ЧАСТЬ I. КЛИНИЧЕСКОЕ ОПИСАНИЕ ШИЗОИДНОЙ ЛИЧНОСТИ

II. ШИЗОИДНАЯ ПРОБЛЕМА, РЕГРЕССИЯ И БОРЬБА ЗА СОХРАНЕНИЕ ЭГО2


...

Причины и стадии шизоидного ухода


 (1) Страх и бегство от внешней реальности

Наиболее патологический шизоидный уход происходит на удивление рано, в первый год жизни. Он может, конечно же, произойти в любое время жизни в качестве общей реакции, однако чем в большей степени обнаруживается, что он структурно включен в личность, тем раньше он начался. Он может затем, конечно, пробуждаться и усиливаться под давлением реальной жизни в любое время, но почти несомненно, что в начале жизни он бывает связан с тем, что Мелани Кляйн называла «тревогой преследования» и «ситуациями инфантильной тревоги». Это реакция «страха и бегства» перед лицом опасности. В девятой главе мы обсудим тот факт, что вначале младенец не может проводить различия между субъектом и объектом, самостью и грудью. В данной главе мы начинаем с младенца, уже осознающего внешний мир, и прослеживаем тот процесс, в котором он приходит к существованию одновременно в двух мирах, внешнем и внутреннем.

Точка зрения позднего Фрейда и Кляйн, что первичным источником опасности всецело является внутренний «инстинкт смерти», врожденная действующая изнутри активная агрессия, несущая первичной психике угрозу разрушения, не нашла общей поддержки. Было бы ненаучно полагаться на такие умозрительные заключения, когда доступны соответствующие клинические данные. Точка зрения более раннего Фрейда, что психопатологическое развитие начинается не с врожденной агрессии, а с либидинальных стремлений к эротическому удовольствию, несовместимых с социальной реальностью, по крайней мере, предполагает, что источник затруднений заключается в большей степени в окружающей среде, чем в младенце. Мир, в который был рожден младенец, нетерпим к его природе и не удовлетворяет его потребности, и вследствие этого младенец сталкивается с болезненными фрустрациями. Однако данная точка зрения не охватывает все факты.

У Фэйрберна более широкий взгляд на либидинальную потребность, которая, по его мнению, не ограничивается одной лишь либидинозной сферой, а включает все личные взаимоотношения, на каком бы простом и примитивном уровне они ни находились; целью либидинальной потребности является не удовольствие, а объект (вначале грудь и мать). Фрустрация либидинальной потребности в хороших объектных отношениях как пробуждает агрессию, так и усиливает сами потребности, пока младенец не начинает страшиться своей потребности в любви как деструктивной по отношению к своим объектам. В более поздней «депрессивной позиции», которую Винникотт называет стадией «сострадания» или «заботы об объекте», это приводит к появлению чувства вины. Но на самой ранней стадии это приводит к шизоидному уходу,простой реакции страха, из-за боязни пожирания и поэтому утраты объекта любви. Шизоидные люди отказались от внешнего выражения потребностей, в то же время будучи снедаемы страхом утраты объектов любви. Один пациент говорит: «Я не могу выдвигать умеренных требований, поэтому я не высказываю никаких требований», — а другой пациент настаивает: «Я теряю каждого человека, которого люблю». Однако шизоидный страх возникает не столько для защиты объекта, сколько для защиты эго и последствий утраты объекта со стороны эго. Здесь лежит различие между моральным и до-моральным уровнем развития. Шизоидная личность находится преимущественно на до-моральном уровне развития; отсюда то ужасающее бессердечие, которое могут проявлять шизоидные люди. Отношение к либидинальным потребностям как к дискретным сущностям, требующим удовлетворения в себе и для себя безотносительно к объектным отношениям, противоречит психодинамической точке зрения Фэйрберна. Это потребности эго. Так как потребность в объекте возникает потому, что без объектных отношений невозможно никакое сильное развитие эго, мы должны заключить, что удовлетворение либидинальных потребностей является не самоцелью, а переживанием хороших объектных взаимоотношений, в которых младенец открывает себя как личность, а его эго-развитие протекает прочно и уверенно. Фэйрберн ставит вопрос о слабости или силе роста эго как подоплеки всех проблем, порожденных страхами, конфликтами и уходом вследствие фрустрированных потребностей.

Депривация потребностей является, однако, не единственной причиной шизоидного ухода. Винникотт подчеркивает, что мать не только должна удовлетворять потребности младенца, когда он их ощущает, но и не должна навязывать себя младенцу в то время, когда он этого не хочет. Это становится «посягательством» на еще слабое, недозрелое и сенситивное эго младенца, чего он не может вынести и прячется в себя. Существует много других источников «негативного давления» в лишенных любви, авторитарных и агрессивных семьях, в которых у младенца часто возникает настоящий страх. Фэйрберн также подчеркнул в частной беседе, что проблема возникает не только вследствие потребности ребенка в родителях, но также из-за родительского давления на ребенка, который часто эксплуатируется в интересах родителей, а не самого ребенка. Реакция испуга на внезапный громкий шум является, возможно, простейшим случаем страха столкновения, и такие переживания, в особенности на руках родителей, начинают формировать базисные впечатления о том, что весь внешний мир — не помогающий, а враждебный.

Судя по отражению этих ранних событий в психопатологии взрослых, этот фактор столкновения и давления враждебного окружения, когда он становится непереносим для нежной психики младенца, является подлинным источником «тревоги преследования», страха аннигиляции и бегства назад внутрь, ухода эмоционального, травмированного либидинального эго младенца в себя от опасного внешнего мира. То, что взрослый человек может делать сознательно (так, например, жена, которая считает, что ее муж был невнимательным, говорит: «Я воздвигла стену вокруг себя, чтобы мне не причинили боли») — младенец делает инстинктивно. Он убегает внутрь от внешнего мира. Страх депривированных и поэтому опасно активных орально-садистических либидинальных потребностей принадлежит к более высокому уровню, а именно: к уровню борьбы за то, чтобы оставаться в объектных отношениях. Однако он ускоряет уход двояким образом — через страх «пожирания» и утраты объекта и через страх возмездия и «пожирания» тебя самого объектом. Этот последний страх может развиваться в вину и страх наказания. Уход от прямого пугающего столкновения с объектом является более примитивным. Глубокий усиленный страхом уход от объектных отношений может простираться до утробоподобного состояния. Тяжелые шизоидные состояния обнаруживают тотальный страх всего внешнего мира, в котором сочетаются депривация и столкновение. Мир представляет собой пугающую пустоту, когда он не отвечает на потребности младенца, и пугающего преследователя, когда он приводит к активным и травмирующим столкновениям. Младенец не может развить не знающее тревог и сильное эго-чувство как в вакууме, так и под непереносимым давлением и ищет возврата к смутно припоминаемому более раннему безопасному состоянию, хотя фактически он может лишь уходить в изоляцию внутрь себя.

