установочно-смысловой регуляции деятельности является известный еще с середины тридцатых годов парадокс Лапьера: владельцы гостиниц в разных городах США, ответившие отказом на письменный запрос о возможности принять у себя китайцев, в ситуации непосредственного контакта беспрепятственно предоставили им номер (см. Саморегуляция…, 1979; Безменова, Гулевич, 1999, с. 54–56). Очевидно, что негативное эмоциональное отношение к возможной ситуации, возобладавшее в сознании (личностно-смысловая регуляция), отступило на задний план в ситуации практических действий. Не столь ярко эмоционально переживаемые мотивы последовательного и качественного выполнения своих социальных функций оказались в этой ситуации более весомыми; они и обусловили конечную направленность поведения.

Феноменологическими проявлениями личностного смысла и смысловой установки полностью исчерпывается вся непосредственная феноменология смысловой регуляции деятельности и сознания. Вместе с тем, как нам уже неоднократно приходилось отмечать на протяжении двух последних разделов, за каждым из этих проявлений в конкретной ситуации могут стоять различные смысловые структуры более высокого ранга — мотивы актуальной деятельности, смысловые диспозиции и смысловые конструкты — значимые измерения структурирования субъективного опыта. К их описанию мы и переходим.