Н. В. Самухин, Г. В. Биренбаум, Л. С. Выготский

К ВОПРОСУ О ДЕМЕНЦИИ ПРИ БОЛЕЗНИ ПИКА[24]. КЛИНИЧЕСКОЕ И ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ

II. ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ


...

§ 3. Данные экспериментально-психологического исследования больной 3.

1. СВЯЗАННОСТЬ С ПОЛЕМ В ДЕЙСТВИИ

Мы начнем у больной З., так же как у К., со связанности с полем. Мы дадим сейчас ряд феноменологических данных, иллюстрирующих связанности с полем 3.

При инструкции уложить крест из спичек 3. начинает выкладывать спички, затем, не закончив этого, берет спичечную коробку, лежащую рядом, и зажигает спички. При просьбе сосчитать, сколько у нее пальцев, начинает их считать — пересчитывает те же пальцы по нескольку раз, указывая случайные части руки... 3. не может уйти из ситуации, если с ней кто-нибудь говорит. Она поворачивается к двери, заявляет: «Я иду, я пошла домой», но тут же возвращается. При инструкции срисовать с карточки от лото рисует на той же карточке. При назывании карточек (кастрюля и примус) вместо называния подкладывает карточку с примусом под карточку с кастрюлей. При инструкции установить на часах (из картона) определенное время начинает вертеть стрелку, не может остановиться. Больной предлагается показать, как качают ребенка (в связи с ее бредовыми высказываниями о ребенке). 3. берет папку, лежащую на столе, пытается начать ее раскачивать, но тут же открывает папку и погружается в рассматривание лежащих в ней бумаг. При назывании карточки, где изображены две подушки, не называет, что она видит, а только констатирует: «...здесь две».

Больная отзывается на все, что происходит в комнате. При демонстрации ее и К. на конференции отвечает на все вопросы, предложенные К., и т. д.

У З. имеется ряд особенностей, характеризующих ее связанность с полем.

а) Связанность с полем у 3. выражается чаще всего в слиянии отдельных, не связанных между собой полевых тенденций внутри одного сложного действия. Так, например, 3. предлагается по карточке, на которой изображены часы, поставленные на определенное время, установить время на больших экспериментальных карточных часах. Больная втыкает карточку в стрелку и ею без конца вертит стрелку.

При чтении вместо «советская деревня» читает «советская аптека», потому что исследование происходило рядом с биохимической лабораторией, через которую З. пришла в кабинет.

Все виденное вплетается и смешивается с основной деятельностью — разные звенья одного и того же сложного действия хаотично переплетаются и ведут к его полному распаду.

б) Связанность с полем у З. часто выражается в последовательном подчинении, не связанным с общим действием отдельным А. С. Так, например, З. предлагается уйти из комнаты, ей дается ключ, чтобы открыть дверь и выйти. З. направляется к двери, по дороге стоит врач, З., увидев его, отдает ему ключ, начинает с ним разговаривать и попадает уже снова в новую ситуацию и не уходит. Больная собирается зажечь спичку — вдруг замечает пятна на чернильнице, вместо зажигания спички начинает ею очищать чернильницу и т. д. Все, что находится в поле зрения, отвлекает больную от начатого действия.

в) Больная чрезвычайно отзывчива на все, что происходит вокруг нее, вставляет свои реплики в любой разговор, слышанный ею, заговаривает со всяким человеком, которого видит, — она отзывается на все происходящее, как камертон.

Из всего сказанного видно, что у З. нет никакой целостной структуры действия, что она подчиняется случайным моментам — нет цели, а лишь полная зависимость от А.С., не вытекающая из целенаправленного действия. Отсюда не случайно, что больная ничего не заканчивает — действие совершенно не доводится до конца или же по той же причине «тендирует к бесконечности». Так, начав петь, она не может остановиться, или счет ее настолько оторвал от реальности, что она, считая сама, отмечает: «без конца» ...У З. совершенно отсутствует возвращение к начатому действию.

Для больной все для всего является Ersetzung (замещением). Повторив вопрос, заданный ей, она инструкции не выполняет. Врач: «Сколько будет 5 и 7?» — З. «Пять и пять?» При инструкции идти и открыть дверь она отвечает: «Да, да — уйти домой, я иду домой», но не уходит. Если настойчиво стимулировать к уходу, она подходит к двери, всовывает ключ в замок и заявляет: «...уже готова» — и возвращается к врачу. Врач предлагает читать, З. повторяет: «...Лучше всего читать, только читать», но не читает.