С одним пациентом, врачом, страдающим от явной «депрессии», которая на самом деле была апатией, обнаруженный в ходе анализа ясно очерченный страх кастрации привел к настолько серьезной вспышке апатии, потере интереса к работе, что в течение некоторого времени он едва мог выполнять свою повседневную работу. Невероятным усилием он заставлял себя вставать с постели, и однажды оказался абсолютно неспособен встать. Он весь день лежал в постели, свернувшись и закрывшись одеялом, отказываясь от пищи и не желая разговаривать, требуя лишь, чтобы его оставили в покое. В ту ночь ему приснилось, что он принимал роды и обнаружил рождающегося младенца размышляющим о том, выйти ли ему наружу или вернуться обратно внутрь, и он сам не мог принять решение, вытащить ли ему ребенка или засунуть его назад. Он много фантазировал о возвращении в матку, желая убежать от ясно выраженного страха кастрации, угроза которой исходила не от отца, а от матери и тетки. Вся семейная жизнь была пропитана тревогами: придирчивая мать, пьющий отец, ссоры родителей, давление на ребенка с младенчества, чтобы он «не доставлял проблем», а затем, по ходу его взросления, мать и тетка выражали угрозы кастрации, иногда в виде шутки, иногда наполовину серьезно: «если ты не будешь хорошим мальчиком, я отрежу твою письку», сопровождаемые движениями в сторону маленького мальчика ножом или ножницами, что пугало его. Но этот комплекс кастрации был лишь итогом взаимоотношений ребенка с матерью, чью глубокую враждебность к себе он ощущал всегда. Его серьезное шизоидно-регрессивное заболевание было результатом ухода в себя, который, по всей видимости, впервые появился в крайне раннем возрасте и служил для избегания непереносимых столкновений в его жизни в семье.

Депривация либидинальных потребностей и тревога сепарации, вкупе со столкновением, могут провоцировать уход не только из-за чрезмерного усиления потребностей, но также из-за угрозы опустошения эго. Одна очень шизоидная пациентка с агорафобией испытывала явное пренебрежение и отвержение матерью на первом году жизни. Внешне такое положение дел улучшилось примерно к годовалому возрасту, когда соседка сказала матери: «Извините меня, миссис X, но вы занимаетесь лишь старшим ребенком, вы никогда не обращаете внимания на свою малышку». Тогда чувство вины матери заставило ее «задушить» девочку своим вниманием, однако вред уже был нанесен. До того как вакуум сменился на «гнет любви», эмоциональный уход матери от ребенка спровоцировал эмоциональный уход ребенка от матери. У нее начались так называемые эпилептические припадки на первом году жизни, которые перешли потом в «приступы головокружения». Они, по всей видимости, выражали коллапс ее сознательного эго, что Винникотт описал бы как бегство ее «подлинной самости» от мира, в котором она не могла найти ничего, что помогло бы ей выжить. В последующие годы, когда мужа пациентки призвали на военную службу, она восприняла это в глубине души как уход ее матери и впала в острую тревогу, не могла ни оставаться одна, ни выйти из дома, была отчуждена и чувствовала себя «в безопасности только внутри» дома. Позднее в ходе анализа, когда она почувствовала, что вернулась к раннему детству, она рассказала сновидение: «Я была маленькой и протянула щетку к матери, как если бы щетка была магнитом, чтобы привлечь мать ко мне. Она подошла, но сказала: “Я не могу заниматься тобой, я собираюсь помочь миссис такой-то и такой-то”. Я ощутила ужасный шок, подобный электрическому удару, внутри себя: “Итак, ты не хочешь меня”, — как если бы у меня выбили дно, жизнь вытекла, и я почувствовала себя опустошенной». Не представлял ли этот «шок» ее первоначальные «эпилептические припадки»? В течение той же самой ночи ей приснилось, что она «просто упала и разрушилась», и действительно, она упала на следующий день. Важное значение объектной связи для сохранения эго, как в реальной жизни, так и в психотерапии, подтверждается этим сновидением.

«Ей приснилось, что она встретила женщину и спросила у нее дорогу; когда женщина не ответила, она “просто упала”. Затем ей приснилось, что она была со мной, и я взял ее руку, чтобы “ее согреть”, т.е. вернуть ее к жизни».


Один шизоидный мужчина-пациент, который должен был так сидеть во время сессий, чтобы меня видеть, временами начинал впадать в бессознательное состояние, причем этого не происходило, если я держал его руку, чтобы он чувствовал себя в безопасности в нашем контакте.

Столкновение, отвержение и депривация потребностей в объектных связях — все это ведет к травматической ситуации, которая побуждает младенца к уходу в себя в поиске возвращения в матку. Возможно, депривация в смысле «вызывающего муку отказа» ведет к активным оральным проявлениям, в то время как столкновение и депривация как «покинутость» ведут к уходу «внутрь» в пассивное состояние.

 (2) Двухэтапный уход от внешних и внутренних объектов.

В предыдущем разделе описываются истоки первого этапа того, что представляется двухэтапным уходом от плохих объектных взаимоотношений. Это бегство из внешнего материального мира во внутренний ментальный мир. Однако контакт с внешним миром не может быть полностью утрачен, в особенности на этой ранней стадии, без угрозы потери или опустошения эго. Поэтому часть «самости» должна оставаться для функционирования на сознательном уровне и взаимодействовать с миром реальных внешних объектов. Если бы этого не происходило, младенец, по всей вероятности, умер бы. Таким образом, происходит «расщепление» ранее целостного эго, на часть, контактирующую с внешним миром («эго реальности» Фрейда и «центральное эго» Фэйрберна), и на другую часть, которая ушла во внутренний ментальный мир.

