ОСНОВНОЕ: что чистим?

МОРЕ ПСИХИКИ

МОРЕ ТЕЛА

МОРЕ СОЗНАНИЯ

Слой 2. СОЗНАНИЕ В ПСИХОЛОГИИ

СЛОИ ФИЛОСОФИИ

Глава 4. Феноменологическое движение и вырастающие из него философии

Можно сказать, что феноменология родилась как спасение европейской Философии, ставшей к началу двадцатого века ненужной из-за повсеместного утверждения научного мировоззрения. Единственным спасением для Философии было принять сторону победителя и стать ему полезной. В итоге новая Философия порывает с Метафизикой и по преимуществу становится материалистической в смысле научного, а не идеологического Материализма. Так что ее можно считать позитивизмом, то есть идеологией науки. Или же она уходит в крайний идеализм, каким являются логика и математика и тем самым опять же оказывается вполне востребованной Наукой и техникой. Особенно когда появляются «мыслящие» машины.

Движение в сторону компьютера и искусственного интеллекта, которое началось со времен второй мировой войны, заставило все ветви западной Философии заняться разработкой теории формальных языков, то есть языков, способных быть принятыми машиной. Хотят это признавать философы или нет, но большая часть современной западной Философии была определена экономической потребностью. За что лучше платили, то и развивалось лучше. А платила, по преимуществу, промышленность и чаще всего военная.

В этом есть какая-то великая жизненная правда: философия — это все-таки мудрость, когда-то бывшая житейской. Но и сейчас философия должна быть связана с жизнью и ее потребностями. Вот только жизнь сместилась от человека к машине, и философы дружно обслуживают поставленную перед человечеством задачу — заменить людей на машины.

Конечно, не все философии, развивающиеся в Европе из феноменологии, были нацелены на служение Богу Машине. Хотя, так или иначе, ему служат и герменевтика, и философия языка, и семиотика, и структурализм, и деконструкция, и многие другие школы. Но временами философы возмущались и поднимали крик о том, что мы уходим от жизни, от естества, от души.

Пожалуй, первым из феноменологов это сделал Хайдеггер. Хотя и Макс Шелер тоже так и не принял феноменологию. Что же касается Хайдеггера, то я расскажу о его бунте словами его личного помощника последних лет Фридриха-Вильгельма фон Херрманна. Что писал сам Хайдеггер, читали многие, но лично я смог понять, что же им двигало, лишь благодаря фон Херрманну.

Что помнит человек, давший себе труд почитать Хайдеггера, о его философии? Я не имею сейчас в виду изучавших его философов. Просто человек, который устал и вспомнил, что книга Хайдеггера стоит у него на полке. Если ему в душу не запал какой-нибудь исключительно красивый образ, не имеющий никакого отношения к философии, то помнит он, что Хайдеггер пишет про «бытие». Что такое это «бытие», вспомнить невозможно. Но точно помнится, что Хайдеггер его называет бытие-в-мире и Dasein, переводимое странным словом вот-бытие. Иными словами, запоминаются у Хайдеггера только уж совсем странные слова. Но это значит, что они неузнаваемы и к пониманию отношения не имеют. Остальное же не понимается, как бесконечная словесная жвачка, не имеющая смысла.

Думаю, во многом это вина переводчиков, а значит, и наших философов. Я подозреваю, что у них не было ни малейшего желания помочь людям прочитать Хайдеггера… Они переводили его лишь для своих и как своеобразный инструмент невпускания в философское сообщество тех, кто не готов принять тайный язык этого научного союза. Я уже писал о Хайдеггере раньше и могу уверенно сказать, что его можно и читать и понимать. Но каждый раз нужно делать над собой определенное насилие. И сейчас мне очень не хочется к нему возвращаться. Тем более, что я уже знаю, что Хайдеггер и весь экзистенциализм, вырастающий из его «философии бытия», не занимался сознанием. Он занимался бытием.

Итак, Хайдеггер считался основоположником экзистенциализма и даже герменевтики. Но начинал он как феноменолог и до 1924 года преподавал феноменологию. Фон Херрманн так рассказывает о Хайдеггере того времени:

«Свою марбургскую преподавательскую деятельность Хайдеггер начинает в зимний семестр 1923—1924учебного года лекцией Введение в феноменологическое исследование, которая направлялась намерением "понимать и развивать феноменологию как возможность".

Для Хайдеггера феноменология как метод выражается исключительно в сформулированной Гуссерлем максиме "К самим вещам"!» (Фон Херрманн, с. 11).

