БОГ И БРОДСКИЙ


...

Немного практики

Да, не слабый это был указик Президиума Верховного Совета — майский, кажется, 1961, что ли, года. Он прикреплял намертво интеллигента к государству — заклепав зазор, то есть отменив воображаемый Юрьев день: лица так называемых свободных профессий должны быть приписаны к учреждениям; поэтом можешь ты не быть, но служащим — обязан; либо чиновник, либо преступник, — третьего не дано; картинки рисуешь, стишки сочиняешь? — это дело; только пойди сперва попаши — а когда докажешь компетентным органам, что твоя художественная самодеятельность — а, главное, ты сам — не лишние для государственной пропаганды, — что ж, тогда вступай в соответствующий творческий союз, и там партбюро позаботится, чтобы с тобой обращались сообразно выказанному усердию.

Не желаешь? Двигай на сто первый километр, на черную, подневольную работу, — в нети, одним словом.

Приговор, вынесенный (13 марта 1964) Иосифу Бродскому, — пять лет принудительных работ в отдаленной местности, — расплющил сотни, если не тысячи жизней и дарований.

Но почему именно его выбрали для показательной гражданской казни — до сих пор ясно не совсем.

Да, сочинял стихи. Да, уже большей частью хорошие, иногда — очень. Да, пользовался некоторой известностью, как бы подземной славой. Наконец, ходили в слепой машинописи — почему-то попадались всегда очень слабые отпечатки — несколько дерзких строф, например:

Вперед-вперед, отечество мое,
куда нас гонит храброе жулье,
куда нас гонит злобный стук идей
и хор апоплексических вождей.
.....................................................
Вперед, вперед, за радиожраньем,
вперед-вперед, мы лучше всех живем,
весь белый свет мы слопаем живьем,
хранимые лысеющим жульем...


Вы скажете: этого вполне достаточно; к инициативе остервенелого доносчика эти строчки взывают даже и теперь. Плюс вечное бешенство органов, томимых простоем...

Но все-таки — стояла, как-никак, оттепель. Стихи так и роились в воздухе; нет-нет, и крамола какая-нибудь прожужжит... у нас, в провинции, конечно, порядки были построже, но человек со связями в Москве — мог выпутаться из беды. А за Бродского заступились Корней Чуковский и Самуил Маршак, за него хлопотали Ахматова, Шостакович, Паустовский, — кое у кого из них были ходы к большому начальству, и вроде бы на самом верху — ну, не на самом, но довольно высоко — кому-то из них обещали выручить способного мальчишку, и, наверное, в самом деле пытались — просто чтобы погасить нежелательный шумок... Но ярость Толстикова, первого секретаря обкома, и Прокофьева, главаря местной писательской ячейки, — была неутолима: ни малейшей поблажки наглецу!

Тут возможны две разгадки. Одна — почти мистическая: что у настоящих, с головы до пят советских, тем более у начальников, необычайно развит совершенно особенный, безупречный отрицательный вкус, — допустим, как оттенок в инстинкте самосохранения. Буквально по нескольким строчкам они способны оценить настоящий талант настоящего (скажем, не продажного) человека, и сразу бросаются, как на кровного, личного врага. Так называемый профессиональный критик такому прирожденному цензору в подметки не годится: интуиция совсем не та. В истории советской литературы, действительно, много фактов, эту гипотезу подкрепляющих...

Психология bookap

Другая — всего лишь мой домысел, зато попроще. В Большом доме смешали рукописи Бродского с чьими-то другими — допускаю, что нечаянно, по небрежности, по невежеству — или чтобы, как это делают в угро, повесить на арестованного чужие не раскрытые дела, — не исключено, что и доносчик передернул для вящей убедительности, — словом, не обошлось без оговора, подкрепленного подлогом (это-то не домысел: в судебном деле фигурировали, да и в газетном заказном фельетоне Бродскому приписаны стихи неизвестно чьи). Так вот, предполагаю, что среди этих неизвестно чьих текстов были язвительные или, скорей, неприличные — задевавшие прямо кого-то из упомянутых начальников — или в этом смысле доносчиком растолкованные.

Правды теперь не добиться, да и не важно.