Однако ушедшая часть самости также должна поддерживать объектные отношения, если хочет сохранить себя в качестве определенного эго. «Психическая реальность» вместо активного взаимодействия с внешним миром становится «местом» обитания этого эго. Как показала Мелани Кляйн, младенец интернализует свои объекты и выстраивает внутренний мир объектных отношений. Фэйрберн считает, что младенец интернализует свои не приносящие удовлетворения объекты в попытке справиться с ними во внутренней реальности, так как не может совладать с ними во внешнем мире. В результате, однако, они воспринимаются столь же могущественными и вселяющими страх во внутренней реальности, как и во внешней, своего рода «пятой колонной» внутренних преследователей, которые просочились во внутренний мир, где младенец искал облегчения от давления. Становится невозможным никакое дальнейшее отступление внутрь себя, и предпринимаются серии новых маневров. Фэйрберн описал их на языке процессов «объект-расщепления» и «эго-расщепления», которые формируют структуру эндопсихических объектных связей. Внутренний не приносящий удовлетворения объект расщепляется на три своих главных аспекта: либидинально возбуждающий, либидинально отвергающий и эмоционально нейтральный, или хороший и не порождающий тревогу. Последний, или идеальный, объект вновь проецируется на реальный объект, и центральное эго, обычное эго повседневной жизни, поддерживает с ним ту связь, которая имеет полную видимость внешнего объектного взаимоотношения. Тем не менее, это не подлинно объектная связь, ибо объект воспринимается не реалистически, а как проекция внутренней реальности. Таким образом, как только возникает шизоидный уход, тот контакт, который поддерживается с внешним миром, становится дефектным и определяется проекцией частичных и сверхупрощенных образов объекта: об этом постоянно свидетельствует неадекватное суждение о других людях, пере- или недооценка их как хороших, так и плохих качеств.

Затем, в то время как реальный объект (действительный родитель) воспринимается таким образом, его возбуждающие желание и отвергающие аспекты в качестве фантазийных объектов отражают потребности младенца в связях в его внутреннем мире. Таким образом, единство той части эго, которая ушла внутрь от внешней реальности, расщепляется на эго, привязанное к возбуждающему желание объекту, и на эго, привязанное к отвергающему объекту. Так как возбуждающий желание объект пробуждает либидинальные потребности, в то время как отвергающий объект отрицает их, привязанность к возбуждающему желание объекту приводит в результате к либидинальному эго, характеризуемому постоянно активными и неудовлетворенными желаниями, которые причиняют страдания; а привязанность к отвергающему объекту приводит в результате к антилибидинальному эго, основанному на идентификации, воспроизводящей враждебность отвергающего объекта к либидинальным потребностям. Либидинальное эго неизбежно подвергается ненависти и преследованию со стороны антилибидинального эго, а также со стороны отвергающего объекта, так что человек восстает сам против себя. С этим связано то презрение, которое выражают многие пациенты к своей потребности зависеть от помощи других людей или аналитика. Это легко заметить также по страху и ненависти к слабости, вкрапленным в наши культурные отношения.

Ярким примером внутреннего преследования либидинального эго со стороны антилибидинального эго может служить следующее сновидение мужчины-пациента.

Он сидел в кресле в моей комнате и хотел расслабиться, но в то же самое время он стоял и позади кресла, глядя сверху вниз на «себя» в кресле с выражением ненависти и враждебности, подняв кинжал, чтобы убить себя — слабого и нуждающегося в помощи.


На этой стадии та часть эго, которая отошла от внешней реальности, теперь сама породила сложный внутренний мир объектов — как возбуждающих желание, так и преследующих. Существование этих внутренних объектов позволяет тем частям эго,которые поддерживают с ними отношения, сохранять чувство эго. Представляется очевидным, что создание мира внутренних объектов, хороших и плохих, описанное Мелани Кляйн, и возникающие в результате процессы расщепления эго, описанные Фэйрберном, не просто способ совладать с объектом, но также жизненно важная потребность психики сохранить чувство эго. Это можно сделать, лишь сохранив объектные отношения, по крайней мере, во внутреннем ментальном мире, после ухода от внешнего мира. До тех пор пока фантазийная жизнь может осуществляться либидинальным и антилибидинальным эго, в эго поддерживается жизнь, даже если оно отрезано от внешней реальности. В одно время либидинальное эго садистическим образом фантазирует об инкорпорации своего приносящего возбуждение объекта во внутреннюю реальность; в другое — антилибидинальное эго само ведет себя как садист и вкупе с фантазиями отвергающего объекта сокрушает или порабощает мазохистски страдающее либидинальное эго. Согласно Фэйрберну, внутренние объекты являются психическими структурами, во многом такими же, как части эго. Психическая самость «играет роль» объектов для себя во внутреннем мире для сохранения эго-идентичности в фантазируемых отношениях. Хотя такая внутренняя жизнь приводит в результате к состоянию острой «тревоги преследования», эго все еще существует; оно не погибло от деперсонализации после разрыва эмоционального раппорта с объектами в реальной жизни. Это действительно разумное объяснение создания и сохранения внутреннего объектного мира по Кляйн: это защита против утраты эго. При отходе от внешнего мира эго утратило бы себя в вакууме переживания, если бы не смогло создать для себя внутренний психический мир.

Однако положение ушедшего эго не намного улучшилось, ибо «враги настигли» его и внутри, и здесь от них еще труднее избавиться. Фрейд понимал это, когда, в ранний период развития психоанализа, источники внутренних опасностей воспринимались как «дериваты влечений». Он подчеркивал, что эго не может убежать от того, что на самом деле является частью внутренней реальности. Это, однако, не совсем верно; или же, по крайней мере, несомненно, что эго предпринимает еще одну попытку для избавления от невыносимого внутреннего давления со стороны мира плохих объектов. Гнет преследования ощущается как раз либидинальным эго, которое является частью первоначально целостного, а теперь расщепленного эго; и я нашел подтверждение в клинических данных, что либидинальное эго повторяет, перед лицом внутреннего плохого объектного мира, тот же самый маневр, который был совершен целостным эго, когда оно пыталось уйти от внешнего плохого объектного мира. Оно оставляет часть себя для садомазохистских отношений с возбуждающими желание и отвергающими объектами внутреннего фантазийного мира, в то время как травмированная, сенситивная и истощенная сердцевина либидинального эго уходит еще глубже внутрь. Регрессивное поведение, регрессивные симптомы и регрессивные сновидения показывают, что такой наиболее глубокий уход эго воспринимает как возвращение в матку, безопасную внутреннюю «крепость», из которой, как оно все еще может смутно припоминать, оно ранее вышло в мир. Лишь так можем мы объяснить отдельное и различное функционирование активного орального инфантильного либидинального эго, связанного с внушающим страх миром внутренних плохих объектных отношений, и пассивного регрессировавшего либидинального эго, озабоченного желанием убежать и отказавшегося от объектных отношений ради безопасности. Именно это ускоряет шизоидный распад в наиболее крайних случаях, а защита ответственна за все те напряжения и заболевания, которые возникают из отчаянной борьбы за обладание и сохранение эго.