Это странное «К самим вещам!» нам уже встречалось. Из-за этого призыва с Гуссерлем разошлись его ученики в 1913 году, когда он вместо логики стал писать о чистых идеях. И вот опять «сами вещи!». У меня, когда я читаю про них, рвется крик отчаяния: да о чем речь, в конце концов?! Какие вещи? Если те, что описывает Гуссерль, рассказывая, как я осознает себя в центре некоего бесконечного пространства, заполненного вещами, тогда в чем тут пафос этого призыва? А если это какие-то другие вещи, тогда почему никто из переводчиков и комментаторов Гуссерля не помог мне понять, о чем речь?!

Да ведь и сам Хайдеггер, похоже, скорее, хотел скрыть свои истинные намерения, чем сделать их ясными. Например, что он имеет в виду, когда говорит, что бытие должно быть «свободным "для возможности в решающий момент отказаться от предрассудка исходя из критического рассмотрения вещей"»? (Там же, с. 11–12). Или вот такое пояснение: «Особое значение имеет добавление, что это превосходство над предрассудками есть "форма экзистенции научного человека"» (Там же, с. 12).

«Решающий момент», «отказ от предрассудков», «форма экзистенции», да еще и «научного человека»! Какая музыка. Кстати, она вся и войдет в будущую философию экзистенциализма как ее опорные точки или места, с которыми экзистенциалист должен быть согласен, как с партийной программой. Но в чем же суть расхождения Хайдеггера с феноменологией и Гуссерлем?

Фон Херрманн умудрился просто и ясно объяснить это в главе «Сознание и забота о познанном познании».

«Чтобы сделать понятным, о каких вещах трактует феноменология, какого рода суть те вещи, которые обрабатывает феноменология Гуссерля, Хайдеггер предпосылает характеристику вещей, находящихся в поле зрения Аристотеля и вместе с ним греческой философии.

С одной стороны, это бытие мира, и с другой, — жизнь как бытие в некотором мире» (Там же, с. 12–13).

Вот такой фокус. Хайдеггер расходится с Гуссерлем не из-за каких-то вещей. Он расходится из-за отношения к жизни. Если вы помните, задача, которую решал Гуссерль, заключалась в том, чтобы создать удобный для Науки формальный язык описания опыта или наблюдений. Для Хайдеггера «бытие жизни определяется основной возможностью благодаря говорению (logos) обнаруживать бытие мира» (Там же, с. 13). И тот и другой ищут язык, но Гуссерль — для Науки и исключающий любую грязь жизни, а Хайдеггер тот, на котором говорит сама жизнь. Этому у него и посвящено множество работ, которые выглядят, скорее, поэзией или литературой, чем философией.

Для Хайдеггера греческая философия, натурфилософия, как она называлась, была направлена на жизнь и сама была жизнью. «В сравнении с этим исследовательская ориентация феноменологии Гуссерля (а ранее и философии Нового времени) переменилась. Она направляется "приоритетом пустой и при этом фантастической идеи достоверности и очевидности". Этот приоритет как таковой имеет место "до всякого подлинного высвобождения способности встречи подлинных вещей философии". Забота об определенном абсолютном познании, взятая лишь как идея, получает приоритет до всякого спрашивания о вещах"» (Там же, с. 13).

Иными словами, создание формального языка, отвечающего требованиям очевидности и достоверности, конечно, дает Науке возможность развивать технологию, но оно полностью перекрывает возможность встретиться с жизнью и видеть подлинную жизнь.

Пленка научного языка, подобно пленке языка математического, обволакивает наше сознание и отделяет нас от настоящей жизни еще одним слоем. Причем, тем страшнее, чем очевиднее кажутся образы этого языка. Назад к вещам! Вот такой призыв, который провозглашает Хайдеггер, находясь с Гуссерлем. Очевидно, именно из-за этой ловушки возмущались и другие ученики Гуссерля. Ведь изначально казалось, что с помощью феноменологии можно начать видеть мир таковым, каков он есть в действительности. И они очень расстраивались, когда чувствовали, что этот дополнительный слой очевидностей не приближает их к миру и его вещам, а ловит точно в паутину научного языка, из которого нет возможности вырваться.

Возможно, я не прав. Или не совсем прав. Но феноменология и аналитическая философия очень сходны и обе лежат в основаниях современного языка. А из экзистенциализма родился бунт человека-художника против порабощающей его государственно-научной машины. Из него же, во многом, рождается и гуманистическая наука, наука, имеющая смыслом вернуть человеку его душу. Так развивался мир после Хайдеггеровского бунта.

Мне очень симпатичен и Хайдеггер, и его борьба. И, в сущности, моя книга посвящена именно тому, что он искал, — прорыву сквозь пленки общественного сознания к своей истинной природе. Но это разные пути. Хайдеггер — буревестник, а я хочу понять, что такое сознание. Весь экзистенциализм посвящен сознанию человека, но сознание его не интересует. Единственное, чему мы можем поучиться у экзистенциализма — это как не клевать мертвечину, как гореть и жить на полную. Это очень много. Но что же такое сознание?

