ЧАСТЬ I. СТРАНСТВИЯ ГЕРОЯ

ГЛАВА II. ИНИЦИАЦИЯ

6. Вознаграждение в конце пути

Принц Острова Одиночества шесть дней и ночей оставался на золотом ложе со спящей королевой Туббер Тинти. Ложе помещалось на золотых колесах, которые непрерывно вращались Ложе катилось по кругу, не останавливаясь ни днем, ни ночью. На седьмой день он сказал: «Пришло время оставить это место». И он сошел с ложа и наполнил три сосуда водой из огненного колодца. В золотой комнате стоял золотой стол, а на столе лежала баранья нога и хлеб; и если бы все люди Эрина на протяжении двенадцати месяцев ели со стола, эта баранья нога и этот хлеб не убавились бы.

«Принц сел за стол, вволю насытился бараниной с хлебом и оставил их такими, какими нашел. Затем он поднялся, взял сосуды с водой, положил их в свою котомку и уже собирался выйти из комнаты, когда вдруг подумал: ‘Жаль уходить, не оставив чего — нибудь, чтобы королева могла узнать, кто здесь побывал, пока она спала’. И он написал письмо, сообщая, что сын Короля Эрина и Королевы Острова Одиночества провел шесть дней и ночей в золотой комнате Туббер Тинти, набрал воды из огненного колодца и поел с золотого стола. Положив письмо под подушку Королевы, он подошел к открытому окну, спрыгнул на спину своей худой и Косматой лошаденки, и та целым и невредимым доставила его Домой, миновав деревья и реку»[136].

Легкость, с которой завершается здесь путешествие, означает, что герой выше простого человека, он королевской крови. Такая легкость характерна для многих сказок и всех легенд, в которых описываются свершения воплощенных богов. Там, где обычному герою предстояло бы испытание, избранный не встречает никаких препятствий и не делает никаких ошибок. Колодец — это Центр Мироздания, его огненная вода — это неразрушимая сущность бытия, кровать, безостановочно катящаяся по кругу, подразумевает Ось Мира. Спящий замок — это пучина, в которую погружается сознание во сне, где индивидуальная жизнь находится на грани растворения в огне однородной энергии: растворение в ней означало бы смерть; но отсутствие огня — это тоже смерть. Тема неиссякающей пищи (берущая свое начало в детской фантазии), символизирующая вечно животворные, формообразующие силы вселенского источника, является сказочным соответствием мифологического образа неистощимой щедрости пира богов. Сведение вместе двух великих символов — встречи с богиней и похищения огня — с предельной ясностью и простотой раскрывает статус антропоморфных сил в сфере мифа. Сами по себе они являются не конечной целью, а стражем, воплощением или носителем — живительным напитком, молоком, пищей, огнем — благодати нетленной жизни. Такой образ можно легко интерпретировать как изначально (хотя, вероятно, и не всецело) психологический на самых ранних стадиях развития ребенка можно наблюдать признаки зарождения «мифологии», отражающей состояние вне превратностей времени. Они появляются как реакция, как спонтанный эффект защитных механизмов против страшных фантазий о; разрушении тела, которые осаждают ребенка, когда его отлучают от материнской груди[137]. «Ребенок реагирует вспышкой раздражения, и фантазия, которая сопровождает эти вспышки раздражения, состоит в том, чтобы вырвать все из тела матери… После этого ребенок боится возмездия за эти свои побуждения, то есть боится, что у него самого все будет вырвано изнутри»[138]. Беспокойство за целостность своего тела, фантазии о ее восполнении, безмолвная глубокая потребность в невредимости и защите от «злых» сил, грозящих нам изнутри и снаружи, начинают руководить развивающейся психикой; они сохраняются в качестве определяющих факторов и в последующей невротической и даже нормальной жизненной деятельности, в духовных стремлениях, религиозных верованиях и ритуальных обычаях взрослого.

Практика, например, знахаря, этого центрального ядра всех примитивных обществ, «зарождается… на основе детских фантазий разрушения тела с привлечением ряда защитных механизмов»[139]. В Австралии основная концепция знахарства заключается в том, что духи изымают внутренности колдуна и заменяют их галькой, кристаллами кварца, чем — то вроде веревки, а иногда еще и небольшой змеей, наделяя их силой[140]. «Первая формула сводится к фантазии (мои внутренности уже уничтожены), за этим следует реакция (мои внутренности — это не что — то разлагающееся, полное фекалий, а нечто не подвластное разложению, наполненное кристаллами кварца). Второй является проекция: ‘Это не я пытаюсь проникнуть в тело, а чужие колдуны, которые вводят субстанцию болезней в людей’. Третья формула — восстановление: ‘Я пытаюсь не разрушать внутренности людей, я исцеляю их’. Однако в это же время элемент первоначальной фантазии, относительно ценного содержимого, вырванного из тела матери, возвращается в виде техники врачевания: высосать, вытащить, стереть что — то с пациента»[141].