Я впервые высказал это предположение о финальном расщеплении в самом либидинальном эго в статье «Слабость эго и сердцевина проблемы психотерапии» (1960) (см. 6 главу) и проследил некоторые его последствия в заключительном разделе книги «Структура личности и человеческое взаимодействие» (1961). Здесь же я попытаюсь привести более полные клинические данные, говорящие в пользу этой точки зрения. К описываемым Фэйрберном двум уровням расщепления, а именно: во-первых, расщеплением между центральным эго, находящимся в контакте с внешним миром, и ушедшим эго во внутреннем мире, и, во-вторых, дальнейшим расщеплением этого ушедшего эго на либидинальное эго и антилибидинальное эго, добавляется третье, и последнее, расщепление в самом либидинальном эго. Оно разделяет либидинальное эго на активное садомазохистское оральное эго, которое продолжает сохранять внутренние плохие объектные отношения, и пассивное регрессировавшее эго, которое пытается возвратиться к внутриутробной безопасности. Здесь, в тишине, спокойствии и неподвижности, оно может, как утверждает Винникотт (1955а), обрести силы для последующего возрождения. Это регрессировавшее эго можно сравнить с тем, что Винникотт называет подлинной самостью, помещенной на хранение в холодильник», где оно ждет возможности возрождения при более благоприятных условиях. Однако мы должны проводить различие между потенциальными возможностями, пока еще не пробужденными, и напуганным эго, убежавшим внутрь. Я не знаю, чувствует ли себя регрессировавшее эго «замороженным в холодильнике» (возможно, замороженным от страха) или спрятавшимся в сокровенной теплой глубине бессознательного внутри матки. Некоторые пациенты, по-видимому, чувствуют первое, другие — второе. Сновидение университетского лектора, говорящее о малой степени соприкосновения его внешней «академической» жизни и его более глубокой ментальности, иллюстрирует этот двухэтапный уход:

«Я находился на тропическом острове южного моря и думал, что я там совсем одни. Затем я обнаружил, что остров полон белых людей, которые ко мне враждебно настроены и охотятся за мной. Я нашел на берегу маленькую хижину, вбежал в нее, забаррикадировал дверь и окна и лег в постель».


Он удалился от общества на свой необитаемый остров (в свой внутренний мир), однако обнаружил там свои плохие объекты, «белых людей», от которых он не смог избавиться. Поэтому он предпринимает вторичный уход, который является полной регрессией. Защищаясь от нее, он дважды впадал в маниакальный психоз, за которым следовало депрессивное, апатичное состояние. То, что при этом происходит расщепление ушедшего либидинального эго на две части, видно в следующем сновидении:

«Пациент находился в приемной аналитика. В комнате также присутствовали два маленьких мальчика, которых он хотел выпустить из комнаты, однако аналитик присматривал за ними и захотел, чтобы они остались. Они расселись в креслах; один парнишка был крайне сметливым и наблюдательным, участвовал во всем, что происходило в комнате, в то время как у другого было пустое, ничего не выражавшее лицо, и он абсолютно ничего не замечал, так как целиком ушел в себя».


Здесь мы видим активное оральное эго и пассивное регрессировавшее эго вкупе с центральным эго, т. е. самим пациентом, обособленно сидящим в кресле. Однако его антилибидинальное эго находилось в скрытом партнерстве с центральным эго и было настроено враждебно к «детям», т.е. к обеим частям расщепленного либидинального эго.

Психология bookap

Как мы это видели в последнем разделе, существуют, по меньшей мере, три возможных причины очень раннего интенсивного импульса к уходу от связи с внешним миром, в ментальную внутреннюю жизнь, а именно: (а) Причиняющий страдание отказ со стороны ответственных за младенца людей удовлетворять его либидинальные потребности. Это возбуждает голодные импульсы, столь могущественные, что их начинают опасаться как «пожирающих» и деструктивных. Оральные садистические потребности затем вытесняются, и происходит отказ от внешнего объекта. Либидо и агрессия уходят во внутренний мир. (б) Столкновение с враждебным объектом или ситуацией пробуждает прямой страх перед подавляющим внешним миром и вызывает уход как бегство во внутренний мир. (в) Отвержение и невнимание, непризнание со стороны внешнего мира (то, что подтверждает определение Винникотта: «шизофрения — это болезнь, вызванная дефицитом заботы со стороны окружения») оставляет младенца лицом к лицу с вакуумом, в котором невозможно жить. Младенец отворачивается от такого мира и уходит в себя, в свой внутренний мир, который, однако, видимо, лишен даже преследующих и причиняющих боль внутренних плохих объектов из-за бедности первоначальных жизненных впечатлений. (Я утверждал на стр. 92, что не согласен с точкой зрения Мелани Кляйн, что плохие объекты порождаются унаследованным, врожденным фактором, инстинктом смерти.) В этом случае есть максимальная угроза утраты эго и деперсонализации.

(А) и (б) ускоряют расщепление либидинального эго на активное оральное садистическое либидинальное эго, сражающееся во внутреннем мире плохих объектов, и пассивное регрессировавшее либидинальное эго, убегающее от этого мира; (в) ведет к переживанию пустоты внутри и снаружи и, вероятно, ведет к наиболее глубинной регрессии, которую пациент может воспринимать как умирание и смерть. Несомненно, все эти три причины по-разному влияют на разные типы шизоидного состояния. У пациентов, несомненно, сохраняется тревога преследования как защита против развития чувства «исчезновения в небытие».

 (3) Регрессия к символической матке.

Так как регрессировавшее эго приводит к крайне опасным и разрушительным психопатологическим явлениям, то можно упустить из виду, что такое поведение является необходимой, разумной и здоровой реакцией на опасность. Что-то не в порядке не с младенцем, а с его окружением. Проблемы возникают не потому, что испуганный и регрессировавший младенец хочет чего-то патологического, а потому, что он не должен хотеть того, в чем на самом деле нуждается, и, в любом случае, это крайне трудно получить после того, как он покинул матку. Изначальная целостность эго теперь утрачена в четырехкратном расщеплении: истощенное центральное эго, пытающееся совладать с внешним миром; нуждающееся либидинальное эго внутри, преследуемое голодное антилибидинальное эго (кляйнианский внутренний мир) и, наконец, регрессировавшее эго, которое переполнено страхом, истощено и признает, что оно вряд ли сможет выжить, если только не убежит, образно говоря, во внутренний «санаторий», где получит шанс выздороветь. Все это в точности проявляется в клиническом случае одиннадцатилетней девочки, приведенном выше.

