Часть IV. Юность и эволюция идентичности


...

Глава 11. Заключение: по ту сторону тревоги

Ощущая в правой руке тощую стопочку непрочитанных листов этой книги, читатель, возможно, захочет узнать, какого рода краткое заключение могло бы воздать должное тем вопросам безотлагательной важности, которые были проиллюстрированы в последней главе. И здесь я должен признаться, что ни одна из идей, выраженных в моих описаниях и рассуждениях, практически не имеет шансов быть развитой дальше в этом формальном заключении. Мне нечего предложить, кроме моей собственной манеры смотреть на вещи. Теперь, от периферии наших иллюстраций, я должен вернуться назад — к центру моей позиции в психоаналитической работе.

Возвращение к нашей отправной точке не есть какая-то увертка. Не нужно забывать, что до самого последнего времени наши клинические прозрения, касающиеся взаимоотношений детства и общества, почти или совсем не получали естественного развития в социологических и исторических науках. Коль скоро мы проясняем эти вопросы в той мере, в какой нам позволяют наши методы, то нужно соблюдать осторожность, предлагая практическое приложение наших находок. Прошло то время, когда можно было быть столь же наивными в истории, насколько историки, во всей прежней истории, были наивны в психологии

Для согласования исторической и психологической методологий нам прежде всего нужно научиться сообща иметь дело с тем обстоятельством, что различные психологии и психологи подвластны историческим законам, а историки и исторические летописи — законам психологии. Зная по клинической работе, что человек склонен развивать амнезию в отношении своих наиболее информативных переживаний детства, мы вынуждены также признать наличие универсальной «зоны молчания» у творцов и интерпретаторов истории: они игнорируют важную по своим последствиям функцию детства в общественном устройстве. Историки и философы признают «женское начало» в устройстве мира, но оставляют без внимания тот факт, что всех людей родили и выкормили женщины. Эти специалисты ведут дебаты по поводу принципов формального образования, но не обращают внимания на судьбоносную зарю индивидуального сознания. Они настойчиво утверждают мираж прогресса, обещающий, что человеческая (читай: мужская) логика приведет к благоразумию, порядку и миру, тогда как каждый шаг к этому миражу приносит с собой новое выравнивание враждебных сил, ведущее к войне — и к худшему. Морализирующий и рационализирующий человек продолжает идентифицироваться с собственными абстракциями, но отказывается поразмышлять над тем, как он стал таким, каков он есть на самом деле, и почему он, в качестве эмоционального и политического существа, уничтожает из-за инфантильных принуждений и побуждений то, что изобрела его мысль и построили руки. Все это имеет свою психологическую основу в бессознательной решимости индивидуума никогда больше не встречаться лицом к лицу со своей детской тревогой, а также в суеверном опасении, что даже беглый взгляд на инфантильные источники своих мыслей и схем мог бы подорвать предназначаемый для достижения сознательно поставленной цели запас жизненных сил. Поэтому он предпочитает распространять просвещение от себя: вот почему лучшие умы часто хуже всего знают себя.

А не может ли быть так, что именно предрассудок заставляет человека отворачиваться от своей скрытой тревоги, как от головы Медузы? 182 И не может ли быть так, что человек теперь уже должен и способен расширить свое толерантное сознание до скрытых тревог и инантильных источников своих предубеждений и опасений?


182 По Гесиоду, Медуза — одна из трех сестер Горгон. Подобно своим сестрам Медуза обладала взглядом, обращавшим всех, кто смотрел на нее, в камень; на голове у нее вместо волос извивались змеи. В отличие от сестер, только Медуза была смертной (убита Персеем). — Прим. пер.


Каждый взрослый, будь он лидером или ведомым, представителем масс или членом элиты, однажды был ребенком. Когда-то он был маленьким. Чувство малости образует нижний, неискоренимый слой в душе человека. Его триумфы будут соразмеряться с этой малостью, а поражения — подтверждать ее. Вопросы о том, кто «больше» (сильнее, важнее и т. п.) и кто может (или не может) сделать что-либо по отношению к кому-либо, заполняют внутреннюю жизнь взрослого сверх той необходимости и той желательности, которые он осознает и на которые рассчитывает.

Всякое общество состоит из людей в процессе их перехода из разряда детей в разряд родителей. Чтобы обеспечить непрерывность традиции, общество должно заблаговременно готовить детей к функции родителей, а также заботиться о неизбежных остатках инфантильности у взрослых. Это — трудное дело, особенно если обществу требуется множество способных идти за лидером, малая доля способных вести за собой и какая-то часть тех, кто способен к тому и другому — попеременно или в различных сферах жизни.

Свойственное человеку в детстве научение, которое развивает у него высоко специализированную координацию мозга, глаза и руки и все внутренние механизмы рефлексии и планирования, возможно лишь при длительной зависимости ребенка от взрослого. Только благодаря такой зависимости, человек развивает совесть, или ту зависимость от себя самого, которая делает его, в свою очередь, заслуживающим доверия других; и только став полностью надежным в отношении определенного набора фундаментальных ценностей (правды, справедливости и т. д.), он может обрести независимость, учить и развивать традиции. Однако сама его надежность сулит проблему из-за того, что ее источник находится в детстве, и из-за тех сил, которые задействованы в ее развитии. Мы обсуждали задержку сексуального развития, его сосредоточение на семье и отвлечение от нее. Мы также обсуждали значение ранних паттернов агрессивного подхода (модусов органов) для развития социальных модальностей. Обе эти линии развития связывают самые истоки человеческих идеалов с образами, указывающими на напряжение и ярость младенца.

Таким образом, столь раннее зарождение совести угрожает зрелости человека и его работе: инфантильный страх сопутствует ему на протяжении всей жизни. Мы, психоаналитики, пытаемся в отдельных случаях нейтрализовать этот страх; и мы пытаемся объяснить и концептуализировать его, поскольку не существует универсального средства исцеления (пожалуй, только облегчение через постепенный инсайт) от того, что каждое поколение должно развиваться из своего детства и, преодолевая свой особый тип детства, должно развивать новый тип, потенциально многообещающий — и потенциально опасный.

