БОГ И БРОДСКИЙ
Немного практики
Да, не слабый это был указик Президиума Верховного Совета майский, кажется, 1961, что ли, года. Он прикреплял намертво интеллигента к государству заклепав зазор, то есть отменив воображаемый Юрьев день: лица так называемых свободных профессий должны быть приписаны к учреждениям; поэтом можешь ты не быть, но служащим обязан; либо чиновник, либо преступник, третьего не дано; картинки рисуешь, стишки сочиняешь? это дело; только пойди сперва попаши а когда докажешь компетентным органам, что твоя художественная самодеятельность а, главное, ты сам не лишние для государственной пропаганды, что ж, тогда вступай в соответствующий творческий союз, и там партбюро позаботится, чтобы с тобой обращались сообразно выказанному усердию.
Не желаешь? Двигай на сто первый километр, на черную, подневольную работу, в нети, одним словом.
Приговор, вынесенный (13 марта 1964) Иосифу Бродскому, пять лет принудительных работ в отдаленной местности, расплющил сотни, если не тысячи жизней и дарований.
Но почему именно его выбрали для показательной гражданской казни до сих пор ясно не совсем.
Да, сочинял стихи. Да, уже большей частью хорошие, иногда очень. Да, пользовался некоторой известностью, как бы подземной славой. Наконец, ходили в слепой машинописи почему-то попадались всегда очень слабые отпечатки несколько дерзких строф, например:
куда нас гонит храброе жулье,
куда нас гонит злобный стук идей
и хор апоплексических вождей.
.....................................................
Вперед, вперед, за радиожраньем,
вперед-вперед, мы лучше всех живем,
весь белый свет мы слопаем живьем,
хранимые лысеющим жульем...
Вы скажете: этого вполне достаточно; к инициативе остервенелого доносчика эти строчки взывают даже и теперь. Плюс вечное бешенство органов, томимых простоем...
Но все-таки стояла, как-никак, оттепель. Стихи так и роились в воздухе; нет-нет, и крамола какая-нибудь прожужжит... у нас, в провинции, конечно, порядки были построже, но человек со связями в Москве мог выпутаться из беды. А за Бродского заступились Корней Чуковский и Самуил Маршак, за него хлопотали Ахматова, Шостакович, Паустовский, кое у кого из них были ходы к большому начальству, и вроде бы на самом верху ну, не на самом, но довольно высоко кому-то из них обещали выручить способного мальчишку, и, наверное, в самом деле пытались просто чтобы погасить нежелательный шумок... Но ярость Толстикова, первого секретаря обкома, и Прокофьева, главаря местной писательской ячейки, была неутолима: ни малейшей поблажки наглецу!
Тут возможны две разгадки. Одна почти мистическая: что у настоящих, с головы до пят советских, тем более у начальников, необычайно развит совершенно особенный, безупречный отрицательный вкус, допустим, как оттенок в инстинкте самосохранения. Буквально по нескольким строчкам они способны оценить настоящий талант настоящего (скажем, не продажного) человека, и сразу бросаются, как на кровного, личного врага. Так называемый профессиональный критик такому прирожденному цензору в подметки не годится: интуиция совсем не та. В истории советской литературы, действительно, много фактов, эту гипотезу подкрепляющих...
Другая всего лишь мой домысел, зато попроще. В Большом доме смешали рукописи Бродского с чьими-то другими допускаю, что нечаянно, по небрежности, по невежеству или чтобы, как это делают в угро, повесить на арестованного чужие не раскрытые дела, не исключено, что и доносчик передернул для вящей убедительности, словом, не обошлось без оговора, подкрепленного подлогом (это-то не домысел: в судебном деле фигурировали, да и в газетном заказном фельетоне Бродскому приписаны стихи неизвестно чьи). Так вот, предполагаю, что среди этих неизвестно чьих текстов были язвительные или, скорей, неприличные задевавшие прямо кого-то из упомянутых начальников или в этом смысле доносчиком растолкованные.
Правды теперь не добиться, да и не важно.