Схема эндопсихической структуры Фэйрберна критиковалась как излишне сложная (хотя мы не критикуем, скажем, физику на подобных основаниях). Данная критика представляется необоснованной. Колби (1955) пишет о схеме Фрейда:

«Имеют место... теоретические недостатки в модели “ид — эго — суперэго”. Простота данной модели делает ее недостаточной для полной концептуализации многочисленных функций психической активности... В психоанализе наше знание увеличилось настолько, что описывать сложные проявления психической активности тремя категориями значит допускать, по-видимому, чрезмерные обобщения».


Данная сложная схема описывает ужасную дезинтеграцию слабого инфантильного эго, когда оно подвергается давлению, которое не может вынести. Фрейд писал в своей последней книге:

«Слабое незрелое эго первой фазы детства находится под постоянной угрозой вследствие напряжения, возникающего при попытках отразить опасности, свойственные этому периоду жизни» (1940).


Далее он утверждает:

«Точка зрения, что при всех психозах происходит расщепление эго, не заслуживала бы такого внимания, если бы не была применима к другим состояниям, более похожим на неврозы, и, наконец, к самим неврозам» (1940).


Схема Фэйрберна позволяет систематизировать массу внутренне противоречивых реакций, данных нам клиническим материалом, и объясняет повреждение незрелого эго как «расщепление эго», о котором говорит Фрейд. Дополнительно добавленный мной компонент вызван клиническими данными, которые нам долгое время не удавалось включить в какую-либо структурную схему. Так концептуально объясняется последняя отчаянная попытка спасения, предпринимаемая обремененным страхом младенцем, которая порождает так называемую «структурную штаб-квартиру страха» в личности как основу для опасности регрессивного распада в дальнейшей жизни. Надо заметить, что эндопсихические структурные разделения не следует рассматривать как отдельные сущности, на которые распалось психическое целое, как если бы это был материальный объект. Они являются ясно узнаваемыми различными аспектами функционирования сложного психического целого, хотя временами и переходят незаметным образом друг в друга.

Регрессировавшее эго обозначает не обобщенную реакцию «страха и бегства», а глубокую часть сложной личности, живущей в состоянии страха, слабости, ухода и абсолютной зависимости не в активном постнатальном смысле, а в пассивном пренатальном. Оно представляет наиболее сильно травмированную часть личности и является скрытой причиной всех регрессивных феноменов от сознательных фантазий избегания до полной шизоидной апатии, если его потребность не понимается и не удовлетворяется; здесь заключена величайшая опасность и вызов для терапии. В письме ко мне, датированном 1 января 1950 г., Фэйрберн согласился с таким расширением своей структурной теории. Он писал:

«Я считаю вашу концепцию расщепления либидинального эго на две части — подвергающееся нападкам оральное либидинальное эго и регрессировавшее либидинальное эго — оригинальным вкладом в теорию, многое объясняющим. Она решает проблему, которую мне до этого не удавалось решить».


Винникотт писал 31 октября 1960 г.:

«Ваше расщепление в либидинальном эго, как мне кажется, имеет много общего с моей “скрытой подлинной самостью” и “ложной самостью, основанной на реакциях на внешние раздражители” (как защита при заболевании, а в здоровом состоянии — самость, скрывающая свои чувства).

Я думаю, что исследование может с пользой для дела основываться на этих идеях, которые носятся в воздухе и которые вы развиваете по-своему».


Приятно процитировать двух этих авторов, чья пионерская работа в теории и терапии оказала на меня наибольшее воздействие. Я полагаю, что постулированная Винникоттом «ложная уступающая давлениям самость в здоровом состоянии» соответствует центральному эго Фэйрберна, а его «ложная самость, основанная на реакциях на внешние раздражители, как защита при заболевании» соответствует антилибидинальному эго Фэйрберна, особенно в его функции ненависти к слабости. Это кажется мне особенно оправдывающим введение термина «ложная самость».

Как вообще может быть удовлетворена потребность истощенного регрессировавшего эго в восстановлении сил и в возрождении из внутриматочного пребывания и как это может произойти без риска разрушения центрального эго повседневной жизни? Это представляется основной проблемой для психотерапии. Есть данные, свидетельствующие о том, что в некоторых случаях такое происходило. Мы уверены, что это невозможно без помощи психотерапевта, т.е. без установления терапевтической объектной связи. В этом заключается важность работы Винникотта о «терапевтической регрессии». Возможности психотерапии до настоящего времени были ограничены незнанием данной проблемы. Когда индивид предоставлен самому себе, он может лишь вытеснять свои регрессивные наклонности, враждебно относясь к любой «слабости» в себе, т.е. развивая антилибидинальное эго, которое, в действительности, является решительной попыткой ребенка поддержать свое существование, проявляя независимость (см. 6 главу). Если влияние его регрессировавшего эго становится непреодолимым, он может уйти в регрессивное заболевание. Возможно, если бы он вовремя не поддался такому заболеванию и принял бы всю ответственность за то, что происходит в его жизни, на себя, он умер бы от психического истощения самости. Психотерапевт должен помочь пациенту заменить контролируемой и конструктивной регрессией неконтролируемую регрессию-заболевание, которое может стать катастрофой для пациента. Я полагаю, что это нельзя сделать без помощи психоаналитического терапевта; ибо главным препятствием для принятия пациентом конструктивной регрессии в лечении служит его собственное антилибидинальное эго, которое нуждается в самом тщательном анализе. Финальной целью этой терапии является трансформация регрессии в возрождение и повторный рост. Это должно произойти в результате установления регрессировавшим эго первой «принимающей» объектной связи с терапевтом, который не пытается принудить пациента к согласию со своими взглядами, а понимает, что глубоко внутри пациенту известно, что надо делать. Но сначала мы должны понять, как борьба пациента за свое спасение создает сопротивление подлинной терапии.

Борьба против регрессии

 (1) Решительное движение в обратном направлении.

Мы утверждали, что предоставленный самому себе индивид может лишь «посодействовать» своему регрессировавшему эго своим заболеванием, или же, иначе, он может попытаться подавить регрессировавшее эго как внутреннюю опасность, грозящую подорвать его приспособление к жизни во внешнем мире. Такое воздействие регрессировавшей части самости можно наблюдать у многих людей как склонность проходить через жизнь с как можно меньшим беспокойством, уходя по возможности от контактов и заставляя себя делать то, что они должны делать. Одна женщина средних лет, которая адекватно жила, имела семью, но ощущала постоянную тревогу в течение всей своей жизни, сказала: «Теперь я чувствую, что не в состоянии справиться и что мне придется сдаться». У нее было повторяющееся сновидение, в котором она тонула.