У больной нельзя вызвать пресыщения, потому что всякое действие текуче, потому что почти нет действия согласно инструкции, а всякое выполнение задания у больной протекает в виде постоянного отхода от задания.

2. СВЯЗАННОСТЬ С ПОЛЕМ В РЕЧИ И МЫШЛЕНИИ И ОСОБЕННОСТИ РЕЧИ З.

а) Несмотря на внешнюю разорванность речи больная часто дает адекватные ответы. Так, например, 3. не любит экспериментатора — последний настаивает на том, что он врач, аргументируя тем, что на нем халат. 3. здраво отвечает: «Халата еще мало, чтобы быть врачом». Соседняя больная кричит: «Я русская». — 3. отвечает: «Ты не русская, ты цыганская». Первая больная продолжает: «Шарлотту возьми». — 3. отвечает: «Иди сейчас, ты знаешь — жандармерия» (грозит милицией).

Все эти адекватные ответы есть также результат полевых ситуационных моментов. Больная входит в тон беседы и направляется ситуационной адекватностью.

б) Гораздо чаще, чем адекватные ответы, мы видим у больной другие виды полевых отклонений в речи, чаще всего З. соскальзывает в смысловые поля, не насыщенные каким бы то ни было конкретным содержанием. Отклонения эти вызываются звуковыми моментами независимо от смысла или содержания слова...

в) Часто выступающие у больной... бесконечные повторения одной и той же фразы с различным аффективным тоном, обычно усиливающимся: «...Я знаю, что я знаю, и папа знает, что он знает» и т. д. Так же обусловлены связанностью с полем. Определяющими здесь являются не слова, а ситуационный тон, все усиливающаяся интонация, а не смысл слов.

г) Отдельные слова, связанные случайно, направляют все высказывания З. Так, сказанные больной слова «...вы не воспитаны» вызывают целый поток соответствующих выражений, вводят ее в ситуацию благородной дамы, которая упрекает других в невоспитанности. Все это сопровождается адекватной мимикой, соответствующей жестикуляцией и т. д.

Почти все приведенные выше примеры достаточно ясно свидетельствуют о том своеобразном изменении речевого мышления З., которое еще более, чем у К., выходит за пределы обычной клинической схемы афазических расстройств, но которое в такой же мере, как у К., является центральным по своему значению для всей структуры ее психопатологического состояния. Мы можем охарактеризовать основное нарушение ее речи очень кратко, противопоставив его основному расстройству К. В то время как у К., как мы видели выше, наблюдается полный распад значения слова при сохранности предметной отнесенности, у З. наблюдается обратная картина: слово как таковое не связано с предметной отнесенностью, значение совершенно оторвалось от обозначаемого словом предмета и живет как бы самостоятельной жизнью: за ним не скрывается что-либо реальное и конкретное. Но это ни в какой мере не абстрактное значение слова. В известном смысле оно столько же конкретно, как и у К. З. раньше всего переживает в слове не его определенный объективный смысл, а его аффективное значение.

С З. совершенно невозможен разговор по поводу конкретной, находящейся перед глазами ситуации. Она разговаривает, как бы не замечая реальной ситуации. Она не может указать в зеркале своего изображения: «Это — Юля». Это — кто угодно, но не она, хотя она узнает себя на фотографической карточке. Клейн рассказывает аналогичное о своем пациенте, видя в этом выражении более общее нарушение: невозможности соотношения предметов внешнего мира. Тот же симптом нашел Якоб в одном из своих случаев, но дальнейшие опыты показывают, что это общее нарушение у нашей больной связано не столько с невозможностью соотношения предметов внешнего мира, сколько с невозможностью соотношения словесных значений с предметами. З. не в состоянии назвать, что она видит в окне. Связать ее речь с тем, что находится у нее перед глазами, заставить ее перейти от слова к конкретному предмету и от конкретного предмета к слову совершенно невозможно. Когда она употребляет свои стереотипные фразы, полные, казалось бы, конкретных обозначений места, предметов и т. п., это совершенно ничего не обозначает в смысле конкретной ситуации.

Ее речь чрезвычайно напоминает то, что наблюдал Миньковский в одном случае старческого слабоумия. Временные отношения почти совершенно заступают место пространственных; даже конфабуляции его пациента, как и нашей больной, протекают исключительно и единственно во времени. Больная как бы живет совершенно вне реального пространства; во всяком случае, ее речевое мышление целиком и полностью не пространственное, а подчинено исключительно временным структурным отношениям. Как говорит Миньковский: «Здесь и там лежат для нее, так сказать, ни в одной и той же временной плоскости, как в нормальном мышлении». Мы склонны видеть в этом выражении то основное речевое расстройство, которое мы обозначили выше как утрату предметной отнесенности слова. При этом слово и словесное мышление неизбежно должны стать внепространственными и обнаруживать только присущие им автономные временные связи.

