Глава 2 Достоевский: от эпилепсии к прогенерации

Слушайте, я не люблю шпионов и психологов, по крайней мере таких, которые в мою душу лезут.

Ф.М. Достоевский

Достоевский — это психолог из психологов.

Стефан Цвейг1

Уже при жизни Ф.М. Достоевского (1821–1881) на него был навешен ярлык «специалиста по душевным страданиям», «психолога», чуть ли не врача-психиатра. Как бы предчувствуя, что этот ярлык пристанет к нему надолго, писатель категорически отрицал, что он «психолог», высмеивая современные ему психологию и физиологию2. Невозможно было не заметить, что те, кто восхищался, даже искренне, мастерством его психологического анализа, вольно или невольно раздували только эту сторону его произведений за счет высказываемых в них идей. Однако восторженные поклонники психологического таланта Достоевского пошли еще дальше, увидев источник этого таланта в его собственных душевных страданиях. Мнение о том, что писатель создавал своих персонажей на основе самоанализа, санкционировали своим авторитетом врачи. Еще при жизни писателя не только литературные критики, но и врачи-психи-атры заявили, что он наделяет своих героев собственными чертами, включая болезненные. Излюбленным примером был князь Мышкин из романа «Идиот», падучая болезнь которого считалась списанной с недуга самого Достоевского. «До сих пор никто из гениальных эпилептиков не познакомил нас так красноречиво со своей [предшествующей припадку] аурой. Я уверен, что эти строки перейдут в учебник психиатрии», — утверждал психиатр В.Ф. Чиж3. А невролог В.М. Бехтерев (1857–1927) писал: «Человек, перенесший в своей жизни и крайнюю бедность, и тюрьму, и ссылку, и ужасы смертной казни, и сам имевший глубоко надломленное душевное здоровье, — только такой человек, при высокой душевной одаренности от природы, мог найти в своей душе отклик на соответствующие положения жизни и на тяжелую душевную драму и мог воспроизводить с художественной яркостью те внутренние переживания, которые были испытаны им самим. В этом — основная причина силы своеобразного художественного творчества Достоевского, граничащего с откровением»4.

Развить эту тему помогли текущие политические события. Как известно, в молодости Достоевский был близок социалистам, но по прошествии лет, полных страданий и размышлений, изменил взгляды. Его поздние романы содержат горькую и глубокую критику экстремизма и радикализма. Критики из левого лагеря, в отместку за «предательство» прежних убеждений и желая скомпрометировать консервативные взгляды Достоевского, стали подчеркивать его предполагаемую болезнь. А через год после смерти писателя Н.К. Михайловский (1842–1904) заявил, что внимание Достоевского к человеческим несчастьям — извращение психики, признак человека, которому наблюдение за чужими страданиями доставляет садистическое удовольствие. Усилиями критиков, психиатров, биографов и патографов Достоевский постепенно превращался в «полубезумного гения, творящего свои романы из болезненных фантазий, кишащих на дне его больной души»5. Вокруг него замкнулся круг: врачи следовали за мнением критиков, а те искали подтверждение своим гипотезам в патографиях.

«Жестокий талант»

Чем больше в середине 1840-х годов Белинский разочаровывался в Гоголе, якобы предавшем священную миссию искусства, тем более он хвалил молодого писателя Достоевского. В его «Бедных людях» (1846), названных им первым в России «социальным романом», Белинский увидел призыв к гуманности и обличение общественных язв. Но последующие работы Достоевского озадачили критика. «Странная вещь! Непонятная вещь!» — воскликнул он, смущенный гофмановской «Хозяйкой» (1847), а «Двойника» (1846) объявил психологическим исследованием раздвоения личности, курьезным изображением безумия без какой-либо серьезной цели6. Белинский назвал Достоевского «нервным» талантом и «писателем человеческих страданий». Однако в силу той манеры прочтения литературы, при которой произведение прочно связывалось с убеждениями и личностью писателя и которую Исайя Берлин считал типично русской, эти характеристики стали относить и к писательской манере Достоевского, и к его личности7.

