«Не думайте и не действуйте, а просто будьте...»

Экспедиция закончила свою работу в середине августа, но мне еще не хотелось возвращаться в город и я решил отправиться у Бучак, на Бабину гору. Простившись с археологами, уезжавшими на машине, я по тропинкам, через поля и холмы пошел в Григоровку на пристань.

Психология bookap

И вот снова стучит сердце дизеля под полом «Метеора-29», снова бьёт ветер в лицо, и несутся мимо зеленые леса и горы. Через десять минут я уже был в Бучаке — ржавая баржа причала в тени высокой горы, голубой свет неба, бесконечный горизонт и оглушающая тишина после шума двигателей «метеора».

– Здоров! — сказал мне начальник пристани Петро, сидевший, как обычно, в безмятежности и праздности у борта баржи. — Ну як воно... у Сполучених Штатах? Що там дядько Рейган? (он почему-то считал, наверное из-за отдалённого сходства фамилии, что я имею отношение к американскому президенту Рейгану).

– Та все як було...

– Ну і в нас так само...


И вот я медленно поднимаюсь по дороге от пристани на гору, наслаждаясь тишиной вечера. Каждый раз, когда я проходил по этой дороге возле пристани, одно и то же чувство приходило ко мне — уюта и пустоты... Великая пустотность бытия...

«Когда человек рождается — он слаб и гибок, когда умирает — он крепок и черств. Когда дерево растет — оно нежное и гибкое. А когда оно сухое и черствое — оно умирает...»

Передо мной отрылось село, лежащее в долине среди высоких зеленых гор, я спустился вниз и перейдя через яр, где шумел по камням быстрый поток, стал подниматься по лесной дороге, ведущей по склону горы Вихи. Над дорогой нависали кроны старых деревьев, а по её краям лежали большие камни.

«Не думайте и не действуйте, а просто будьте...» — вспомнились мне слова из трактата одного местного адепта по прозвищу Волохан. Мне приходилось читать его самиздатовские труды, подписанные псевдонимом «№20» — как потом выяснилось, это был номер его квартиры. Я знал, что Волохан тоже приезжает в Бучак, ходит по этим дорогам, подолгу живет в палатке возле дома Вити А. в дальней части села — на хуторе Билянивка. Тогда я ещё не был знаком ни с кем из этой компании кроме самого Вити А. Но трактаты Волохана — «Эволюция сознания в документах», «На подступах к Локаята-йоге» и другие — произвели на меня сильное впечатление, и тем летом я носил на дне рюкзака с трудом читаемые фотокопии. В те годы, когда эзотерическая литература не издавалась, плохо читаемые копии были обычным делом. Возможно, из-за с трудом различимого местами текста, а может быть — от энтузиазма, свойственного молодости, смысл этих текстов часто казался более многозначительным и таинственным, чем было на самом деле. Однако трактаты Волохана не утратили своего очарования для меня и спустя двадцать лет, когда они стали доступны в Интернете и есть на компакт-дисках, которые можно купить на любой станции метро.

А а то лето я часто читал их и до сих пор помню некоторые места наизусть, хотя, может быть, и не совсем точно: «Йога выходит в жизнь, чтобы её наполнить, но в то же время она должна суметь не раствориться в ней бесследно...»... «Именно непричастность в причастности дает полноту существования и подлинную свободу — не только «от чего», но и «для чего»...

В этих трактатах было нечто, скрытое между строк — может быть, отражающее личность самого автора, — что завораживало меня, заставляя снова и снова вспоминать его загадочные слова то на жарких дорогах лета, то по ночам у костра.

«Брахман есть пустота. И в этой таинственной пустоте зарождаются законы пространства, времени, причинности — весь наш мир с трамваями, воробьями, клочками газет, катящимися по ветру...»

Через Волохана, познакомится с которым мне предстояло только через год, я открыл для себя понимание некоторых идей — древних и давно известных, изложенных во многих книгах, от «Дао де цзин» до Ричарда Баха и Рам Дасса. Однако ранее эти идеи, понимаемые умом, были непостижимы для моего сердца. Теперь же, по мере избавления от ума и погружения в миры бучацкого посвящения, куда привёл меня ветер силы, все эти идеи начали входить в моё сердце, питая его, как вода — ведь «Дао подобно воде...», а «мягкое и слабое побеждает твердое и сильное...».

Психология bookap

Так Волохан стал одним из тех, у кого я научился чему-то принципиально важному; может быть даже у него — в большей мере, чем от кого-либо другого из людей, оказавших на меня влияние. Говорят, что талант Алана Уоттса был в умении излагать идеи культур Востока таким образом, что они становились понятными современному человеку. Так и Волохан — он изложил некоторые идеи такими словами, которые были созвучны моему сердцу. И эти слова стали тем зеркалом, в которых ветер силы отразил нечто непостижимое, присутствующее повсюду в мире — в холмах, лесах, полевых дорогах и небесах.

А может быть, это сам ветер силы обращался ко мне через слова его книг... И если раньше я считал, что следую пути воина — охотника за силой, стараясь применять принципы этого пути не только на дорогах странствий, но и во всем остальном — работа, деньги, отношения с женщинами и друзьями — то теперь этот ветер привел меня к совершенно иному пути, пути текущей воды, пути спонтанности, пути неусилия, недеяния и незнания (ведь «незнание глубже, а знание мельче...»). И то, что воину необходимо завоевывать силой несгибаемого намерения, вода достигает без усилий, побеждая своей мягкостью и слабостью…


Погруженный в размышления, я дошел до Бабиной горы. Опять передо мной была высокая зелёная липа и белые облака над головой. И небо — безбрежное небо лета, ласкающее своей синевой, как будто так ласкает нас сама Жизнь — единственная Реальность. Ведь у неё нет рук для ласки, а только это небо с его голубым светом…

«З усiх явищ найдивнiше — то саме iснування...»