Марк Твен, вероятно в один из своих периодов депрессии, назвал человека «лишенным стыдливости животным», единственной тварью, знающей о своей наготе, или как сказали бы мы, сознающей свою сексуальность. В этот момент Марк Твен ни словом не обмолвился о другой, искупающей особенности человека, которую он сделал своей специальностью. Речь, конечно, идет о юморе — способности в минуты веселья вышучивать и бесстрашно подвергать сомнению те странные обычаи и институты, посредством которых человек должен реализовывать себя. Однако факт остается фактом: человек в раннем детстве выучивается считать тот или иной аспект телесной функции дурным, постыдным или опасным. Нет такой культуры, которая не использует сочетание этих «пороков» для развития — через контрапункт — своего собственного типа веры, гордости, уверенности и инициативы. Поэтому в чувстве достижения человека остается привкус инфантильных корней; а поскольку самое раннее чувство реальности приобреталось им в болезненном опробовании внутренних и внешних добродетелей и пороков, человек сохраняет готовность ожидать от какого-то внешнего врага, силы или события того же, что, в действительности, угрожает ему изнутри, то есть от его агрессивных влечений, чувства собственной малости и раскола его внутреннего мира. Поэтому он всегда, без каких-либо разумных оснований, склонен опасаться вторжения многочисленных и неопределенных, непохожих на него сил, удушающего окружения всеми, кого не удается с уверенностью отнести в разряд союзников, и сокрушительного провала перед обступающей, издевающейся публикой. Эти, а вовсе не животные страхи характеризуют человеческую тревогу, причем как в международных, так и в личных делах.

В заключении я резюмирую, по крайней мере, какую-то часть этих базисных страхов. Но сначала позвольте мне надеяться, что я все же смог показать признание мной очевидного факта: существование сфер власти, влияния, юрисдикции, собственности и, прежде всего, сфер эксплуатации — это вопрос, имеющий отношение к социальному процессу. Появление этих сфер не может быть объяснено их зарождением в инфантильной тревоге: они суть выражение историко-географической реальности, в которой мы существуем. Проблема же заключается в том, насколько человек склонен проецировать на политическую и экономическую неизбежность страхи, опасения и побуждения, унаследованные им из арсенала инфантильной тревоги.

И еще одна оговорка: мы должны уметь различать страхи и тревоги. Страхи — это состояния опасения, сосредоточенного на изолированных и могущих быть узнанными угрозах, так что их можно трезво оценить и реалистически противостоять им. Тревоги — это диффузные состояния напряжения (вызываемого утратой взаимного регулирования и возникающего в результате нарушения либидинального и агрессивного контроля), которое преувеличивает опасность и даже вызывает иллюзию внешней угрозы, не указывая на подходящие пути защиты или овладения. Совершенно очевидно, что две эти формы опасения часто встречаются вместе, и мы можем настаивать на их строгом разделении только ради краткости изложения в рамках заключения. Если в условиях экономической депрессии человек боится потерять все свои деньги, его страх, возможно, оправдан. Но если одна только мысль о необходимости жить на доход, лишь в 10 (вместо 25) раз превышающий доход его средних сограждан, заставляет кого-то потерять самообладание и покончить с собой, нам следует обратиться к нашим клиническим доктринам. Они могут помочь понять, например, почему богатство оказалось краеугольным камнем идентичности такого человека, и выяснить, что экономическая депрессия совпала с его критическим периодом. Тогда, страх потерять свои деньги ассоциировался с тревогой, вызванной мыслью о необходимости вести образ жизни, характеризуемый ограниченными ресурсами, и произошло это в то время, когда страх утратить свою половую потенцию мобилизовал тревогу, некогда связанную с идеями лишения активности и кастрации. В таком случае, ослабление рассудительности взрослого инфантильным гневом есть результат иррационального напряжения, вызванного коротким замыканием между рациональными взрослыми страхами и ассоциированными с ними детскими тревогами. Именно эта истина кроется в простом, но магическом заявлении Франклина Д. Рузвельта «Мы ничего не боимся, кроме страха», которое для нашего заключения стоило бы перефразировать в утверждение «Мы ничего не боимся, кроме тревоги». Ибо не боязнь опасности (которую мы вполне могли бы встретить трезво рассчитанным действием), а страх перед ассоциированным состоянием бесцельной тревоги толкает нас на нелогичное действие, неразумное бегство или, в действительности, на безрассудное отрицание опасности. Когда нам угрожает такая тревога, мы либо преувеличиваем опасность, бояться которой нет никаких причин, либо игнорируем угрозу, опасаться которой есть все основания. Быть способным сознавать и обуздывать наш страх, не поддаваясь тревоге и даже вопреки ей, чтобы соблюсти точную меру и сохранить предостережение против всего, чего должен бояться человек, — вот необходимое условие для трезвого, рассудительного расположения духа. Это тем более важно, поскольку политические и религиозные институты, соперничая в завоевании приверженцев, научились использовать в своих целях инфантильные, переживаемые в детстве страхи, общие всему человечеству или каким-то конкретным его частям. В конечном счете, во вред самим себе «трезвые» лидеры, клики и группы давления могут заставлять людей видеть преувеличенные опасности — или, наоборот, игнорировать существующую угрозу — до тех пор, пока не будет слишком поздно. Поэтому-то и случается так, что даже у просвещенных и демократичных людей притупляется способность в меру опасаться и разумно сотрудничать.

Мы можем только кратко описать некоторые из затронутых в нашем обсуждении тревог, и пусть каждый из нас (автор наравне с читателями) спросит себя, каким образом люди одной с ним профессии могут помочь бороться с тем испугом, который неотступно сопровождает человека в процессе его развития.