Хотя и либеральные, и радикальные критики очень рано обратили внимание на «психологическую манеру» Достоевского, каждая из партий приписывала этому свое значение. В то время как либералы видели в ней сильную сторону произведений Достоевского, радикалы считали недостатком. Когда Белинский, Добролюбов и Писарев, требовавшие от художника участия в социальной жизни, заявляли, что Достоевский только «психолог», это было осуждением. Напротив, когда приятель Достоевского, критик Валериан Майков, сравнивал способность писателя проникнуть в душу человека с мастерством ученого, анализирующего химический состав вещества, это было похвалой. Разные взгляды Белинского и Майкова на повесть «Двойник» символичны и для полемики вокруг Достоевского в целом. Тому, кто не симпатизировал политической позиции писателя, герои его романов казались сумасшедшими или больными. Напротив, тот, кто восхищался Достоевским, не применял к нему ярлыка безумия, а в его персонажах видел обычных людей, подверженных соблазнам и страданиям. Майков считал, что история Голядкина и его двойника имеет всеобщее значение, и призывал читателей спросить самих себя: нет ли в каждом из нас чего-то от Голядкина, в чем нам так трудно признаться?8

Жизнь писателя, казалось, подтверждала слова Белинского о «нервичности» его таланта. Когда Достоевскому было двадцать семь лет, он присоединился к кружку М.В. Буташевича-Петрашевского, в котором обсуждались работы французских социалистов. За участие в распространении письма Белинского к Гоголю Достоевский был арестован и приговорен к смертной казни, которая в последний момент была заменена гражданской казнью и каторгой. Проведя в Сибири четыре года, он был сослан рядовым в Казахстан. В Сибири, — возможно, после того, как он был подвергнут телесному наказанию, — с ним случились первые припадки болезни9. Ссылаясь на потребность в лечении, Достоевский после восшествия Александра II на престол подал ему прошение, но не был помилован. Освободившись наконец из ссылки, он опубликовал основанные на собственных впечатлениях «Записки из Мертвого дома» (1860–1862). Последующие произведения — «Униженные и оскорбленные» (1861), «Преступление и наказание» (1866), «Идиот» (1868) — усилили его славу гуманиста и, вероятно, заслужили бы похвалу Белинского. Однако в более поздних романах — «Бесы» (1871–1872) и «Братья Карамазовы» (1879–1880) — он подверг свои прежние убеждения переоценке.

«Бесы» — «роман-памфлет», как называл его сам писатель, — замышлялся как особенно мощная атака на радикальных социалистов. Немедленно после его выхода радикалы обвинили Достоевского в искажении идей революции и очернении революционеров. Подлило масла в огонь и то, что с 1873 года Достоевский стал редактировать еженедельник «Гражданин», известный консервативными выступлениями его издателя, князя В.П. Мещерского. В «Гражданине» публиковался «Дневник писателя», который — даже в большей степени, чем его романы, — принес Достоевскому и широкую известность, и нападки критиков10. Один из них писал: «Кто поверит, что эти возмутительные строки написаны г. Ф. Достоевским, гуманным автором «Мертвого дома»? <…> Или справедливы слухи, одно время ходившие в литературном кружке, о болезненном состоянии г. Достоевского?» Другой прямо высказал мнение о том, что место писателя — в доме умалишенных. А анонимный автор статьи в «Петербургской газете» утверждал, что Достоевский «замечателен перерождением своего мозга»11.

Особый гнев критиков вызвали «Бесы». А.С. Суворин назвал роман «дикой, болезненной фантасмагорией высокого и когда-то светлого ума» и призвал «поставить крест на этом писателе и признать его деятельность законченной». В.П. Буренин в «Санкт-Петербургских ведомостях» заявил, что автор создавал персонажей романа — эту «кампанию субъектов из сумасшедшего дома» — «по своему образу и подобию»12. Н.К. Михайловский, находившийся в зените своего влияния, отозвался на появление романа большой статьей. На фоне ругательных статей других авторов рецензия Михайловского произвела впечатление — в том числе и на самого Достоевского — своей серьезностью. Однако, и в ней обыгрывалась идея патологии: отмечая, что любимые герои Достоевского «держатся на границе ума и безумия», критик назвал писателя «блестящим психиатрическим талантом»13.

Оценка Михайловского отличалась от характеристики Белинского, который, хотя и был недоволен тем, что занятия психологией отвлекают писателя от социальных вопросов, не переходил на личности. Михайловский же утверждал, что «психиатрические штудии» Достоевского не столь невинны, как кажутся. Как известно, отец народничества был чрезвычайно разочарован переходом Достоевского, бывшего петрашевца и мученика за свободу, во вражеский лагерь. В «Бесах» он увидел пасквиль на революционную интеллигенцию: игнорируя «по-настоящему прогрессивных молодых людей» (под которыми Михайловский имел в виду народников), Достоевский вкладывал решение нравственных проблем в уста душевнобольных персонажей, мучимых навязчивыми идеями14. Изображение революционеров как людей с сомнительными моральными стандартами и неуравновешенной психикой было призвано, по мнению критика, скомпрометировать левое движение. Михайловский старался своей статьей противодействовать вредному влиянию романа, и ссылки на психиатрию, как и намек на собственную болезнь Достоевского, служили ему для ответной дискредитации писателя.