Другой образ неподвластности разрушению представлен в народных представлениях о духовном «двойнике» — внешней душе, которую не затрагивают повреждения и утраты данного тела и которая пребывает в безопасности в некотором отдаленном месте[142]. «Моя смерть, — говорит один из таких устрашающих персонажей, — далеко отсюда и отыскать ее нелегко, она в широком океане. В этом океане есть остров, а на острове растет зеленый дуб, а под дубом — железный сундук, а в сундуке — маленький ларец, а в ларце — заяц, а в зайце — утка, а в утке — яйцо; и тот, кто найдет яйцо и разобьет его, в тот же час убьет и меня»[143]. Сравните со сновидением современной преуспевающей деловой женщины: «Меня выбросило на берег пустынного острова. Там оказался также и католический священник. Он пытался что — то сделать, чтобы перебросить доски с одного острова на другой, так чтобы по ним можно было пройти. Мы перешли на другой остров и там спросили женщину, куда я ушла. Она ответила, что я ныряю с какими — то ныряльщиками. Затем я пошла куда — то вглубь острова, где было прекрасное озеро, полное драгоценностей и самоцветов, и другая ‘я’ ныряла там с аквалангом. Я стояла там, глядя вниз и наблюдая за самой собой»[144]. Существует прелестная индусская сказка о Царской дочери, которая была согласна выйти замуж только за того мужчину, который найдет и разбудит ее двойника в Стране Солнечного Лотоса, на дне морском[145]. Прошедшего инициацию австралийца после женитьбы его дед подводит к священной пещере и показывает там небольшой кусок дерева с вырезанными на нем аллегорическими рисунками: «Это, — говорят ему, — твое тело; это и твое тело — одно и то же. Не переноси его в другое место, иначе тебе будет больно»[146]. Манихейцы и христианские гностики I ст. н. э. учили, что когда душа блаженного попадает на небеса, ее встречают святые и ангелы и преподносят ей ее «одеяние из света», которое сберегалось для нее.

Рис. 7 Исида дает душе хлеб и воду

Высшим блаженством для Нетленного Тела является длящееся беспрерывно пребывание в Неиссякаемом Молочном Раю: «Возвеселитесь с Иерусалимом и радуйтесь о нем, все любящие его! возрадуйтесь с ним радостью, все сетовавшие о нем, чтобы вам питаться и насыщаться от сосцев утешений его, упиваться и наслаждаться преизбытком славы его. Ибо так говорит Господь: вот, Я направляю к нему мир как реку, и богатство народов — как разливающийся поток для наслаждения вашего; на руках будут носить вас и на коленах ласкать»[147]. Даром «Все Исцеляющего», неистощимого соска является пища для души и тела, сердечный покой. Гора Олимп поднимается к небесам; боги и герои пируют там амброзией (от греч.: а — не, pgoxog — смертный). В зале Вотана в горах четыреста тридцать две тысячи героев вкушают неиссякаемую плоть Сахримнира, Космического Вепря, и запивают ее молоком, что струится из вымени козы Хейдрун — она кормится листьями Иггдрасиля, Ясеня Мира На сказочный холмах Эрина бессмертный Туатха Де Данаан питается самовозрождающимися свиньями Мананнан, вволю запивая их элем Гвибне. В Персии в саду на Горе Хара Березаити боги пьют дающую бессмертие хаома, приготовленную из дерева жизни Гаокерена. Японские боги пьют саке, полинезийские — аве, ацтекские боги пьют кровь мужчин и девственниц. И спасенным в горнем саду Яхве подают неиссякающее восхитительное мясо химерных созданий — Бегемота, Левиафана и Зиза, и пьют они напитки четырех сладких рек Рая[148].

