ОБРАЗ МАТЕРИ В СОВРЕМЕННОЙ КУЛЬТУРЕ

Образ матери — первый человеческий образ, возникающий у маленького ребенка. Ее лицо он начинает узнавать прежде всех остальных лиц. Прикосновение рук отличает даже во сне. Пребывая в утробе, младенец чувствует мамино настроение, слышит и запоминает ее голос. Замечательный российский врач Борис Зиновьевич Драпкин даже изобрел оригинальный метод лечения детей, потому что голос матери воздействует на ребенка с такой силой, с какой не воздействует больше ни один голос в мире! Всю жизнь проработав в детской психиатрии, Борис Зиновьевич на склоне лет пришел к выводу, что лучшего психотерапевта, чем мать, для ребенка найти нельзя. Поэтому он обучал женщин вселять в малыша спокойствие и уверенность, давать ему положительный настрой и тем самым активизировать защитные силы организма для борьбы с болезнью. Как именно? Мама должна была каждый вечер говорить засыпающему ребенку о своей любви, и постепенно у детей безо всяких лекарств проходили заикание, тики и энурез, нормализовывалось развитие речи, уменьшались возбудимость и расторможенность. Конечно, в методике имелись свои тонкости, иначе ей не нужно было бы специально обучаться. Но речь сейчас не о них, а о том, что только голос родной матери, и ничей другой, так удивительно воздействовал на ребенка. Ни отцам, ни приемным матерям (даже если ребенок был взят в грудном возрасте и не знал, что его усыновили!) такого эффекта достичь не удавалось. Некоторых положительных сдвигов Драпкин добивался, включая в работу бабушек по материнской линии — он объяснял это похожестью голосов. Однако та невидимая пуповинная связь, которая устанавливается у мамы с ребенком еще до его рождения, у бабушки с внуком отсутствовала, потому и результаты были не столь впечатляющими.

Ребенок растет, и образ мамы тоже обрастает подробностями. Еще толком не умея говорить и тем более связно выражать мысли, малыш знает о маме поразительно много. О ее характере, нраве, вкусах, привычках. Он впитывает это знание всеми органами чувств, бессознательно запечатлевает его и так же бессознательно (а потом все более осознанно) начинает подражать. Исследования современных ученых показывают, что младенец, лежа на руках у матери, невольно копирует ее мимику. Поначалу это даже незаметно, настолько мимолетны его гримаски. Но достаточно скоро в мимике и пластике ребенка, во взгляде или в повороте головы, в некоторых жестах и интонациях, в выражении лица начинают проскальзывать «мамины мотивы». Даже когда малыш — вылитый папа, все равно, внимательно понаблюдав за ним, как бы фоном увидишь мать. Становясь старше, мальчики в норме подражают отцу, перенимая мужской тип поведения. Однако глубоко запечатленный, будто «впаянный» в психику, образ матери все равно продолжает влиять на сына. В частности, во многом определяя его отношения с противоположным полом, выбор спутницы жизни, построение семейных отношений и подходы к воспитанию собственных детей.

Но вернемся к раннему возрасту. Постепенно к чувствам и ощущениям, к невольным, интуитивным реакциям добавляется осознание. В какой-то момент ничего не означавшие слоги лепетной речи начинают наполняться смыслом и складываться в слова. Мало-помалу развивается и образное мышление, формируются представления об окружающей действительности. И вот тут начинают происходить интересные вещи.

Как возникает образ

Мыслит малыш конкретно, абстрактных понятий пока не понимает. Но ведь и для того, чтобы произвести любое самое элементарное обобщение, надо в какой-то степени абстрагироваться от деталей и вычленить суть. Если этого не сделать, то как понять, что мама в халате и мама в пальто, мама с распущенными волосами и мама, убравшая волосы под платок, — это не разные люди, а один человек? Крупнейший исследователь детской психологии Жан Пиаже называл эту способность интеллекта «символической функцией». Без нее мы бы воспринимали реальность как набор не связанных друг с другом статических кадров. Вместе они составляют медленно развертывающийся фильм, но без способности к символизации, лежащей в основе образного мышления, человек не мог бы увидеть ни связи между картинками, ни познать суть вещей, изображенных на них. То есть в основе образного мышления — способность ощущать предметы, объекты и явления окружающего мира на уровне символов.

И ребенок на втором году жизни, даже не умея говорить, производит такую символизацию, показывая маму не только в реальности или на семейной фотографии, но и на картинке в книжке, где изображена вовсе не его мать, а мама сказочного героя. Значит, в его представлении уже существует не только образ собственной матери, но и мамы «вообще», некий обобщенный образ материнства. И, что очень важно для темы нашей статьи, эти два образа мирно сосуществуют, не вступая в противоречие, а нередко и накладываясь друг на друга. Ребенок постарше, уже неплохо осознающий и разницу между людьми и животными, и границу между понятиями «мое» и «чужое», будучи захвачен действием мультфильма, в котором мамонтенок ищет маму, внутренне отождествляет себя с героем (на чем и основан эффект сопереживания), а его мать — со своей собственной. Это еще более яркий пример символизации, поскольку его мама, конечно, на мамонта не похожа, но он «зрит в корень», абстрагируясь от внешнего и сосредотачиваясь на смысловом наполнении материнского образа. Пока что малыш понимает этот образ не столько умом, сколько «умным сердцем», про которое некогда говорила Аглая, героиня романа Ф.М. Достоевского «Идиот». Малыш еще не может связно выразить свои представления в речи, но душа его каким-то таинственным образом знает больше, чем ум. Она знает, какой должна быть мама. Знает, даже если ребенок — сирота растет в детском доме или если поведение его мамаши абсолютно не соответствует эталону материнства! И именно это непостижимым способом полученное, Богом вложенное в душу знание дает возможность делать обобщения, производить аналогии, ухватывать суть. Оно служит для ребенка ориентиром, определяя его реакции (например реакцию сопереживания), а также камертоном, на который настраивается его восприятие действительности и, соответственно, поведение. Разумеется, все, о чем я сейчас говорю, происходит у малыша на бессознательном уровне.