Обычно в течение многих лет прилагаются усилия по предотвращению регрессии, хотя случаются периодические срывы, например, через каждые четыре или пять лет, с незначительными признаками нервного переутомления и напряжения в периодах между срывами. Во многих случаях, однако, внутри личности выстраиваются очень мощные защиты антилибидинальной природы (антилибидинальные по отношению к самости, даже когда они производят впечатление либидинальных по отношению к другим людям) и направляют очень сильно энергетически заряженные, хотя и крайне напряженные, влечения в реальную жизнь.

Индивиду приходится с самого начала пытаться справиться с этой проблемой самому. Никто в действительности не знает, что происходит с ребенком, и в той мере, в какой это касается его глубинной жизни, ему приходится самому себя воспитывать и справляться со своими проблемами в одиночку. Отсюда и вытекает интроверсия шизоидных лиц. Жизнь становится длительной скрытой, напряженной борьбой против регрессивных тенденций. За внешним спокойствием может скрываться громадное напряжение, которое прорывается наружу физически. Мелани Кляйн и Фэйрберн воспринимали психоневротические состояния как защиты против психотических опасностей шизоидной апатии и депрессии. Если, однако, считать, что глубочайшей опасностью является регрессия к пассивности, тогда нужно рассматривать все состояния, как психотические, так и невротические, в которых борется и страдает «активное» эго, в качестве защит.

Характерной чертой окончательно регрессировавшего эго является зависимая пассивность, вегетативная пассивность внутриутробного состояния, которое способствовало первоначальному росту и которое может содействовать восстановлению сил. Природа исцеляет в состоянии покоя. Такова цель. Тем не менее, регрессировавшее эго проявляет огромную энергию и активность в уходе от жизни, активном движении в обратном направлении, которое не приближает регрессировавшее эго к жизни, а отдаляет от нее. Необходимы исследования по различным аспектам регрессии, ибо клинические данные приводят в замешательство. Сталкиваешься с состояниями, которые наводят на мысль, что регрессировавшее эго чувствует себя уже находящимся «в матке» и не обращает внимания ни на что другое, полностью отчуждено, сковано от страха и никогда не выходит наружу со времени первого радикального шизоидного ухода в младенчестве. Некоторые пациенты после длительного анализа могут внезапно почувствовать себя полностью «отрезанными» и живущими в самой глубинной, наиболее скрытой шизоидной части своей самости, с которой они, наконец, вошли в контакт и должны жить, пока не восстановят эмоциональный раппорт с внешним миром на этом глубинном уровне. И опять, регрессировавшее эго, которое само по себе диссоциировано, оказывает могущественное воздействие на остальную часть личности, «затягивая» ее «вниз», в то время как она отчаянно сопротивляется. И опять, временами целостная самость, по-видимому, становится регрессировавшим эго, проявляющим огромную энергию в обратном движении к еще не достигнутой цели; а иногда регрессировавшее эго испытывает фантазии, как если бы оно уже находилось в матке, и сопротивляется всякому усилию преждевременно принудить его к повторному рождению.

Так, мужчине-пациенту на четвертом десятке лет снилось, что

он работал за столом, занимаясь деловой перепиской, когда внезапно ощутил непреодолимое воздействие бледного пассивного инвалида, находящегося в спальне.


После тяжелой борьбы он смог разорвать эти чары и спасти себя. Здесь регрессировавшее эго «затягивает» центральное эго в себя, что может привести к погружению в болезнь, которую уже однажды испытал этот пациент. Другой аспект ситуации обнаружил себя в сновидении этого же пациента во время его прежней болезни.

Он вел необычную машину, которая была устроена таким образом, что с его стороны не было должного обзора. На месте пассажира сидел другой мужчина с яркой внешностью, который мог яснее видеть происходящее снаружи. «Ведя вслепую», он чувствовал, что им следовало бы быть где-то в другом месте, делать нечто, что предполагает обязанности и ответственность, и был рад, что они не там, и он ехал в другую сторону, увозя с собой другого мужчину.


Здесь регрессировавшее эго уводит центральное эго от активной жизни, решительно, но вслепую, в сторону забвения и пассивности, т.е. распада. Так же, как первое сновидение представляет успешную более позднюю попытку сопротивления повторному втягиванию в болезнь, второе сновидение представляет первоначальный распад, к которому он несся во весь опор.

Как только регрессировавшее эго чувствует, что оно достигло своей цели ухода в утробоподобное состояние глубинного бессознательного, у центрального эго, по-видимому, мало шансов на то, что оно вновь выйдет наружу. Так, незамужней женщине средних лет жизни приснилось:

Она наблюдала рождение ребенка, но ребенка не могли вытащить наружу. Его головка показалась снаружи, но затем она быстро застряла, и даже веревками, перекинутыми через окно и привязанными к лошадям, которые тянули изо всех сил, не смогли вытянуть ее наружу.


Эта пациентка неоднократно утверждала, что не сможет принудить свое регрессировавшее эго к повторному рождению. В таком состоянии некоторые пациенты способны продолжать рутинное существование, безэмоционально, холодно, механически. Эта пациентка чувствовала себя истощенной борьбой за сохранение своего центрального эго. Некоторые пациенты расширяют воздействие своего регрессировавшего эго на остальную часть личности, другие производят впечатление, что часть их личности давно уже была глубоко сокрытой, находясь вне соприкосновения с внешним миром. Я думаю, что в каждом случае имеется более глубинная часть эго, которая сокрыта и находится в состоянии регрессии, что соответствует тому, что Винникотт называет «подлинной самостью, спрятанной в безопасном хранилище и ожидающей благоприятного шанса для возрождения». Однако его концепция может включать как регрессировавшее эго, ожидающее возрождения, так и не пробужденные возможности. Более активные феномены «втягивания» в регрессию могут представлять собой конфликты, возникающие в психике из-за существования глубоко регрессировавшего эго, появившегося в очень ранний период жизни. Это порождает борьбу между стремлением к распаду и страхами и сопротивлением этому. «Борьба за сохранение эго» имеет два аспекта: борьба за сохранение центрального эго повседневной жизни от его подрыва регрессией и борьба за сохранение базисного либидинального эго, ядра личности, от его подавления сверхмощной внешней реальностью или от безвозвратной утраты, когда оно погружается глубоко внутрь, чтобы стать недоступным для причинения боли.