Внепредметность слова отчетливо выступает в ответах 3. на функциональные вопросы: Э.: «Для чего часы?» — И.: «Так много часов вовсе и не нужно». — Э.: «Для чего стол?» — И.: «Один стол — это слишком мало». Эти ответы идут не по линии реальных функций предметов, а по каким-то боковым линиям, определяемым автономным течением реки.

Больная З. при всей противоположности ее основного речевого расстройства сравнительно с К. обнаруживает в такой же мере полную неосознанность слова (его формы и его значения), полную невозможность произвольного употребления слов. Этим, по-видимому, объясняется то, что в ее речи сливаются языки — русский и немецкий, что она их не дифференцирует и отвечает по-немецки независимо от того, с кем она говорит, и не замечая, понимают ее или нет. Ее речь сохранила в основном только свою экспрессивную функцию, но не сигнификативную. Она не выражает ничего объективного, но только выражает субъективные аффективные состояния. Ей доступны только выражения, но не описания и суждения.

Если вспомнить те три основные черты, которыми мы охарактеризовали выше речевые расстройства К., и сравнить в этом отношении обоих больных, можно сказать, что речь 3. в такой же мере не осознана и непроизвольна, как и у К.: она в такой же мере гиперструктурная, как и у него, но только характер ее структуры не только иной, чем у К., но даже представляется обратным по отношению к нему, как бы полярно противоположным. Это объясняется тем, что распад речи в обоих случаях проходит по одной и той же оси, но в противоположных направлениях: речь К. характеризуется утратой всякой самостоятельности словесного значения и исключительным господством в речи предметной отнесенности слова; речь З. характеризуется полной утратой предметной отнесенности слова и автоматизацией словесных значений, оторванных от действительности. Это особенно отчетливо выступает при сравнении обоих больных в опытах со счетом: К. связан в счете целиком и полностью пространственным расположением, пространственной структурой пересчитываемых предметов; З. на предложение пересчитать пальцы быстро пересчитывает их, но не ограничивается этим, начинает указывать любые точки на своей руке, отрывается от пересчитываемых предметов и заявляет, что пальцев у нее бесчисленно много. Счет пальцев она подменяет автономным воспроизведением числового ряда. Счет К. целиком подчинен пространственным структурам; счет З. — временным. Поэтому оба они не умеют по-настоящему считать. Счет К. страдает из-за того, что он рабски связан предметами и их пространственным расположением, от которого он не может оторваться. Счет З. страдает из-за того, что он совершенно оторван от предмета как не пространственный словесный ряд, который так же рабски связывает больную, как предметный ряд и его структура связывают. Поэтому она также не может останавливаться на 5 при подсчитывании пальцев, но продолжает считать до бесконечности, вертясь по кругу, когда пересчитываемые предметы имеют пространственное расположение в форме круга.