Конечно в детстве страх и тревога настолько близки друг к другу, что они просто неразличимы, — по той причине, что ребенок, вследствие незрелого оснащения, не обладает способом разграничения внутренних и внешних, реальных и воображаемых опасностей. Тем не менее, он должен научиться этому, и пока ребенок учится, он нуждается в успокаивающем и вселяющем уверенность обучении со стороны взрослого. Поскольку ребенка не удается убедить взрослыми аргументами и, особенно, в тех случаях, когда вместо этих аргументов он воспринимает латентный ужас и замешательство взрослого, паническое чувство неопределенной катастрофы сохраняется в виде всегда готовой потенциальности. Тогда, ребенок вправе развить тревогу, когда чего-то боится, равно как он вправе иметь «детские» страхи до тех пор, пока руководство взрослых не помогло ему, шаг за шагом, развить рассудительность и мастерство. По этой причине мы обычно называем некоторые опасения ребенка страхами, хотя их же мы зовем тревогами у взрослого, ибо они продолжают у него существовать в резком контрасте со способностью оценивать опасность и планировать ее предотвращение.

Ниже мы расскажем, главным образом, об инфантильных страхах, связанных с личным опытом растущих организмов. Следует отметить, что эти страхи являются предшественниками многих иррациональных тревог, поддерживаемых взрослыми в таких сферах интересов, как сохранение индивидуальных идентичностей и защита коллективных территорий.

Младенцы пугаются ряда вещей: неожиданной потери опоры, внезапного сильного шума или вспышки света, и т. п. Такие события случайны и редки, и малыш быстро приспосабливается к ним, если только он не выучился бояться внезапности происходящих вокруг него изменений. Начиная с этого момента, трудно сказать, когда ребенок пугается повторения какого-то конкретного события или внезапности как таковой, и когда он реагирует тревогой на неумелость или напряжение взрослого, которые выражаются в повторяющейся внезапности. В результате «инстинктивный» страх таких объективных вещей, как потеря опоры или шум, легко может стать социальной тревогой, связанной с внезапной утратой внимательного ухода за ребенком.

Неизбежное регулирование жизнедеятельности ребенка с помощью внешних средств контроля, когда оно не достаточно согласовано с его внутренним регулированием, способно вызвать у малыша цикл гнева и тревоги. А это оставляет осадок интолерантности к манипулированию 183 и принуждению за пределами той точки, в которой внешнее регулирование может еще переживаться ребенком как саморегулирование. С отмеченной интолерантностью связана интолерантность к прерыванию витального акта или лишению возможности завершить его единственно важным для ребенка способом. Все эти тревоги приводят к импульсивному своеволию или, напротив, к преувеличенному самопринуждению посредством стереотипии и унылого повторения. Здесь мы обнаруживаем источники компульсии и обсессивности, равно как и сопутствующей потребности в мстительном манипулировании 184 и насилии над другими.


183 Пеленанию, перекладыванию, купанию и т. д. — Прим. пер.

184 В широком смысле. — Прим. пер.


Интолерантность к лишению возможности доводить начатое по своей инициативе и своим собственным способом до завершения сочетается со страхом оказаться доведенным до истощения модусом конкретного органа. На оральном уровне, например, в какой-то мере существует страх остаться голодным (empty) 185 и лишенным стимуляции (сенсорной и чувственной). Позднее эти страхи становятся взаимозаменяемыми, так что поиск возбуждения и страх голода могут характеризовать людей, которым еды хватает с избытком, но не достает чувственной близости.


185 Букв. — пустым. — Прим. пер.


Тревога, вызываемая страхом утратить автономию, в ее кишечной форме, касается возможного опорожнения и очищения кишечника малыша «враждебными» людьми и внутренними «диверсантами» против его желания. Соответственно амбивалентному аспекту этой стадии, противоположный страх, вероятно, касается угрозы оказаться запертым, быть вынужденным удерживать содержимое переполненного желудка и кишечника, попасть в «безвыходное» положение.

В мышечной сфере также существует парная интолерантность: тревога, вызываемая у ребенка ощущением, что его ограничивают и настаивают на своем вплоть до наступления мышечного бессилия, имеет свою пару в ощущении, будто его вообще никто и ничто не удерживает, в чувстве утраты внешних ограничений и границ, а с ними и необходимой ориентации для определения собственной автономии. А родство мышечного и анального садизма, по-видимому, благоприятствует развитию страха быть атакованным с тыла, оказаться либо поверженным и связанным, либо изнасилованным ректально, в позе животных.

«Быть выдающимся, непревзойденным» имеет множество коннотаций гордости и изоляции, желания быть объектом восхищения и обожания, а также страха оказаться незащищенным перед разрушительной проверкой и, конечно, страха провалиться.

В центре локомоторно-фаллических страхов мальчика таится страх «кастрации», страх лишиться интрузивного оружия. Клинические данные в пользу стратегического существования страха за тот чувствительный орган (пенис), который столь дерзко «высовывается», поистине неисчислимы. Более распространен, однако, страх остаться маленьким: либо в своих размерах, либо по величине гениталий — иначе говоря, страх оказаться обделенным «надлежащим имуществом».

В ходячем состоянии имеет место страх лишиться подвижности и свободы передвижения, но наряду с ним и страх остаться без поводыря, не отыскать границ, устанавливаемых с тем, чтобы можно было отвоевывать и защищать свою инициативу. Здесь находится инфантильный источник потребности (человека) во враге, — что бы он мог вооружиться и бороться с конкретным противником, освобождаясь, тем самым от тревоги по поводу неведомых врагов, которые в непредсказуемое время могут застать его безоружным и незащищенным.

Страх остаться пустым (орально) или быть опустошенным (анально) имеет особое качество у девочек, поскольку образ тела девочки (даже до того, как она «узнает» свое внутреннее анатомическое устройство) включает ценное внутреннее содержимое, от которого зависит ее осуществление как организма, персоны и носителя роли. Этот страх быть оставленной пустой или, проще, быть оставленной, по-видимому, является самым основным женским страхом, распространяющимся на весь период жизни женщины. Обычно он усиливается с каждой менструацией и наносит свой завершающий удар в климактерический период. В таком случае неудивительно, что вызываемая этими страхами тревога может выражаться либо в полном подчинении мужскому намерению, в отчаянном поединке с ним, либо в стремлении «поймать» мужчину и превратить его в собственность.