Иллюстрацией к сказанному может в какой-то мере служить история воспитания аутичного ребенка, описанная в книге его воспитателя Сергея Александровича Сошинского «Зажечь свечу» (М., 2005). Мальчик Андрюша, попавший в дом к Сошинским, когда ему было 4 года, страдал очень тяжелой формой аутизма, был практически неконтактен. Речи у него тоже, считай, не было. Даже те немногие слова, которые он знал, Андрюша далеко не всегда применял к месту. Иногда он на каком-нибудь слове «застревал» и бессмысленно повторял его раз двадцать, а то и пятьдесят. В 5 лет он не узнавал изображенных на картинках животных или людей. «Очевидно, — пишет Сошинский, — слова никак не сопрягались с образами, особенно одушевленными».

На первом этапе его приучали просто повторять слова, даже без их понимания. Это было невероятно тяжело, но пробиться на уровень понимания оказалось еще труднее: мешал недостаток целостности восприятия. Фрагменты не складывались в единую картинку, образа не получалось. Путем многократных повторений, буквально «натаскивания» Сошинским удалось все-таки научить Андрюшу говорить и до определенной степени восстановить целостность его мышления. Когда наконец броня аутизма была частично пробита и произошел сдвиг в лучшую сторону, мальчик стал довольно быстро развиваться, не только повторять заученное по шаблону, но и понимать. А потом… Потом воспитатели заметили, что «Андрюша стал выдавать отдельные знания, которые он у нас еще не приобретал. Например, весной 1999 года Наташа (супруга С.А. Сошинского. — Т.Ш.) начала с ним изучать цвета и вдруг выяснилось, что некоторые названия он знает, хотя прежде ни у нас, ни у родителей он этих знаний не проявлял. Знания лежали в нем скрытно, возможно даже не вертелись в уме и все же присутствовали. Знал Андрюша и некоторые буквы. Видно, родители показывали ему их. Но пока мышление Андрюши было блокировано аутизмом, эти знания лежали неподвижно, и, возможно, сам Андрюша о них не догадывался. Это касается не только конкретных знаний, но и уровня мышления. В какой-то непроявленной форме, по-видимому, у него мышление было более сложное, чем можно было подозревать… С неразвитым речевым мышлением Андрюша, конечно, не мог „понимать все“, но понимал больше, чем могло показаться по его поведению. Через четыре с половиной года после его появления у нас выяснилось (к моему великому изумлению!), что Андрюша помнит многое о своей жизни в отчем доме и о первом появлении у нас. Это подтверждает предположения о большей глубине его внутреннего мира и большей сложности мышления в то время».

А ведь впервые очутившись в доме Сошинских, Андрюша, казалось, никак не отреагировал на то, что родные привели его и ушли. Он никогда не вспоминал о родителях и не узнавал мать на фотографиях. Но оказывается — и знал, и помнил, и переживал. Образы близких людей и, в частности, матери, хранились в глубинах Андрюшиной памяти, но выразить это знание и свои переживания он не мог, поскольку болезнь блокировала его связь с внешним миром.

«С момента появления Андрюши у нас, — продолжает автор книги „Зажечь свечу“, — меня всегда поражала в нем двойственность. Неспособность сказать и понять простейшие мысли, полная интеллектуальная беспомощность его поведения. И в то же время было постоянное чувство наличия у него „внутреннего ума“… У него есть молчаливое, глубокое, неповрежденное я и неповрежденный молчащий интеллект <…> который мог бы воспринимать, мыслить, понимать целостно, глубоко, развернуто, если бы к тому были средства, если бы рядом с ним и вровень ему действовала вторая компонента интеллекта, логосная, словесная (психологам более свойственно слово „вербальная“). Я говорю о „неповрежденном молчащем я“, конечно, не в абсолютном (богословском) смысле, а в человеческом — психологическом, психиатрическом. Мне представляется также это „молчаливое я“ неразвернутым и неразворачиваемым даже внутри самой личности, живущим за порогом ее произвольного сознания, как бы „сокрытым я“. Это некоторое глубокое „бытие в себе“ человека».

В здоровом, гармонично развивающемся ребенке нет такого разрыва между внутренним и внешним. Содержание психической жизни и ее форма адекватны друг другу. Но «внутренне молчаливое я» все равно существует, и, видимо, именно в его глубинах хранятся некие базовые, ключевые символические образы, общие для всего человечества. Образы, которые активируются, когда ребенок получает соответствующие внешние впечатления, и, всплывая на поверхность, облегчают «складывание фрагментов в целостную картинку», формирование представлений ребенка об окружающем его мире и о жизни вообще. В современной западной (а теперь и отечественной, пошедшей по западным стопам) психологии, рассуждая об этом, обычно оперируют понятиями «архетипов», «архетипических образов», «коллективного бессознательного». В последние десятилетия часто можно услышать и о генетической памяти, «генетической программе», как бы «заложенной» в младенца и во многом определяющей его реакции.

Но по сути эти объяснения мало что дают. Тут скорее просто констатация факта: дескать, есть нечто «эдакое», не позволяющее говорить о младенце как о «чистой доске». Но откуда оно взялось и что собой конкретно представляет — непонятно. Зато христианский взгляд на проблему позволяет многое прояснить. (Хотя, конечно, все равно сотворение человека и наделение его разумом, которым не обладает больше ни одно живое существо на Земле, — великая тайна Божия).