Хотя Михайловским руководили политические разногласия, внешне его опубликованные при жизни писателя статьи оставались в рамках литературного анализа. Но после смерти Достоевского ситуация быстро изменилась: начал складываться настоящий культ писателя. Философ B.C. Соловьев объявил Достоевского духовным лидером России — фигурой, подобной Иисусу Христу, чья пророческая сила исходила из страдания15. Эта репутация вышла за пределы России, когда Эжен Мельхиор де Вогюэ — дипломат и литературный критик, наполовину француз, наполовину англичанин — опубликовал исследование русской литературы, принесшее ему широкую известность и кресло во Французской академии16. В ответ на это Михайловский опубликовал новое критическое исследование. Уточняя определение таланта Достоевского, он назвал его уже не просто «психиатрическим», а «жестоким». Михайловский сомневался в том, что знаменитый гуманизм писателя берет начало из святых источников. Напротив, писал он, пристрастие Достоевского к «униженным и оскорбленным» граничит с тем извращенным наслаждением, которое некоторые люди получают от вида чужих страданий: «Никто в русской литературе не анализировал ощущений волка, пожирающего овцу, с такою тщательностью, глубиною, с такою, можно сказать, любовью, как Достоевский, если только можно в самом деле говорить о любовном отношении к волчьим чувствам. И его очень мало занимали элементарные, грубые сорты волчьих чувств, простой голод, например. Нет, он рылся в самой глубокой глубине волчьей души, разыскивая там вещи тонкие, сложные — не простое удовлетворение аппетита, а именно сладострастие злобы и жестокости»17. Отсюда оставался только один шаг до того, чтобы найти у писателя психическую патологию.

Традиция помещать произведение в биографическую плоскость и предъявлять моральные требования к писателю оказалась на руку психиатрам. В 1880-е годы в России психиатрическая профессия переживала период институционализации: учреждались университетские кафедры, писались учебники, возникали журналы. Участие в общественных дискуссиях вокруг столь значимых тем, как политическая позиция Достоевского, могло существенно поднять авторитет нарождающейся профессии. Психиатры взялись легитимизировать мнение критиков и с помощью своей науки подтвердить гипотетическую связь между наклонностью Достоевского к изображению душевной ненормальности и собственной его болезнью.

Первый шаг в этом направлении сделал уже знакомый нам В.Ф. Чиж, в то время врач полицейского приемного покоя в Петербурге. Через два года после выхода статьи Михайловского о «жестоком таланте» он издал собственную работу под названием «Достоевский как психопатолог»18. Объективным тоном доктора медицины Чиж повторил то, о чем уже писал Михайловский: работы Достоевского — это почти законченное руководство по психопатологии, с очень точными изображениями душевной болезни. Психиатр задался целью разъяснить публике мастерство психологического и психиатрического портрета у Достоевского. Объяснялось оно, по мнению Чижа, собственной болезнью писателя. Хотя он оговаривался, что «почти невозможно определить, что именно мог установить Достоевский путем самонаблюдения», его фигура умолчания («уважение к личности и страданиям Достоевского многого не позволяет говорить даже врачу») была красноречивее самого мрачного диагноза. Психиатр, таким образом, вольно или невольно оказался сообщником тех, кто пытался скомпрометировать взгляды Достоевского ссылкой на его болезнь. Чиж мог не знать, что Достоевский читал книги по психиатрии. К тому же представление Достоевского наивным наблюдателем играло на руку психиатру, который оказывался единственным экспертом в своей области. Поэтому Чиж подчеркивал: именно «благодаря незнакомству с сочинениями по психиатрии образы, созданные Достоевским, и имеют такое высокое значение»19.

Хотя Чиж был полон похвал Достоевскому-психологу, различные его произведения он ценил неодинаково. Так, наименее удачными, с точки зрения психиатра, были романы «Бесы» и «Братья Карамазовы». Как известно, левая критика враждебно встретила попытки Достоевского создать положительного героя, который не был бы радикалом или революционером. Поэтому критик М.А. Антонович считал личность Алеши Карамазова чрезвычайно «бледной, неестественной и непонятной» — пустой «фантазией» автора20. В свою очередь, Чиж находил князя Мышкина «чрезмерно идеализированным», а Алешу Карамазова — больным, слабым и податливым, как воск в руках других людей. Несмотря на то что даже в молодости Чиж не шел дальше умеренного либерализма, а позднее получил репутацию реакционера, его литературные мнения совпадали с оценками радикальных критиков. «Алеша, — писал он, — может возбуждать только участие, как всякое слабое болезненное существо. Если он пока не сделал ничего дурного, то это не больше как случайность; такие люди — чересчур мягкий воск в руках окружающих, сознательное их Я крайне бедно и слабо». Как, — восклицал риторически Чиж, — может служить положительным героем человек, который «даже в юные годы абсолютно чужд и общественной, и научной деятельности»? В целом, однако, он отнесся к роману положительно, назвав его «эпопеей психически больной семьи, семьи с чертами психического вырождения»21. Невропатолог В.А. Муратов (1865–1916) также назвал роман «эпической картиной душевнобольной семьи, семьи с чертами вырождения». Проанализировав «Братьев Карамазовых», Муратов нашел, что почти все персонажи отмечены патологией, а роман в целом представляет собой список «дегенеративных типов»22.