Здесь я должен особо подчеркнуть одно из самых парадоксальных и далеко идущих последствий женского страха быть оставленной. Чтобы мужчины не отказывались от них и не бросали в периодических поисках состязания, завоевания и войны, женщины склонны не подвергать сомнению их подвиги, которые то и дело приводят к разрушению семьи и убийству сыновей. Женщины притворяются, что действительно придают большое значение войне и великолепной экипировке мужчины, тогда как на самом деле они просто выучились принимать как неизбежность то мужское воинственное возбуждение, которое, по существу, находится за пределами их понимания. Вполне возможно, что мы не в состоянии покончить с войнами до тех пор, пока женщины, ради осмысленного выживания, не отважатся признать и поддержать до сих пор неразвитую способность невооруженного сопротивления. Но для этого им нужно сначала научиться понимать свой страх оказаться брошенной и свою нерасположенность беспристрастно подвергать сомнению культивирование мужчиной войны ради войны.

Конечно, где-то маленькая девочка выучивается ненавидеть того, кто с таким самодовольным видом получает то, что ему требуется — и может воспользоваться своим правом на удовольствие немедленно. Посредством «проекции», слишком сложной для краткого анализа, ненависть девочки усиливает ее страх быть изнасилованной, который вызывает тревогу, легко объединяющуюся с целым рядом прегенитальных страхов: опасением, что тебе причинят вред, чего-то или кого-то лишат и оставят ни с чем. В свою очередь мужчины не упускают случая воспользоваться этой тревогой, когда им нужно получить у женщин согласие в отношении своих воинственных фантазий и агрессивных провокаций: всегда найдется женщина, страна или принцип, символически изображаемые в облике сверхчеловеческой женщины, которую нужно защитить от захвата и насилия.

Итак, мы перечислили несколько базисных интолерантностей, страхов и (развивающихся из них) тревог, являющихся результатом того простого обстоятельства, что человеческая жизнь начинается с долгого и неторопливого детства, а сексуальность — с привязанности к родительским фигурам. Страхам, основанным на анатомии и развитии организма, здесь придается особое значение, поскольку строение тела и его рост оказываются самыми ранними, всеобъемлющими и наименее сознаваемыми темами страха. Полная сводка интолерантностей, вероятно, уравняла бы по значению с «организменными» страхами и тревогами замешательство малыша перед лицом непредсказуемых вспышек напряжения и гнева, периодически охватывающих находящихся рядом взрослых. В более позднем детстве и раннем подростковом возрасте все эти страхи становятся неотъемлемой частью межличностных затруднений («эдипов комплекс», «детская ревность»), которые касаются старших и младших соперников и их конфликтующих запросов. Ибо старший претендует на право собственности на основании того, что появился на свет первым и является сильнее, а младший требует равных прав исходя из того, что пришел последним и является слабее. Такое противоречие отнюдь не легко уладить, причем безразлично, проявляется ли оно в системе воспитания ребенка или в политических системах.

Мы пришли к выводу, что только постепенное нарастание чувства идентичности, основанное на личном опыте социального здоровья и культурной солидарности в конце каждого главного кризиса детства, сулит тот периодический баланс в человеческой жизни, который — при интеграции стадий эго — способствует чувству гуманности. Но повсюду, где чувство идентичности утрачивается, где целостность и полнота уступает место отчаянию и отвращению, генеративность уступает стагнации, интимность — изоляции, а идентичность — смешению ролей, боевые порядки объединенных инфантильных страхов легко приходят в движение. И только идентичность, благополучно бросившая якорь в «родовом имении» культурной идентичности, способна создавать осуществимое психосоциальное равновесие. 186


186 Понятие «эго-идентичность» может быть неправильно истолковано в двух отношениях. Одно заблуждение связано с предположением, что полная идентичность свойственна конформисту и что чувство идентичности достигается, главным образом, благодаря полному подчинению индивидуума установленным социальным ролям и безоговорочному приспособлению к требованиям социальных перемен. Бесспорно, никакое эго не может развиваться вне социальных процессов, предлагающих осуществимые прототипы и роли. Однако здоровый и сильный индивидуум приспосабливает эти роли к дальнейшим процессам своего эго, тем самым внося свой вклад в поддержание социального процесса. Второе заблуждение касается тех, кто посвящает себя изучению и уединенному поиску человеческой целостности и кто, занимаясь этим, кажется, живет вне и над той группой, из которой он вышел. Поднимаются ли такие люди выше всякой идентичности? В своем развитии они были отнюдь не независимы от идентичности своих групп, которую в действительности могли впитывать вплоть до вырастания из них. Не свободны они и от новой общей идентичности, хотя могут разделять ее только с очень немногими, кто, возможно, даже и не живет в одно время с ними (здесь я имею в виду Ганди и его отношения как с Индией, так и с Иисусом из Назарета).


В последней части этой книги я проиллюстрировал ряд проблем, с которыми сталкивается молодежь сегодняшнего мира. Промышленная революция, глобальная коммуникация, стандартизация, централизация и механизация угрожают идентичностям, унаследованным человеком от примитивных, аграрных, феодальных и аристократических культур. То, что внутреннее равновесие этих культур позволяло предложить, сейчас подвергается опасности в огромных масштабах. Поскольку страх утратить идентичность доминирует в большей части нашей иррациональной мотивации, он призывает весь арсенал тревоги, оставленный в каждом человеке простым фактом его детства. В этом критическом состоянии массы людей склонны искать спасения в псевдоидентичностях.

Опираясь на несколько соображений, я дал понять, что обрисованные в общих чертах тревоги сохраняются и во взрослой жизни, причем не только в форме невротической тревоги, которую, в конце концов, можно распознать как таковую, удержать в разумных границах у большинства людей, а у некоторых — излечить полностью. Более ужасно, что эти детские тревоги снова появляются в форме коллективных страхов и болезней коллективного разума. Перечисленные на предыдущих страницах тревоги можно было бы извлечь из контекста детства и использовать в качестве рубрик для трактата по групповым страхам и их использованию в целях пропаганды.

В таком случае, одна из наших задач — совершенствовать методы, облегчающие в подобных ситуациях разъяснение предрассудков, опасений и ошибочных мнений, вызываемых инфантильным гневом и действием защитных механизмов взрослого против его инфантильной тревоги.