Этот последний аспект проблемы проявляет себя в трагической внутренней противоречивости шизоидного самоубийства. Желание умереть представляет собой шизоидную потребность удалить эго от мира, который слишком суров, чтобы оно могло с ним справиться. В то время как депрессивное самоубийство является результатом направленного на себя агрессивно-деструктивно-го импульса, шизоидное самоубийство является результатом апатии по отношению к реальной жизни, которую далее невозможно выносить. Вся доступная энергия превращается в тайную, однако упорную решимость уйти в небытие с помощью газа, снотворного или желания утонуть. Одна пациентка во время сильного стресса выразила стремление умереть, и я предположил, что она хочет не ухода в небытие, а почти бессознательного бегства в тепло, комфорт. Она ответила: «Да, это так; остаться осознающей лишь настолько, чтобы ощущать тепло и безопасность, как если бы вам дали снотворное у зубного врача, чтобы вы не чувствовали боли», — это казалось ей «очень приятным способом умирания». К сожалению, на практике часто достигается больше того, что присутствовало в намерении, и пациент может умереть и лишиться шанса на возрождение.

 (2) Потребность спасать эго посредством внутренних объектных отношений.

Когда произошел обусловленный страхом уход от внешней реальности, шизоидный индивид сталкивается с двумя противостоящими друг другу потребностями, каждая из которых должны быть удовлетворена: потребностью ухода от невыносимой реальности и потребностью оставаться с ней в контакте для спасения эго в обоих случаях. Именно это принуждает к финальному расщеплению эго на активное страдающее и пассивное регрессировавшее либидинальное эго. Бегство в регрессию порождает противоположное ему движение к объектным отношениям. Но такое возвращение к объектам все еще включает в себя страх и отчуждение. Это ведет к созданию объектного мира, который позволяет эго уйти, однако не «внутрь матки», а в кляйнианский мир «внутренних объектов», сновидений и фантазий, мир объектных отношений, который также отчужден от внешнего мира. Это, в основном, мир психоневротических и психотических переживаний. Иногда движение назад от глубокой регрессии к объектам в смысле «внутренних объектов», по-видимому, заходит дальше и становится возвращением к внешнему миру. Однако тщательное исследование показывает, что это иллюзорный мир. Он не является возвращением к подлинной реальности внешних объектов как таковых, существующих самих по себе, но является проекцией на них внутреннего мира фантазийных объектов, которая объясняет неадекватные реакции психотических и психоневротических пациентов на реальных людей. Тем не менее, некоторые данные свидетельствуют о борьбе за то, чтобы оставаться в контакте с внешним миром. Жизнь как в мире внутренней фантазии, так и в мире проецируемой фантазии — является защитой от утраты эго из-за полной регрессии и деперсонализации, в то же время остается в различной степени отчужденной от внешней реальности, которая воспринимается как враждебная.

Такой тип защиты, однако, порождает свои опасности. Помимо опасности утраты эго вследствие шизоидной деперсонализации существуют три дополнительные опасности:

(I) Бегство назад к объектам ведет к возвращению к плохим объектам, от которых и искалось спасение. Плохие объектные отношения вначале выделяли эго, ставя его в оппозицию объекту и вынуждая защищаться. Напуганный индивид становится агрессивным, однако порожденная плохими объектами ситуация может выходить из-под его контроля, доходя до тревоги преследования во внутреннем мире и вызывая шизофренический страх «разлететься вдребезги». Есть два пути избежать этого шизофренического страха дезинтеграции преследуемого эго: 1) путем бегства к внутренним плохим объектам или 2) под давлением переживаний реальной жизни.

(II) Бегство к хорошим объектам может привести к другой опасной ситуации для эго. Эго впадает в панику из-за опасности слишком большого слияния с объектом, что вызывает бегство внутрь. Даже кратковременное хорошее отношение объекта настолько страшит инфантильной зависимостью, что воспринимается, как уже отмечалось, как удушающее. Так возникает клаустрофобическая тревога, которую следует отличать от

(III) шизоидного страха утраты эго вследствие деперсонализации, типичного состояния «съежившегося» центрального эго, когда из него «высосана» вся жизненность из-за слишком полной регрессии. Это может привести к смерти и тотальной утрате эго. Клаустрофобический страх задохнуться в закрытом помещении является той ценой, которую приходится платить за безопасность путем бегства внутрь. Активное эго подвержено угрозе утраты путем редукции к состоянию пассивности, в котором невозможно никакое самовыражение.

Таким образом, отсутствие объектов влечет за собой страх утраты эго вследствие деперсонализации, плохие объекты порождают страх утраты эго вследствие деструктивного преследования, хорошие объекты порождают страх утраты активного эго вследствие страха «удушения» и бегства к пассивности.

(IV) Остается еще одна возможность компромисс между плохими и хорошими объектами. Если индивид ненавидит хорошие объекты вместо плохих, то не возникает угроза возмездия со стороны объекта и состояние удушья. Однако теперь появляется четвертая опасность. Если индивид ненавидит хороший объект, то эго испытывает страх не только в отношении себя, но также по поводу объекта. Будет возникать вина, а вкупе с ней постулированная Кляйн «депрессивная тревога» вместо более примитивной «тревоги преследования». Амбивалентные объектные связи вовлекают в себя страх утраты эго для всех практических целей в параличе депрессии, ибо в таком состоянии эго не осмеливается ничего делать из-за страха неверных действий. Хороший объект становится обвиняющим объектом, и эго ощущает моральное преследование.

Мы можем, таким образом, расположить по степеням те опасности, которым подвергается эго. Максимальной и наихудшей опасностью является угроза тотальной утраты эго, представленной в сознании деперсонализацией, и такой глубинной апатии вследствие шизоидного ухода и регрессии, что может последовать смерть. Против этой опасности возникает сильная защита в форме установления плохих объектных связей, что ведет либо к шизофреническому страху дезинтеграции под воздействием яростного преследования, либо к депрессивному параличу под давлением безжалостного обвинения и патологической вины. Тем не менее, эти две психотические опасности возникают в результате защиты против главной шизоидной опасности.

С клаустрофобической тревогой быть запертым и «задохнувшимся» в хороших объектных отношениях мы подходим к тому уровню, который Мелани Кляйн и Фэйрберн договорились считать защитой психоневроза от психоза. Таким образом, клаустрофобический страх удушья является наименее опасной угрозой, которой подвергается эго. Его преодоление (когда хорошие объектные связи уже принимаются без страха, хотя, для того чтобы обеспечить возрождение наиболее глубоко регрессировавшего эго, они вначале порождают определенную степень пассивной защиты) является очевидным продвижением к осуществлению психотерапевтической цели.