Очевидно, что детские фантазии, которые сохраняются в нашем бессознательном, постоянно питают и миф, и сказку и учение церкви как символы нетленного существа. Это позитивный фактор, потому что разум чувствует себя в своей стихии < среди этих образов и как бы вспоминает что — то, уже известное ранее. Но это обстоятельство является к тому же и негативным фактором, ибо при этом чувства опираются на символы и яростно сопротивляются всякой попытке выйти за их пределы. Чудовищная пропасть между теми, по — детски блаженными массами, что наполняют мир набожностью, и тем, кто поистине свободен, открывается на границе, где символы отступают и остаются по ту сторону. «О вы, — пишет Данте, покидая Земной Рай, — которые в челне зыбучем, желая слушать, плыли по волнам вослед за кораблем моим певучим, поворотите к вашим берегам! Не доверяйтесь водному простору. Как бы, отстав, не потеряться вам! Здесь не бывал никто по эту пору: Минерва веет, правит Аполлон, Медведиц — Музы указуют взору»[149]. Здесь лежит линия, за которую мышление не выходит, за которой все чувства поистине мертвы: как последняя станция на горной железной дороге, откуда уходят альпинисты и куда они возвращаются, чтобы общаться с теми, кто любит горный воздух, но боится высоты. Невыразимое понимание неописуемого блаженства приходит к нам непременно облаченное в образы, напоминающие воображаемое блаженство детства; отсюда обманчивая детскость сказок. Отсюда также и неадекватность любого чисто психологического толкования[150].

Изощренный юмор детских представлений, подвергнутых искусной мифологической обработке метафизического учения, великолепно передает один из наиболее хорошо известных великих мифов восточного мира: индусское предание о великой битве в начале времен между титанами и богами за напиток бессмертия. Прадавнее земное существо, Кашиапа, «Человек Черепаха», взял в жены тринадцать дочерей еще более древнего патриарха демиурга Дакши, «Бога Добродетели». Двое из этих дочерей, по имени Дити и Адити, родили соответственно титанов и богов. Однако в бесконечном ряде семейных распрей многие из этих сыновей Кашиапы были убиты. Но вот верховный жрец титанов великим аскетизмом и медитациями снискал благосклонность Шивы, Бога Вселенной. Шива наделил его способностью оживлять мертвых. Это обеспечило титанам преимущество над богами, что вскоре дало о себе знать в одной из последующих битвах. Боги в смятении отступили, и, устроив совет, обратились к верховным богам Брахме и Вишну[151]. И те посоветовали им заключить со своими братьями — врагами временное перемирие, во время которого они могли бы склонить титанов помочь им взбить Молочный Океан бессмертной жизни, чтобы добыть масло Амрита (Amrita: а — не, mrita — смертный) — «нектар бессмертия». Польщенные приглашением, которое они посчитали за признание своего превосходства, титаны с радостью согласились принять в этом участие; и таким образом началось эпохальное совместное приключение в начале четырех веков мирового цикла. В качестве «пестика» для взбивания была выбрана Гора Мандара Васуки, Царь змей, согласился быть веревкой, с помощью которой нужно было крутить гору Сам Вишну, в образе черепахи, нырнул в Молочный Океан для того, чтобы своей спиной поддерживать основание горы. После того как змею намотали на гору, боги ухватились за один ее конец, а титаны — за другой. И затем на протяжении тысячи лет вся чесная компания взбивала океан.

Первым с поверхности океана поднялся черный ядовитый дым, называющийся Калакута, «Черная Вершина», то есть высочайшая концентрация силы смерти. «Выпей меня», — сказала Калакута; и работу нельзя было продолжать до тех пор, пока не найдется кто — нибудь, способный выпить ее. Обратились к отстраненно сидящему в одиночестве Шиве. Величаво вышел он из глубоко сосредоточенной медитации и направился к месту взбивания Молочного Океана. Набрав настой смерти в кубок, он одним глотком осушил его и своей силой йога удерживал напиток в горле. Горло его посинело. Поэтому к Шиве обращаются как к «Синей Шее», Нилакантха.

Взбивание возобновилось, и вскоре из неистощимых глубин начали подниматься совершенные формы концентрированной силы. Появились Апсары (нимфы), богиня счастья Лакшми, молочно — белая лошадь по имени Уччайхшравас, «Громко Ржащая», жемчужина драгоценностей Каусиубха и другие замечательные вещи числом тринадцать. Последним появился искусный лекарь богов Дханвантари, держащий в руке луну, чашу нектара жизни.

И тут началась великая битва за обладание бесценным напитком. Одному из титанов, Раху, удалось украсть глоток, но он был обезглавлен до того, как жидкость прошла по его горлу; его тело истлело, а голова осталась бессмертной. Эта голова и сейчас непрестанно следует через небеса за луной, пытаясь снова схватить ее. Когда ей это удается, чаша луны легко проходит через рот и снова выходит из горла: вот почему бывают затмения луны.