Допуская, что наш клинический опыт привел нас к обнаружению значимых связей в отношениях между тревогами младенчества и общественными переворотами, инсайтом какого рода является такое открытие и какого рода возможности оно нам сулит? Поможет ли нам использование этого знания создать синтетические системы детского воспитания, формирующие у наших детей желаемый тип личности? Может ли оно помочь нам видеть насквозь инфантильные слабости наших врагов, с тем чтобы мы могли перехитрить их? И следует ли нам питать надежду, что применяемый таким образом инсайт останется понимающим?

Наше знание этих вопросов основано на изучении тревоги и поэтому акцентирует, главным образом, те способы, какими тревога производится и эксплуатируется. Мы в состоянии (как я отметил в первой главе) посредством анализа сделать источник индивидуальной тревоги ретроактивно правдоподобным; но мы только начали изучать такое сочетание элементов, которое, в данном случае, имело бы результатом интересную вариацию, а не невротическую девиацию человеческого функционирования. Мы изучили вариации хуже, чем девиации — по той причине, что вариации достаточно хорошо обходятся без нашей помощи.

В психоаналитических кругах мы были свидетелями короткой частной истории экспериментальных систем детского воспитания, увлеченных потаканием инстинктуальным желаниям и избежанием тревоги у наших детей. И нам хорошо известно, что в результате нередко получалась лишь новая система «научных» предрассудков. Навязчиво уподобляя вариации детства девиациям, встречавшимся в воспоминаниях детства взрослых пациентов, некоторые из нас ненамеренно загоняли наших детей в идентификацию с нашими пациентами. По крайней мере один мальчик, сын психиатра, выразил это предельно ясно; когда этого заботливо и деликатно воспитываемого ребенка спросили, кем он хочет быть, он ответил: «Пациентом». Разумеется, мальчик имел ввиду, что хотел бы быть такого рода существом, которое так сильно интересовало его родителей. Поскольку он это сказал, ему, вероятно, нет нужды становиться больным, а родители могут вовремя получить от него обратную связь. Но такие случаи должны бы убеждать нас, что посредством одного только научного синтеза отнюдь не легко построить понятную всем и каждому систему, ведущую наших детей в желаемом направлении и избегающую нежелательного. Очевидно, хорошая система может появиться только из непрерывного взаимодействия между тем, что мы постепенно узнаем как ученые, и тем, во что мы верим как люди.

Это нелегко. Когда люди сосредотачиваются на не отмеченных на карте областях человеческого существования, они расширяют каждую такую область до размеров универсума и превращают ее центр в первореальность. Как я показал при обсуждении теории инфантильной сексуальности, именно так было возвеличено в психоанализе «оно» («id»), а инстинкты стали универсумом несмотря на то, что Фрейд полновластно говорил о них как о своей «мифологии». Он знал, что человек, создавая теории, подправляет свой образ мира, чтобы интегрировать уже известное с тем, в чем он нуждается, и делает все это целью своей жизни (ибо должен жить с тем, что он изучает). Сможем ли мы избежать того же в отношении эго? Эго есть центральный принцип организации 187 опыта и поведения человека, причем оно и понимается таковым, без какого-либо возвеличивания. Поскольку понимание человека должно всегда идти на шаг позади того, что ему удалось разглядеть. Наряду со здоровым и чувственным телом, проницательным и пытливым умом, прочная идентичность образует то, благодаря чему человек выживает, но он не мог понять создаваемых ими возможностей или иллюзий до тех пор, пока не позволял любому из этих образований занять господствующее положение в его жизни или мышлении.


187 И только в этом смысле «ядро индивидуума», как я назвал его на первой странице первого издания. — Э. Г. Э.


Что касается социальных процессов, то и здесь мы начинаем кое-что узнавать о месте тревоги, предрассудков и неразборчивой в средствах пропаганды в коллективном недовольстве, общественных сдвигах и преобразованиях. Однако мы не знаем и малой доли того, каким образом новая идея внезапно становится неприемлемой и создает или поддерживает вариацию цивилизации среди кажущегося хаоса девиантных расхождений.

Ситуация здесь напоминает положение в области ядерных исследований. Физики, под давлением угрозы для всей нашей цивилизации, старались в спешном порядке выполнить работу высочайшего теоретического значения и широчайшей практической важности. Общественность же, в целом, склонна принимать как данное это невероятное оружие, предоставляя ученым разрабатывать защитные средства, равные по опасности оружию нападения, и полагаясь в том, что касается остального, на добрые старые способы профессиональной дипломатии. Ученые организовались, чтобы иметь возможность просвещать общественность, но сами они неспособны создать и возглавить новую международную организацию, полностью соответствующую той опасности, которую они хорошо себе представляют. Построить сверхмощный циклотрон — это одно; создать наднациональную организацию — это другое. Ученые имеют в своем распоряжении только голос просвещения, веру в человечество и собственную научную этику. И они переживают нелегкие времена, потому что (независимо от их провозглашенной лояльности и твердых обязательств) существует предел, за которым научный этос и гонка вооружений не могут ужиться вместе в рамках одной идентичности и, понуждаемые к слиянию, угрожают самому духу исследования.

И в нашей области тоже, нам знакомо отчасти (но не полностью) похожее положение. Мы получили эффектные доказательства того, что психоаналитические конструкты помогают прояснить бессознательную динамику. Нами изучены убедительные исцеления и шокирующие ухудшения. Мы внесли поразительные прояснения в сферу мотивации и уверенно приближаемся к изучению общества. Однако чрезвычайные ситуации подстрекают нас предлагать свои решения, касающиеся общественных и международных событий. Одни из нас отвечают тем, что анализируют проблемы социальной организации как клинические ситуации. Другие слепо верят в междисциплинарную командную работу — что-то вроде сотрудничества хромого со слепым, при котором обществовед со слабым психологическим зрением несет на закорках психолога, не научившегося легко передвигаться в общественных событиях, так что вместе они могут на ощупь прокладывать свой путь через современную историю. Но я считаю, что наша работа должна вносить более существенный вклад в нового человека, чье зрение не отстает от способности к перемещению, а действие держится наравне с беспредельным мышлением. Лишь когда наш клинический способ работы становится частью здравого образа жизни, мы способны помочь нейтрализовать и реинтегрировать деструктивные силы, высвобождаемые расщеплением архаического пласта совести современного человека.