3. К АНАЛИЗУ ДИНАМИКИ АФФЕКТИВНЫХ СИСТЕМ И СОПОСТАВЛЕНИЯ БОЛЬНЫХ

На фоне такого распада речи имеется круг вопросов, на которые больная упорно дает одни и те же адекватные ответы. Так, она всегда настаивает на том, что она не курит, не болела сифилисом, что отец ее высокий, что жениха у нее нет и т. д. Это все вопросы, затрагивающие ту сферу, в которой больная живет, — сферу семьи, аффективного исполнения ее желаний. Об остальном она может говорить все, что угодно, и со всем соглашается. Для больной почти отсутствует реальность: имеется лишь известная регистрация внешних моментов окружающего поля, но полная отделенность от него — уход в свою остаточную эффективную сферу жизни. Реальность во всей ее полноте не воспринимается, она сталкивается с ней лишь эпизодически, — когда она ест, говорит с людьми, — но и во всех этих случаях она как бы втягивает эти моменты реальности в свою ирреальную сферу, — продолжает говорить о ребеночке, который у нее родился, и не дифференцирует прошлого от настоящего. Отсюда ясно вытекает, с одной стороны, ее независимость от поля, так как оно не имеет для нее никакой конкретной насыщенности и никакого значения (она потому может одинаково ругаться с любым человеком), а с другой стороны, при реальном практическом столкновении с полем: когда ей нужно действовать в нем, писать, рисовать и т. д., то из-за полного отсутствия оценки и разумного понимания окружающего она чрезвычайно связывается с ним (еще более, чем К.). В этих ситуациях выступает у З. патологически измененное отношение эффективных побуждений к А.С.; каждая вещь повелительно диктует, что с ней сделать; спичка требует, чтобы ее зажгли, независимо от данной задачи; ручка, чтобы ею писали, и т. д. Поэтому особенностью ее связи с полем являются случайность, хаотичность А.С. и, что нам кажется особенно существенным, почти полное отсутствие адекватных внутрипсихических систем и в связи с этим полная предоставленность внешнему полю. Отсутствие возвращения к начатому действию, необычайная широта Ersetzung (то, что все — всем замещается) показывают, что аффективные зарядки в отношении к реальности почти не возникают и что свойства материала (аффективных систем) отличаются чрезвычайной текучестью, что поэтому отсутствуют внутрисистемные границы. Здесь уже не имеет смысла даже говорить о недифференцированности, потому что нечего дифференцировать.

Из всего сказанного совершенно ясно вытекают различия этих двух больных — их противоположность. Оба больных рабски связаны с полем, но совершенно по-разному. Связанность с полем К. обусловлена его усиленной целенаправленностью, у З. она возникает при отсутствии целенаправленности. К. поэтому вязок и фиксирован, З. во всем скользит и отвлекаема. К. может быть либо в одной ситуации, либо в другой (либо он читает, либо пишет — списывать с текста не может), у З., наоборот, все со всеми сливается — все в поле смешивается. Эти их особенности естественно связаны с их отношением к действительности — у него в действительности все структуировано, для нее же все лишено какого бы то ни было значения и смысла; отсюда легко возникает слияние всего со всем. У него полное отсутствие фантазии — на вопрос о том, чем он занимался, если бы выздоровел, отвечает стереотипно: «по своей специальности» — дает на все привычные ответы, вытекающие из его прошлой повседневной практики. При специально устроенной встрече обоих больных она (З.) говорит с ним, как со старым знакомым; он же мучительно старается вспомнить, где и когда с нею встречался; он требует точности и правдивости — у нее же любой другой человек вместо К. вызвал бы такой же поток приветствий и «воспоминаний».

К. в передаче рассказа выходит за пределы, завершая его и приближая к действительности, она тоже выходит за пределы, но по бессмысленному пути, большей частью втягивая все в ирреальность. Насколько про К. с уверенностью можно сказать, что у него ноль фантазии, настолько у З. трудно вообще говорить о ее фантазии. О фантазии можно лишь тогда говорить, когда у человека есть еще какой-то элемент действительности; поскольку З. вся в фантазии, можно сказать, что фантазия есть сфера ее теперешней жизни. Это, однако, не есть фантазия творческая, а чрезвычайно ограниченная — вся ее внутренняя жизнь направляется прежними аффективными переживаниями, причем весь круг, в котором находится больная, прост и стереотипен. Сфера ее теперешних переживаний связана с семьей — она то радуется рождению ребенка, то оплакивает смерть матери, радуется приезду отца; все события повторяются так же, как и ее стереотипные фразы «я приду», «мы придем».

Больной К. аспонтанен, у З. лишь кажущаяся спонтанность, по существу тоже аспонтанность (так как внешняя активность вызывается только полевыми факторами).

У К. связанность с предметной отнесенностью слова, у З. — отрыв от нее. Их смысловые поля диаметрально противоположны: К. идет по полям ситуационным, отражающим действительность,З. — по случайным звуковым связям и словесным рядам.

В то время как связанность с полем у нее происходит от отсутствия внутренних психических систем, у него — от слишком большой заряженности их. У него теряется граница между внутренними системами и полем вследствие большого напряжения внутрипсихических систем, у нее тоже отсутствует граница, потому что нечего отграничивать, а выступает лишь полная предоставленность внешнему полю.

ОБЩИЕ ВЫВОДЫ

Перед нашим исследованием, как и перед всяким экспериментальным исследованием в области клинической психологии, стояли три основные задачи, которые мы пытались решить. Поэтому в заключение мы должны остановиться на тех общих выводах, к которым приводит нас решение каждой из этих трех задач в отношении наших больных. Мы воспользуемся при изложении этих суммарных результатов исследования методом систематического сравнения тех двух форм деменции, с которыми мы имели дело.