Но Вишну, беспокоясь о том, чтобы боги не потеряли своего превосходства, превратился в прекрасную танцующую девушку. И пока титаны, которые были весьма похотливыми созданиями, стояли, застыв без движения, очарованные прелестями девушки, она схватила чашу — луну с напитком Амрита, немного подразнила их ею, а затем неожиданно передала чашу богам. Вишну тут же снова превратился в могущественного героя, встал на сторону богов против титанов и помог оттеснить врага к скалам и темным ущельям нижнего мира. Теперь боги вечно вкушают напиток Амрита в своих прекрасных дворцах на вершине горы Сумеру, в Центре мира[152].

Юмор является критерием истинно мифологической тональности, в отличие от более буквальной и сентиментальной теологической. Боги, как и иконы, сами по себе не являются конечной целью. Их занимательные мифы переносят разум и дух не куда — то наверх к ним, а по ту сторону их, в пустоту, откуда более тяжеловесные теологические догмы кажутся не более чем педагогическими уловками: их функция — увести недалекий интеллект прочь от нагромождения конкретных фактов и событий в сравнительно возвышенную область, где в качестве последнего воздаяния мы можем наконец узреть все Бытие — будь то небесное, земное или инфернальное — преобразованным в подобие готового в любой миг рассеятся, периодически повторяющегося простого детского сна — блаженного и ужасного. «С одной точки зрения, все эти божества существуют, — ответил недавно тибетский лама на вопрос разумного западного гостя, — с другой — они нереальны»[153]. Ортодоксальное учение древних Тантр гласит следующее: «Все эти мысленно представляемые божества являются лишь символами, отображающими различные явления, что встречаются на Пути»[154]; это же утверждает и доктрина современных психоаналитических школ[155].

То же самое метатеологическое понимание, по — видимому, подразумевается в последних строках Данте, где просветленный путешественник наконец — то способен проникнуть своим бесстрашным взором за педелы блаженного видения Отца, Сына и Святого Духа к единому Вечному Свету[156].

Таким образом, богов и богинь следует рассматривать как воплощения и хранителей эликсира Бессмертного Бытия, но не как что — то Предельное в его первичном состоянии. Следовательно, то, что герой ищет в своей встрече с ними, это в конечном итоге не они сами, а их благосклонность, то есть сила их всеподпирающей субстанции. Эта и только эта чудесная энергия — субстанция и есть Нетленное; имена и образы богов, которые повсюду воплощают, распространяют и представляют ее, приходят и уходят. Это чудодейственная энергия молний Зевса, Яхве и Высшего Будды, плодородие дождя Виракоча, добродетель, провозглашаемая колокольным звоном во время Мессы, когда вершится причастие[157], это свет окончательного просветления святого и мудреца. Ее стражи осмеливаются допустить к ней только должным образом проверенных.

Но боги могут быть слишком строгими, слишком осторожными, в этом случае герой должен хитростью выманить у них их сокровище. Таковой была задача Прометея. В таком расположении духа даже высшие боги кажутся злобными, скрывающими жизнь страшными существами, и герой, который обманывает, убивает или усмиряет их, чтится как спаситель мира.

Полинезийский Мауи отправился к Маху-ика, стражу огня, чтобы добыть у него его сокровище и отдать его человечеству. Мауи подошел прямо к гиганту Маху-ика и сказал ему: «Расчисть от кустарника это ровное поле, чтобы мы смогли померяться с тобой силами в честном соревновании». Мауи, следует сказать, был великим героем и мастером на всякие хитрости.

Маху-ика поинтересовался: «В какой же доблести и мастерстве мы будем с тобой соревноваться?».

«В мастерстве бросания», — ответил Мауи. Маху-ика согласился; тогда Мауи спросил: «Кто начнет?» Маху — ика ответил: «Я начну». Мауи дал свое согласие, и Маху-ика схватил Мауи и подбросил его в воздух; Мауи взлетел высоко и упал прямо в руки Маху-ика; снова Маху-ика бросил Мауи вверх, приговаривая: «Я брошу — подброшу — ты вверх полетишь».

Рис. 8 Покорение чудовища Давид и Голиаф Мучения Ада Самсон и Лев[174]

Мауи полетел вверх, и Маху-ика произнес следующее заклинание:

Мауи несколько раз перевернулся в воздухе, полетел вниз и упал рядом с Маху — ика; тогда Мауи сказал: «Все веселье достается тебе!».

«Конечно же! — воскликнул Маху-ика. — А ты думаешь, что сможешь подбросить кита высоко в небо?».

«Я могу попытаться!» — ответил Мауи. И Мауи ухватился за Маху-ика и подбросил его вверх, приговаривая: «Я брошу — подброшу — ты вверх полетишь».