Здравомыслие, в самом широком смысле, есть умонастроение, которое терпимо к различиям, осторожно и последовательно в оценках и суждениях, осмотрительно в действиях и — несмотря на весь этот кажущийся релятивизм — способно к вере и возмущению. Его противоположностью служит предвзятость — позиция, характеризуемая предопределенными ценностями и категорическими расхождениями во взглядах; здесь все кажется ясно очерченным и разнесенным в изолированные друг от друга клетки, и это «по природе» — причина, по которой все должно оставаться таким, каким оно было всегда. Опираясь таким образом на предвзятые мнения, подобное умонастроение создает ригидность, которая может стеснять; но при этом оно обладает существенным преимуществом: позволяет проецировать все, что кажется чужим в собственной душе, на какого-либо неопределенного врага вовне. Такой механизм способствует ограниченной стабильности и стандартизации до тех пор, пока некая катастрофа не подвергает опасности все хрупкое здание предубеждений. 188 Здравомыслие, в свою очередь, допускает больше гибкости и изменчивости, но, предположительно, подвергает опасности неуравновешенного и невротичного индивидуума, решившего следовать этому умонастроению. Отказываясь от всех предубеждений, он теряет право на механизм проекции и оказывается перед опасностью интроспекции и «интроекции», сверхозабоченности своими собственными дурными качествами. Можно сказать, что он становится настроенным против самого себя. Какая-то доля этого должна допускаться людьми доброй воли. Такие люди должны учиться точно оценивать степень страха и рассудительно справляться с тревогой, вызываемой отказом от того или иного предубеждения. Просвещение заложило здесь фундамент; новые формы коммуникации должны его укрепить; общество же должно поставить здание для здравомыслящих людей.


188 См. работу Т. W. Adorno, Else Frenkel-Brunswik, Daniel J. Levinson, and R. Nevitt Sanford, The Authoritarian Personality, Harper amp; Brothers, New York, 1950.


Тогда клиническое знание, как и любое другое, есть лишь орудие в руках веры — или оружие на службе суеверия. Вместо того, чтобы делать вывод, будто специфические элементы детского воспитания, их скрупулезное распределение во времени и дозировка формируют и деформируют людей, и поэтому мы должны действовать здесь с разумной осмотрительностью и на основе детального планирования, можно вынести на рассмотрение следующую альтернативу. То есть: взаимосвязи между младенческой тревогой и деструктивностью взрослых существуют в продемонстрированных в этой книге формах главным образом потому, что они полезны системам суеверия и эксплуатации. Вполне возможно, что (в определенных границах, обозначающих то, что организм способен интегрировать, а эго — синтезировать) элементы воспитания становятся решающими только там и тогда, где и когда суеверные взрослые приписывают им свои предубеждения и опасения. В таком случае существенно, живут ли эти взрослые и дети в обществе, уравновешивающем их суеверия, или их предрассудки являются фрагментарными и индивидуализированными задержками и регрессиями, резко контрастирующими с известными фактами, сознательными методами и сформулированными стремлениями.

Поэтому наши согласованные усилия, вероятно, следует сосредоточить на ослаблении бессознательных предрассудков в уходе за младенцами и на уменьшении политических и экономических предубеждений, отказывающих молодежи в чувстве идентичности. Однако для достижения этой цели необходимо понять, что человеческое детство предоставляет наиболее существенное основание для эксплуатации человека человеком. Полярность «большой-маленький» — первая в инвентаре таких экзистенциальных противоположностей, как «мужской — женский» 189, «управляющий — управляемый», «имеющий — имеемый», «светлокожий — темнокожий», — и по поводу каждой из них сейчас бушуют освободительные войны как в политическом, так и в психологическом смысле. Цель этих сражений — признание разделенной функции партнеров, которые равны не потому, что похожи по существу, а потому, что в силу самой своей уникальности они оба совершенно необходимы для выполнения общей функции.


189 Полярность «мужской-женский» обстоятельно рассмотрена Маргарет Мид в работе: Margaret Mead, Male and Female, William Morrow and Co., New York, 1949.


Здесь мы должны смягчить, по крайней мере в его упрощенном толковании, то утверждение, в котором резюмирован первый удар психоаналитического просвещения по Америке, а именно, что фрустрация ведет к агрессии. Человек, если он во что-то верит, способен вынести значительную фрустрацию. Скорее, нам следовало бы сказать, что эксплуатация ведет к бесплодной ярости. Именно эксплуатация образует социальный контекст, наделяющий ограниченную фрустрацию ее разрушительной силой. Эксплуатация существует там, где один из партнеров злоупотребляет разделенной функцией таким образом, что ради своего псевдовозвеличивания лишает другого партнера какого бы то ни было чувства идентичности и целостности, которых тот на данный момент достиг. Утрата взаимности, характеризующая такую эксплуатацию, приводит со временем к разрушению общей функции и самого эксплуататора.

В Америке, пожалуй больше, чем в любой другой крупной стране, ребенок выступает партнером взрослого. Мы бережно относимся к тому обнадеживающему факту — доступному простому повседневному наблюдению, — что всюду, где дух партнерства пропитывает атмосферу семьи и где детство получает свой собственный статус, результатом является чувство идентичности, братская совесть и терпимость. Нам также известно, что бесчеловечность колоссальной машинной организации угрожает этим специфическим американским приобретениям. Ответственным американцам знакома опасность, исходящая от машины «тотальной войны» и от ее точной копии в мирное время. Но не одна эта сверхорганизация делает сегодня культурные ценности относительными. Быстрое расширение коммуникации и всевозрастающее знание культурной относительности подвергают опасности тех, кто находится в маргинальном положении, кто остается никак не защищенным перед численным приростом, приближением или большей властью «не-таких-как-они-сами». У подобных людей стремление к терпимости отличается снижением их способности к восстановлению: оно вызывает тревогу. Аналогично этому, стремление к здравомыслию отнюдь не столь прямо ведет к гражданскому миру или, в контексте нашего обсуждения, к психическому здоровью, как новое американское мирное движение «Психическая гигиена» хотело бы нас убедить: терпимая оценка других идентичностей подвергает опасности собственную идентичность. Супер-эго, так долго служившее главным оплотом морали, будет делать реальную терпимость опасной, пока идентичность здравомыслия не станет релевантной и неизбежной. Такое здравомыслие является, по существу, делом личной и гражданской морали; все чем психология способна помочь — это обучить переносить тревогу и, попутно, распознавать скрытую принудительность и эксплуатируемость.