Эта сложная ситуация в целом иллюстрируется первыми сессиями одной пациентки, которая до анализа страдала параноидально-шизофреническим заболеванием. Во время первых сессий она яростно колебалась между связанными со мной надеждами и страхами: «Вы разочаруете меня, вы перешагнете через меня, я вам совсем не интересна, вы станете мне говорить, что все мои отношения неправильны»; или же, защищаясь от собственных страхов: «Я ненавижу вас, я негодую, я могу вас убить», а затем в другое время: «Когда я прихожу сюда, то цепенею и ничего не могу чувствовать». Признаком прогресса стало, когда пару месяцев спустя она смогла сказать: «Прошлой ночью я почувствовала, что вы действительно заботитесь обо мне, и чуть было не расплакалась». За этим вскоре последовало: «Я чувствую ненависть к вам и к себе, когда думаю о том, как я пресмыкаюсь перед вами и завишу от вас». Здесь мы наблюдаем серьезные затруднения лишенного безопасности эго, бросающегося из одного вида связи (в трансферентной ситуации) в другую, скорее в надежде избежать опасности, чем найти безопасность. Ее внутренние переживания ясно видны в ее сновидениях в то время:

«Люди толпой ввалились ко мне в комнату, и я пыталась их оттуда выпроводить. Затем я прибежала в церковь, опустилась на колени перед игуменьей и попросила, чтобы меня постригли в монахини».


Здесь мы наблюдаем мощное регрессивное бегство от плохих объектов (в особенности от преследующего отца) в материнскую утробу и опасность разрушительного бегства от жизни. Для противодействия этому она превращает хорошую мать, которая, будучи защитницей, может поглотить ее личность, в плохой объект, в противостоянии которому она может сохранить свою «отдельность». Так, в другом сновидении:

«Я была с матерью в спальне и чувствовала себя в бешенстве. Она сказала: “Ты можешь идти спать”. Я ответила: “Я могу это сделать в любое время”. Затем мать села на велосипед и поехала на меня. Я столкнула ее на землю и сказала: “Вот тебе, наслаждайся своими мазохистскими удовольствиями”».


Но такая ненависть к своим хорошим объектам напугала ее, ибо в третьем сновидении она полностью исключила себя из хорошей ситуации:

«В доме моего священника была вечеринка. Я хотела пойти туда, но у меня не было приглашения. Я вбежала внутрь, надеясь, что меня не заметят, однако жена священника увидела меня и сказала: «Вас не приглашали. Вы не можете здесь оставаться».

Я была в отчаянии».


Однако в четвертом и пятом сновидениях она обращается к амбивалентным в моральном отношении ситуациям преследования, что предпочтительнее, чем вовсе не иметь никаких объектов или попадать в затруднения, как с хорошими, так и с плохими объектами:

«Я склонилась, ожидая наказания палкой: или, более ясно выражаясь, мать и отец улыбались и готовились меня бить. Я подумала: “О! Хорошо, все-таки это как-то связано с домом”».


Она рассказала, что в ходе предыдущего лечения у психиатра она совершала на него нападки, чтобы вынудить его насильственно ее контролировать, «как это делал мой отец». В другое время эта пациентка говорила: «Как бы я ни старалась, я чувствую, что из всего этого нет выхода».

Психотерапия регрессировавшего эго

Проблемы психотерапии отложены до четвертой части. В этой главе речь идет о диагностике, а не о лечении, и в данном месте мы лишь кратко коснемся психотерапии.

Психология bookap

Обычно проходит длительное время, прежде чем пациент сможет последовательно принять и принести аналитику свое регрессировавшее, пассивно зависимое эго. Анализ антилибидинальных реакций против не только активных, но также пассивных потребностей, по моему мнению, наиболее важен. Я видел реальное улучшение, и оно сохраняется, когда наконец наступает понимание и принятие того, что Винникотт называет «терапевтической регрессией». Я стану исследовать трудности, связанные с достижением такой конструктивной стадии, в шестой и седьмой главах. Такой подход к терапевтическому анализу показывает, что причину затруднений следует искать не просто в превратностях развития отдельных инстинктивных влечений, которые проявляют себя антисоциальным образом, но в базисной слабости инфантильного эго, постоянно полного страха. Инфантильный страх, регрессивное бегство от реальности и возникающая в результате слабость эго перед лицом реального внешнего мира лежат в основе всех расстройств личности. Наша природная жизнь чувства обычно не является антисоциальной, а становится таковой вследствие вынужденного самоутверждения и даже яростной антилибидинальной попытки сверхкомпенсировать слабость. Одним важным исключением является непреднамеренная «жестокость» здоровой потребности младенца в матери, как это описывает Винникотт. Нашей величайшей потребностью является более глубокое понимание самых ранних стадий развития сильного эго и того, что этому препятствует или же способствует.

Надежда и возможность возрождения регрессировавшего эго является очевидной конечной проблемой психотерапии. Я не могу сказать, что нам многое известно на этот счет. Винникотт открыл тропу, по которой суждено пройти многим исследователям, прежде чем будет решена эта проблема. Я достиг обнадеживающих результатов с рядом пациентов, которые, каждый своим собственным путем, обрели безопасность для своего регрессировавшего эго в психотерапевтических взаимоотношениях. Здесь возникают два аспекта данной проблемы. Первый заключается в медленном вырастании из оков их антилибидинального (фрейдовское садистическое суперэго) преследования самих себя; они нуждаются в том, чтобы перестать безжалостно преследовать самих себя под непрекращающимся ментальным давлением, побуждающим их вести себя подобно «вынужденно ставших псевдовзрослыми», и обрести смелость принимать понимающее отношение терапевта к своему внутреннему испуганному и находящемуся под сильным прессом ребенку. Одновременно с этим протекает второй процесс — рост конструктивной веры в «новое начало»: если удовлетворяются потребности регрессировавшего эго, вначале во взаимоотношениях с терапевтом, который защищает регрессировавшее эго в его потребности в первоначальной пассивной зависимости, то это означает не коллапс и утрату активных сил на все времена, а стабильный выход из глубинного напряжения, уменьшение глубоких страхов, повторное оживление личности и возрождение активного эго, которое спонтанно и которое не надо «погонять» и принуждать; то, что Баллинт называет «примитивной пассивной зависимостью», делающей возможным «новое начало». Наконец, мы должны подчеркнуть, что регрессия и болезнь — это не одно и то же. Регрессия — это бегство в поиске безопасности и шанса нового начала. Но регрессия становится заболеванием при отсутствии какого-либо терапевтического лица, с кем и к кому можно было бы регрессировать.