Первая задача, встающая перед экспериментальным исследованием в области психопатологии, заключается в том, чтобы уметь объяснить из одного и того же принципа плюс- и минус-симптомы: то, что больному недоступно, и то, что им выполняется. Вольперт показал пример блестящего решения этой задачи на примере агнозии. Почему ганостик иные предметы узнает, а иные недоступны для его узнавания? Больной, как показал Вольперт, обнаруживает в одинаковой мере патологически измененные функции восприятия и тогда, когда он узнает, и тогда, как он не узнает предмета. В обоих случаях смысловое восприятие предмета заменяется у него угадыванием. Иной раз он угадывает правильно, иной раз ошибочно; иной раз вовсе может не догадаться. Аналогичная задача встает и при исследовании деменции. Мы не можем удовлетвориться тем предположением, что такая-то часть интеллектуальных функций у больных просто выпала, а другая часть просто сохранена. Мы должны попытаться объяснить плюс- и минус-симптомы деменции из единого принципа.

Нам думается, что эта попытка в обоих наших случаях приводит нас к успеху. Мы видели, что эффективность, или динамическая сторона сознания, изменена у обоих больных не в какой-то своей части, а целиком и полностью, и притом в одном очень определенном направлении: у К. в смысле чрезмерной, патологической прочности и косности динамических систем, у З. в смысле патологической и чрезмерной лабильности, подвижности и текучести аффективных побуждений.

Далее мы нашли, что интеллектуальные функции обоих больных также подверглись патологическому изменению не в каких-то определенных границах, не отсюда и досюда, а также целиком и полностью как аффективно-динамические процессы, и притом снова в совершенно определенном направлении: у К. в сторону распада значения слова и исключительной связанности мыслей конкретной предметной ситуацией; у З. в смысле полной утраты предметной отнесенности слова и разрыва словесных значений с конкретной действительностью.

Оба эти момента показывают, что плюс- и минус-симптомы наших больных могут получить свое объяснение из одного и того же принципа. Одна и та же причина будет определять то, что К. окажется несостоятельным перед всякой задачей, требующей сколько-нибудь абстрактного и свободного отношения к ситуации, как и то, что его реакция окажется вполне адекватной везде, где задача требует осмысленного движения внутри определенной конкретной ситуации. Так же точно одна и та же причина определяет то, что З. окажется несостоятельным перед задачами, которые так или иначе будут связаны с реальной ситуацией, как и то, что она произведет впечатление большой сохранности там, где самостоятельное функционирование речи, направляемое аффективными побуждениями, выступает на первый план.

Вторая задача, встающая перед исследованием, заключается в умении представить все отдельные симптомы, к каким бы областям психологических функций они ни относились, как единое структурное целое, закономерно построенное и определяющее смысл и значение каждого отдельного симптома. Нам думается, что и эта задача может считаться в нашем случае решенной в каком-то самом первоначальном смысле.

Решающее значение в этом отношении имеет то, что проходит красной нитью через все наше экспериментальное исследование, именно единство аффективных и интеллектуальных расстройств у обоих больных. К признанию этого единства нас приводит не только то, что у обоих больных мы замечаем совершенно одинаковые аффективные расстройства как в области реального действия, так и в области мышления, но главным образом то, что эксперимент открывает внутреннее единство основного аффективного и основного интеллектуального расстройства каждого из больных. Оба расстройства у каждого из больных представляются как бы двумя сторонами единого целого.

В самом деле, К. обнаруживает, с одной стороны, патологическую косность, прочность и скованность аффективной динамики, а с другой стороны — утрату значения слова как такового и редуцирование его до уровня предметной отнесенности. Но то и другое означает в сущности одно и то же. Прочность и косность динамики, как мы знаем, свойственны поведению, не руководимому осмысленным восприятием ситуации. Динамика приобретает черты косности и прочности по мере того, как убывает участие мысли в реальном действии. Поэтому чрезмерная косность аффекта означает в то же самое время полную несамостоятельность мыслей, исключительное господство предметной отнесенности, и эта последняя означает в такой же мере косность и скованность аффективных динамических систем.

Равным образом текучесть и подвижность динамических систем есть, как мы знаем, отличительное свойство мышления. Поэтому мышление, оторвавшееся от действительности, необходимо должно обнаружить патологическую лабильность и подвижность аффективных побуждений. Утрата предметной отнесенности слова и отрыв словесного значения от действительности означают в то же самое время патологическую текучесть аффекта, так как эта последняя означает в то же время отлет мышления от действительности.