Здесь психология останавливается перед своим гуманистическим кризисом, поскольку она, во многих отношениях, играет роль манипулятора человеческой воли. Ранее мы цитировали Уильяма Блейка, называвшего забавы ребенка и заботы старика «плодами двух времен года». Тогда мы предположили, что Блейк таким образом намеревался подтвердить высокое звание детской игры, но, возможно, он также намекал и на скрытую инфантильность зрелого рассудка. Ибо в использовании рассудка кроется вечное искушение поступить с получаемыми от человека в эксперименте или дискуссии сведениями так, как ребенок поступает с ними в игре, а именно, свести их по размеру и рангу к тому, что кажется поддающимся управлению. Поэтому с информацией о человеке обращаются так, как если бы он был животным, машиной или статистической единицей. Весьма наивное чувство власти можно получить от того, что при соответствующем к нему подходе человек, в известной степени, являет собой все это вместе взятое, а при определенных условиях его можно довести до их точной копии. Но попытка сделать человека более эксплуатируемым существом, посредством редукции к его упрощенной модели, не может привести к подлинно человеческой психологии.

Альтернативой эксплуатации наименьшего общего знаменателя рода человеческого выступает взвешенное обращение к латентной разумности людей и систематическое культивирование новых форм групповой дискуссии. Однако по этим вопросам психоаналитик может лишь консультировать в той мере, насколько ему удалось понять, в добавление к инфантильным источникам взрослых тревог, социальные и политические гарантии силы и свободы индивидуума.

Я предположил, что читающий это заключение, думает о сфере собственной компетенции. Поэтому я завершу его двумя примерами из профессиональной сферы.

Одним из самых обнадеживающих событий моей жизни стало получение мною несколько лет назад от небольшой группы врачей-новаторов сообщения о разработке техники «естественных» родов (заново введенных в нашу механизированную западную культуру доктором Грэнтли Д. Ридом). Их фактическая сторона к этому времени хорошо известна. На языке обсуждаемой здесь проблемы можно было бы сформулировать цель этой разработки как роды без тревоги. Готовящаяся стать матерью женщина испытывает некоторый страх, поскольку знает, что боли не избежать. Но положение в корне меняется, когда будущая мать выучивается, благодаря упражнениям и инструктажу, сознавать локализацию и функцию схваток, причиняющих боль; и когда она знает, что при приближении к пределу терпения имеет право сознательно решать, захочет ли она воспользоваться лекарственными средствами для облегчения боли или нет. Эта полностью контролируемая рассудком ситуация удерживает ее от развития состояния тревоги, которое в недавнем прошлом вызывалось незнанием и предрассудками и нередко оказывалось настоящей причиной чрезмерной боли. Таким образом, роженица имеет возможность, если она пожелает, следить с помощью укрепленного над ней зеркала за появлением своего ребенка на свет: никто не видит его раньше матери и никому не приходится брать на себя обязанность сообщать ей, какого он пола. С акушеркой мать знакома уже несколько месяцев: они партнеры по работе. Всякая снисходительная и унижающая болтовня акушерок и сестер исключена полностью. Отсутствие искусственной амнезии во время этого самого естественного процесса создает целый ряд удивительных психологических преимуществ для матери и ребенка. И еще: эмоциональный импульс, создаваемый уникальным личным опытом таких родов и полномерной реактивностью матери на призывный звук первого крика малыша, вызывает у них, по признанию самих матерей, пронзительное чувство взаимности. При дополнительном новшестве — размещении матери и новорожденного в одной палате — малыш находится достаточно близко от нее, чтобы его можно было слышать, прикасаться к нему, следить за ним, брать на руки и кормить; таким образом, мать имеет возможность наблюдать и узнавать своего ребенка.

В пору внедрения этого усовершенствования в практику вызывало некоторое изумление то, что врачи называли свою работу по подготовке будущих матерей через обучение периодом «идеологической обработки», и что окончательный успех этой процедуры объяснялся как результат материнского «переноса отца» («father-transference») на врача. До такой степени — в век эмансипации женщины — мы забыли о том, что роды — это женский «труд» 190 и выполнение женщиной своего предназначения. И до такой степени специалист развил иллюзию, будто он должен учить и вдыхать жизнь, тогда как все, что от него требуется — это рассеять предрассудки, которые он и его учителя помогли создать, и ограничить свое медицинское вмешательство задачей предохранения матери и ребенка от опасностей и случайностей. Но эти мужчины, чтобы они ни говорили, увлеклись экспериментом, и женщины из всех слоев общества с несколько неожиданной «естественностью» познали то, что их всех объединяло. А их дочери узнают об этом еще более естественно.


190 Здесь игра слов, поскольку «labor» — это не только «труд», но и «родовые муки». — Прим. пер.


Такие примеры могли бы знаменовать начало новой эры. Естественные роды, конечно, не есть подлинное нововведение. Однако их новое введение представляет собой разумное сочетание существующих от века естественных приемов и вызванных к жизни прогрессом специальных методов. Именно таким, более рассудочным путем можно было бы, шаг за шагом, пытаться влиять на грозную армию всех тревог и предрассудков, обсуждаемых в этой книге, особенно если проводимое специалистами групповое обучение и совместное просвещение родителей в дискуссионных группах осуществляется на всех фазах родительства. Ибо я абсолютно уверен, что разрабатываемые сейчас новые техники ведения дискуссии — как в промышленности, так и в образовании — имеют хорошие шансы вернуть людям уверенность, которая некогда происходила из непрерывности традиции.