Вдруг я понял до конца эти слова Богдана Антонича, написанные им несомненно в момент озарения. Понял не умом, как может понять любой человек эти нехитрые слова, а именно пережил. «... само существование...».

Мне вспомнился день в августе прошлого года, когда исчезла стеклянная перегородка, отделявшая меня, «зрящего» — от мира, «зримого». Если человек отказался от добра и зла, отказался от всех разграничений, а потом отказался и от того, чем он отказывался от разграничений — от ума — он остаётся один на один с «тем, что есть», лицом к лицу с единственной реальностью. И тогда действительно уже ничего не нужно, кроме самого процесса существования, в котором обнаруживается источник изначальной радости.

В такие мгновения кажется, что поток времени остановился и, наконец, исчезла рябь быстрого течения бытия, скрывающая за собой то, что находится в глубине. Ведь именно время отделяет человека от запредельного — вспомнились мне слова Мейстера Экхарта, написанные много веков назад. Не только преходящие вещи и преходящие страсти, но сам налёт и привкус времени… А когда этот поток прекращает течь, тогда остается вечно настоящее. «Кайрос», «Nunc stanc», «Here & now», «здесь и сейчас» — по разному пытались называть такое мгновение вечно настоящего, когда останавливается поток бытия, а подлинность мира переживается со всей ее остротой.

Конечно, всё это трудно объяснить словами, если не пережил сам. Но когда наступает ЭТО, художник откладывает кисть, а пишущий — бумагу. Больше писать не о чем. Потому что настало наконец ТО САМОЕ...


Солнце садилось. Поднявшись на гору, я поставил там палатку и лег на нагревшейся за день вершине среди зарослей пахнущих летом трав. Передо мной разворачивалась величественное зрелище заката — зрелище, присутствующее в мире каждый день, но от этого не утрачивающее своей красоты. А когда красная заря начала разгораться над горами, из которых я пришел сюда, ко мне пришло долгожданное чувство бесконечности — бесконечности мира и бесконечности жизни.

Психология bookap

В угасающем небо яркий розовый след самолета поднимался к самому зениту, а у меня вдруг появилось желание завтра рано утром отправиться в Канев на самую высокую гору, поднимавшуюся за лесом. Там, на вершине, белело пятно какого-то поля, а за ним — темная точка одинокого дерева. Эту гору я постоянно видел перед собой отсюда, и кто знает, может быть там я найду что-то необыкновенное? От этой мысли, пришедшей на грани сна, в сердце возникло чувство радости. Надо мной загорались звезды, я поуютнее улегся в спальном мешке и уснул.

Приехав рано утром на автобусе в Канев, я пошёл по дну одного из яров, вьющегося между высоких и крутых зеленых холмов, к самому его истоку и там поднялся на гору, к которой стремился. Передо мной открылось светлое, почти белое поле созревшего овса, колышущегося под ветром. На вершине горы стояла деревянная вышка топографического маяка, а рядом была одинокая липа, старая и раскидистая, как уютный дом, из тени которой куда не посмотришь — одно только бескрайнее небо, а ни гор, ни горизонта не видно — они остались где-то внизу, за краями колышущегося белого поля.

Там, под этой липой я встретил час полдня, а потом забрался по железным скобам на деревянную вышку, где можно было стоять на шатких досках, обозревая дали. Здесь небо казалось ещё ближе, и я ликовал — меня не обмануло вчерашнее предчувствие, и Марьина гора (а именно так называлось это место) очаровала меня. Потом, в последующие годы не раз её далекая вершина с одинокой липой, видимая почти с любой точки на побережье, влекла меня к себя, обещая снова и снова прикосновение к чувству бесконечности жизни и даря стремление к свободе — к самой совершенной свободе, какая может быть в этом конечном мире Солнца и Луны, конечном мире Сансары.


Несколько часов на вершине небесной горы прошли незаметно. По незнакомой полевой дороге я спустился в село Пекари и пошел берегом обратно в Канев на пристань — а здесь, в тени прибрежных холмов, мимо ворот Каневского заповедника проходили, наверное все странники этих гор, которые были и которые ещё будут…

Психология bookap

Подойдя к источнику, текущему возле заповедника у самой дороги, я увидел сидевших там с рюкзаками студентов-геологов, приехавших в заповедник на практику. Один из них протянул мне кружку, чтобы я набрал воды. В этот миг наши глаза встретились — все странники этих гор, которые были и которые ещё будут…

В воскресный день на пристани было много пассажиров, устроивших давку, но это не омрачало моего восторженного настроения, пока я ехал в «метеоре» в Киев. Выйдя с причала, я сел на скамейку у трех старых толстых деревьев, растущих возле речного вокзала, испытывая великое блаженство бытия. Выпив бутылку пепси-колы, я медленно пошел набережной, а потом по лестнице на гору, в сторону Софийского собора — небритый бродяга в грязных штанах, потемневший от солнца, как темнеет кусок дерева, окатанный рекой и выброшенный на берег, под яркий свет знойного лета. Пока я поднимался по лестнице, держа в руке пустую бутылку, перед глазами всё стояло белое поле, колышущееся под ветром, деревянная вышка и небо — одно только небо у нас над головами...