Таким образом, основное нарушение обоих больных представляется нам как патологическое изменение единой аффективно-интеллектуальной природы, изменение единой динамически-смысловой системы, а не как два параллельных, независимых друг от друга и случайно скомбинированных расстройства. Это приводит нас к пониманию того, что у обоих больных изменено в противоположном направлении их принципиальное отношение к реальной ситуации и является целостным и неразложимым выражением единства динамически-смысловых систем, которое мы сделали основным стержнем исследования, подвергая анализу связанность с полем больных. Это позволяет нам сделать первый шаг по пути перехода от феноменологического анализа клинической картины к каузальному и структурному ее объяснению. Все отдельные, относящиеся к разным областям плюс- и минус-симптомы обоих больных могут получить возможность своего объяснения из этого основного и единого расстройства аффективно-интеллектуальной природы.

Наконец, третья и наитруднейшая из всех задач исследования заключается в возможности перехода от экспериментального анализа отдельных процессов и операций к пониманию основных образований в клинической картине, к пониманию личности и образа жизни обоих больных.

К. и З. представляют изменения динамически-смысловых систем, идущие в двух полярно противоположных направлениях: у К. мысль и аффект целиком связаны непосредственно с воспринимаемой ситуацией; у З. аффект приобрел неустойчивый текучий характер, определяемый его собственными автономными законами.

По классическому определению Ленина, всякое понятие, всякое значение слова, всякое обобщение есть не прямой, мертвый зеркальный слепок с действительности, а сложный, внутренне противоречивый зигзагообразный акт, включающий в себя кусочек фантазии, отлет от действительности и опасность отрыва от реальности, ухода в фантастику.

Распад самого первичного обобщения у обоих больных представляет как бы разлом этого зигзагообразного акта, из которого у З. сохранен только далее чрезмерно разрастающийся гиперболический «кусочек фантазии», отрыв от действительности, а у К. — первоначальная направленность слова на предмет, т. е. мертвый зеркальный слепок с действительности.

Отсюда открывается прямой путь к пониманию основных особенностей личности и образа жизни обоих больных. Мы можем, замыкая круг нашего исследования, вернуться к тому, с чего мы начали. К. лишен почти всякой внутренней жизни, внутренней активности, он живет интересами момента, он осмысленно и адекватно живет в маленьком мирке, тесно ограниченном в пространстве и во времени. Вся его прежняя жизнь целиком погибла для него. Его сознание есть мертвый зеркальный слепок с той действительности, которую он непосредственно переживает в каждый данный момент. З. полна внутренней активности, она живет исключительно в прошлом, вся во власти основных аффектов и комплексов своего прошлого. Она живет совершенно вне конкретного пространства и времени, она не замечает окружающих ее людей и предметов. Ее состояние может быть определено, как чистый и абсолютный аутизм. Поэтому, если с К. возможно, несмотря на его резко расстроенную речь, адекватное общение в пределах какой-либо конкретной ситуации, то с З., несмотря на ее богатую и прекрасно сохраненную речь, невозможно никакое общение. Так открывается возможность единого пути понимания и обобщения от узких локальных, очаговых расстройств, обнаруживаемых больными, до общих изменений личности, подробно обрисованных в клинической части нашего исследования.

Нам остается еще сказать только относительно основного теоретического вывода, к которому приводит нас исследование больных и который может иметь более широкое значение для понимания психологической природы деменции. Этот вывод заключается в том, что деменция представляется в свете нашего исследования не простым, хаотически построенным конгломератом отдельных исковерканных и утраченных функций, но определенной структурой, целостной, закономерно построенной картиной психической жизни, подчиненной общим психологическим закономерностям, приобретающим качественно-своеобразное выражение при данных конкретных патологических условиях. Как говорит Полоний у Шекспира, «в этом безумии есть система». Эта система, или структура, деменции не обнаруживает простого выпадения или простой утраты интеллектуальной деятельности; она представляется скорее патологически измененной деятельностью интеллекта. Даже деменция, как говорит Лешли, не полностью бессмысленна.

Самым существенным из всего, что мы нашли в нашем исследовании, для структуры деменции является единство аффективных и интеллектуальных расстройств, лежащее в основе всякой формы деменции и определяющее всякий раз ее психологическую природу, ее внутреннюю структуру. Признание единства аффекта и интеллекта приводит современную психологию как в области нормальной психической жизни, так и в области психопатологии к забытому и воскресшему на наших глазах учению Спинозы о природе аффекта.