«Естественные» роды — не возврат к примитивности. Спустя какое-то время они будут самой дорогостоящей формой родов, если мы учтем затраты времени и внимания в добавление к специальному оборудованию современного родовспоможения. Будем надеяться, что наше общество не пожалеет для своих новых граждан этих временнЫх и финансовых затрат, и это стоит сделать хотя бы для того, чтобы новые поколения появились на свет с менее притупленными чувствами и с большим желанием открыть глаза.

В этой книге я попытался продемонстрировать зарождение в психоаналитической практике и теории понимания длительного неравенства ребенка и взрослого как одного из фактов существования, который способствует эксплуатируемости, равно как и развитию технической и культурной виртуозности человеческой жизни. Мне не по себе от того, что я использовал свой клинический опыт, не раскрывая существа самого психоаналитического процесса как новой формы рассудочного партнерства в другом основном неравенстве: целитель — больной. Здесь можно с признательностью вспомнить моральный шаг, сделанный Фрейдом в связи с отказом от гипноза и внушения, — вопрос, чрезмерно легко рационализируемый по соображениям терапевтической целесообразности. Когда Фрейд решил, что должен заставить сознательное эго пациента смотреть в лицо тревогам и сопротивлениям, и что единственный способ избавиться от тревоги — побудить перенести ее в отношение «врач-пациент», он потребовал и от своих пациентов, и от работавших с ним врачей подняться на ступеньку в эволюции совести. Да, Фрейд заменил гипнотическую кушетку психоаналитической, подвергая тем самым подавленную волю и неминуемую инфантильную регрессию пациента отчасти садистической и прихотливой эксплуатации. Но моральная идея была сформулирована ясно, чтобы ее все могли заметить: «классическое приспособление» — это лишь средство достижения цели, а именно таких взаимоотношений, при которых наблюдатель, выучившийся наблюдать себя, учит наблюдаемого самонаблюдению. На закате жизни Фрейд должен был неумолимо сознавать моральные колебания, которые появились у многих из нас, пытавшихся жить согласно принципам этой революционной идеи. Жилось с ней не легко, как не легко ее было поддерживать во времена беспорядка идентичностей. Она оказалась трудно реализуемой без нарушения профессиональных обычаев и трудно вписываемой в рамки приемлемой оплаты труда. Поэтому мы можем лишь смиренно проанализировать, какого рода человеческие взаимоотношения предполагались в специальных нововведениях Фрейда. Какова система координат (dimensions) работы психоаналитика?

Первая координатная ось: «лечение-исследование». Психотерапевт в самом акте лечения имеет в своем распоряжении образцовый «эксперимент», который позволяет подступиться к проблемам человека в то время, когда он жив и полностью мотивирован к участию в совместной работе. Разумеется, любой человек способен предоставлять части самого себя (зрение, слух, память и т. д.), как если бы они были изолированными функциями для экспериментов; и экспериментатор может помещать человека в экспериментальную ситуацию, как если бы испытуемый был животным перед развилкой лабиринта или говорящим роботом, а сам экспериментатор — объективным наблюдателем. Но только в клинической ситуации полное мотивационное усилие человека становится частью интерперсональной ситуации, в которой наблюдение и самонаблюдение становятся одновременным выражением обоюдности мотивации, разделения труда и общего исследования. Искреннее и самонаблюдающее участие наблюдателя в этой работе характеризует вторую ось: «объективность — соучастие». Чтобы быть объективным, клиницист должен знать. Но он также должен знать, как удерживать знание в состоянии ожидания: ибо каждый больной, каждая проблема по сути является новой — не только потому, что любое событие индивидуально и любой индивидуум образует отдельный кластер событий, но и потому, что оба — терапевт и его пациент — подвержены историческим переменам. Неврозы изменяются, а вместе с ними изменяются и более широкие подтексты терапии. Следовательно, знания клинициста должны когда-то снова уступить место интерперсональному эксперименту; полученные в нем новые впечатления должны быть опять сгруппированы, по их общим основаниям, в конфигурации; и, наконец, из этих конфигураций должны быть абстрагированы побуждающие мысль концептуальные модели. Поэтому третья координатная ось клинической работы: «знание-воображение». Сочетая то и другое, клиницист прилагает отобранные инсайты к более строгим экпериментальным подходам.

Наконец я бы хотел рассмотреть еще одну ось психоаналитической работы: «терпимость-возмущение». Многое сказано и говорится о моральной обособленности психотерапевта от массы пациентов, которые информируют его о множестве разнообразных конфликтов и решений. Естественно, он должен позволить им найти свой собственный образ целостности. Но аналитик пошел еще дальше. По аналогии с известной птицей, он пытался притворяться, что его ценности оставались скрытыми, потому что его классическая позиция у изголовья «аналитической кушетки» выводила его из поля зрения пациента. Сегодня нам известно, что коммуникация отнюдь не сводится к обмену словами. Слова — это только средство передачи значений. В более просвещенном обществе и гораздо более сложных исторических условиях психоаналитик должен еще раз посмотреть в лицо всей проблеме рассудочного партнерства, выражающего дух аналитической работы более творчески, чем безразличная терпимость или автократическое руководство. Разнообразные идентичности, которые вначале допускали слияние с новой идентичностью аналитика, — основывались ли они на талмудической аргументации, миссионерском рвении, карательной ортодоксии, причудливой сенсационности или на профессиональном и социальном честолюбии — теперь должны стать, вместе с их культурными источниками, частью анализа аналитика, с тем чтобы он смог отказаться от архаических ритуалов контроля и научиться идентифицироваться с прочной ценностью своего дела просвещения. Только так он может освободить в себе и в своем пациенте тот остаток здравого, обдуманного протеста, без которого исцеление — лишь былинка на переменчивом ветру истории.

«Психоаналитическая ситуация» — это современный вклад Запада в вековые усилия человека овладеть систематической интроспекцией. Психоанализ начинался как психотерапевтический метод и привел к всеобъемлющей психологической теории. В заключении я подчеркнул возможные следствия этой теории и практики для более здравомыслящей ориентации в безграничных перспективах и опасностях нашего технологического будущего.