Радикальный лагерь встретил книгу Чижа негативно. Один из рецензентов осудил автора за «слепое доверие» к способностям Достоевского-психиатра и повторил мысль Михайловского о том, что интерес писателя к патологии коренился прежде всего в его болезни23. Тем не менее недовольство рецензента вряд ли было оправданно: сознательно или нет, книга Чижа воспроизводила все клише тогдашней радикальной критики. После ее публикации сторонники Михайловского неожиданно получили подкрепление в лице представителя научной медицины. Критики с нетерпением ожидали новых патографий Достоевского, которые бы санкционировали их подозрения в ненормальности писателя, — и такие работы не замедлили появиться.

Тогда как Чиж только намекнул на возможность написания в будущем патографии Достоевского, литературовед Д.Н. Ов-сянико-Куликовский открыто призывал исследовать «душевный разлад» писателя. Ссылаясь на Чижа, он заявил, что подобное исследование раскрыло бы «интимную психологическую связь» между собственной патологией Достоевского, «жестокостью» его таланта и направлением его религиозно-нравствен-ного поиска24. В свою очередь, князь-анархист П.А. Кропоткин (1842–1921) обратился к врачам за ответом на вопрос, почему произведения Достоевского пестрят «болезненными» типами. Он назвал поздние романы Достоевского «нездоровыми», «сфабрикованными с целью вывести, здесь — немного морали, там — каких-то жалких персонажей, взятых из психиатрической больницы». Их персонажи «страдают или психической болезнью, или нравственным извращением». Ссылаясь, вероятно, на Чижа или Муратова, Кропоткин сочувственно упоминал о том, что «российский специалист по нервным болезням нашел представителей всех видов подобных заболеваний в романах Достоевского, особенно в “Братьях Карамазовых” — этой странной смеси реализма и дикого романтизма»25. Антигероям Достоевского Кропоткин противопоставил положительных персонажей Тургенева и еще более положительных — Чернышевского. Его идеалом был Рахметов — сильный физически и нравственно, с естественно-научным образованием, критически, но «позитивно» мыслящий, готовый действовать и не боящийся насилия, — одним словом, образец революционера. По сравнению с ним персонажи Достоевского казались «слабыми, неустойчивыми, подчиняющимися капризу, склонными к иррациональному бунту»26.

Как и в случае с Гоголем, психиатры явным или неявным образом ссылались на мнение радикальной критики о том, что с Достоевским «не все в порядке», а критики — на мнение ме-диков-экспертов. В политизированной атмосфере конца XIX века эти высказывания критиков и врачей получали общественный резонанс. Возможно, медики искренне верили в то, что своими экскурсами в работы Достоевского они популяризируют психиатрию и помогают поставить объективный диагноз писателю. На деле произошло то, к чему и стремились многие из них, — врачи оказались вовлечены в политические дискуссии на злобу дня.

Другим результатом такого сотрудничества стало то, что ярлык «жестокий талант» получил медицинское одобрение, а слух о болезни писателя превратился в формулу, объяснявшую чуть ли не все его творчество. Современники Достоевского, как и последующие поколения, постоянно манипулировали его образом, делая из него то героя, то антигероя, то пророка и визионера, наподобие «безумным гениям» эпохи романтизма, то разрушенного болезнью полуидиота, чей недуг мешал ему видеть вещи в их истинном свете27. Если датский критик Георг Брандес писал об «эпилептическом характере» произведений Достоевского как свидетельстве его «ясновидения», то психиатр Ломброзо вывел писателя образчиком «эпилептического гения», быстрыми шагами идущего к вырождению28. И в наше время психиатры продолжают писать о том, что эпилепсия Достоевского оказалась «пусковым моментом той сверхидеи мировой гармонии, что как путеводная звезда вела писателя на протяжении всего его творчества»29. Даже если на словах психиатры и историки литературы стремились к тому, чтобы прояснить диагноз и демифологизировать болезнь Достоевского, их работы на деле производили противоположный эффект.