Когда я говорю, что Хайдеггера не интересовало сознание и он был занят только бытием, я исхожу из того, что сознание действительно не рассматривалось им само по себе ни в одной из известных мне работ. И особенно показательны для меня две работы, посвященные исходным понятиям его рассуждений. Первая из них — «Основные проблемы феноменологии», созданная в 1927 году. Это, своего рода, введение в курс, который он собирался отчитать в университете Марбурга. И в этом курсе не предполагалось разговора о сознании.

Точно так же не оказалось сознания и среди тех оснований, которые Хайдеггер рассматривает в своих лекциях 1955–1956 годов во Фрайбургском Университете под названием «Положение об основании». Основании чего? Безусловно, философии. Но это на поверхности. Скорее, всей «рациональной деятельности человека». А что это такое?

Хайдеггер-философ был постоянно глубочайше, как поэт, погружен в ту часть сознания, которую можно назвать языковой средой. Переводчики, а в России сложилась великолепная школа переводов Хайдеггера, вынуждены постоянно «извиняться» за свои переводы:

«Трудность текстов Хайдеггера давно стала общим местом. Для переводчика эта трудность усугубляется тем, что он сталкивается как с задачей понимания мысли философа, так и с задачей как можно более точного ее воспроизведения на чужом ей языке, что в случае Хайдеггера особенно важно, ибо его мысль настолько укоренена в родном для него, а следовательно, и для нее (или наоборот) языке, что любое перенесение ее в иную языковую стихию неизбежно и безжалостно наносит невосполнимый урон ее полноте и цельности. <…>

…мышление Хайдеггера в известном смысле само является переводом, переводом мысли с привычного и устоявшегося языка западноевропейской метафизики, языка понятного и в этой понятности упускающего нечто чрезвычайно важное (а именно саму мысль) на язык самой мысли, язык, хранящий и сберегающий ее, язык, в котором живут» (Коваль О. От переводчика // Хайдеггер. Положение об основании, с. 224).

Иными словами, Хайдеггер все время обыгрывает дополнительные смыслы слов, чуточку меняя их звучание из-за чего рождаются слова-новоделы, неведомые в современном немецком, но соответствующие его законам. Это похоже на то, как родится новое русское слово, если мы всего лишь вставим черточку между со- и знание: со-знание. За счет этого удается направить внимание на то, что такое привычное слово, если его начать рассматривать, оказывается, состоит не только из двух частей, но и из двух значений или смыслов. А значит, рождается как их сумма.

А вот это понятие «суммы» как способа говорить о смыслах стоит выделить особо. Играя языковыми смыслами, Хайдеггер точно парит в этой среде и, наверное, именно поэтому не замечает сознания, как птица воздуха. Но он замечает помехи своему естественному полету. И они в математизации нашего сознания, как это показал еще Гуссерль. Хайдеггер не поминает сознание среди оснований своей философии. И поэтому мы можем его опустить и не изучать. Но если все же кто-то не захочет выкинуть его из своей жизни, то думаю, не ошибусь, сказав, что и сама жизнь Хайдеггера и все, что он пишет, это пример очищения сознания, который надо просто уметь понять и применить к себе. Вот как завершается его поиск оснований.

«Бытие дается нам как основание. Основание толкуется как ratio, как отчет. Человек есть считающее живое существо. Все это остается действительным при самых различных изменениях и единой линией проходит сквозь всю историю западно-европейского мышления. Это мышление в качестве мышления европейского Нового времени привело мир в сегодняшнюю мировую эпоху, в атомный век.

Перед лицом этого простого и в то же время тревожного для Европы обстояния вещей мы спрашиваем:

"Исчерпывает ли вышеупомянутое определение, гласящее что человек является animalrationale, сущность человека?" <…> Или: "Не остается ли сущность человека… не остается ли сущность бытия, все более нас озадачивающая, все еще чем-то достойным мышления? Смеем ли мы, если уж дело должно обстоять таким образом, оставить на произвол судьбы это достойное мышления в угоду неистовству исключительно считающего мышления и его гигантских успехов?" <…>

Это вопрос. Это— мировой вопрос мышления. В ответе на него решается, что станет с Землей и что станет с Daseinчеловека на этой Земле» (Хайдеггер, Положение об основании, с. 212–213).

Считающее мышление, ярче всего выраженное в Науке, сегодня оказалось мышлением мировой Империи. Когда Америка глядит на Азиатский Континент как на нефтяные поля, помеченные цифрами добычи и биржевыми индексами, — это оно. И когда Европейский союз делит Югославию и судит правителей независимых стран в своих судах — это тоже оно. Потому что, глядя на другого человека, европеец видит, не что он такое, а сколько он стоит. Точно так же видит он цифры, глядя на машину, лошадь или другую страну. Это очень облегчает жизнь. Жизнь, которой нет, вообще легче той, которую приходится жить.