Маху-ика полетел вверх, и теперь Мауи произнес заклинание:

Маху-ика несколько раз перевернулся в воздухе и начал падать вниз; когда он почти достиг земли, Мауи выкрикнул следующие волшебные слова: «Тот человек, что вверху, — пусть упадет прямо на свою голову!».

Маху-ика упал; его шея сложилась в гармошку, и Маху-ика умер. Герой Мауи тут же ухватил голову великана Маху-ика и отрубил ее, затем он завладел сокровищем пламени, которое он подарил миру[158].

Самой замечательной сказкой о поиске эликсира в месопотамской добиблейской традиции является сказание о Гильгамеше, легендарном царе шумерского города Урука, который отправился на поиски кресса водяного, растения бессмертия, растения вечной молодости. Благополучно миновав львов, охраняющих подножия гор, и людей — скорпионов, сторожащих несущие на себе небо вершины, он оказался среди гор, в райском саду цветов, плодов и драгоценных камней. Устремившись вперед, он пришел к морю, окружающему мир. В пещере рядом с морем жила Сидури-Сабиту, воплощение богини Иштар, и эта женщина, пряча от него свое лицо, закрыла перед ним ворота. Но когда он рассказал ей свою историю, она пустила его к себе и посоветовала ему прекратить поиски и научиться довольствоваться радостями смертной жизни:

«Гильгамеш, зачем ты идешь этой дорогой? Той жизни, что ты ищешь, ты никогда не найдешь. Когда боги сотворили человека, смерть определили они человечеству в удел, а жизнь оставили в своих собственных руках. Насыть свое чрево, Гильгамеш; наслаждайся день и ночь; и каждый день готовь себе приятную забаву. И день и ночь будь весел и игрив; пусть одеяния твои будут прекрасны, тело омыто и чиста голова. Уважь дитя, что за руку тебя возьмет. Пусть будет счастлива супруга на твоей груди»[159].

Но так как Гильгамеш продолжал настаивать, Сидури-Сабиту позволила ему пройти и предупредила об опасностях в пути.

Женщина посоветовала Гильгамешу отыскать перевозчика Урсанапи, которого он нашел, когда тот рубил деревья в лесу, охраняемый группой сопровождавших его людей. Гильгамеш разбил спутников перевозчика (они назывались «те, что радуются жизни», «те, что из камня»), и тот согласился переправить его через воды смерти. Это путешествие заняло полтора месяца. Перевозимого предупредили о том, чтобы он не дотрагивался до воды.

Далекая земля, к которой они приближались, была местом Жительства Утнапишти, героя первого потопа[160], который обитал здесь со своей женой в вечном мире. Утнапишти издалека заметил на нескончаемых водах приближающееся одинокое маленькое суденышко и подумал про себя: «Почему ‘те, что из камня’, чья лодка, разбиты, и кто — то, не состоящий на службе моей, плывет в ней? Тот, что приближается разве он не человек?».

Высадившись на берег, Гильгамешу пришлось выслушать от патриарха долгий пересказ истории о потопе. Затем Утнапишти велел своей жене испечь семь хлебов и положить их у изголовья Гильгамеша, лежащего спящим у лодки. Утнапишти дотронулся до Гильгамеша, тот проснулся, и хозяин велел перевозчику Урсанапи отвести гостя к бассейну помыться и дать ему чистую одежду. После этого Утнапишти открыл Гильгамешу тайну растения. «Гильгамеш, нечто тайное открою я тебе и дам тебе свое наставление это растение подобно шиповнику в поле, шип его, как розы шип, вопьется в руку твою. Но если рука твоя до растения этого доберется, ты вернешься в родные земли».

Это растение росло на дне космического моря Урсанапи снова вывез героя в открытое море Гильгамеш привязал к своим ногам камни и нырнул[161]. Он устремился вниз, превосходя все рекорды выносливости, в то время как перевозчик оставался в лодке. Достигнув дна бездонного моря, ныряльщик сорвал растение, хотя оно поранило его руку, избавился от камней и устремился к поверхности. Когда он вынырнул на поверхность и лодочник втащил его обратно в лодку, Гильгамеш с триумфом произнес «Урсанапи, это то растение, с которым человек сможет обрести всю полноту жизненной силы. Я отвезу его в Урук, город овчарен. Его имя означает ‘В своей старости человек снова становится молодым’. Я отведаю его и снова обрету здоровье своей юности».

И они поплыли через море. Когда они пристали к берегу, Гильгамеш искупался в прохладном озерце и прилег отдохнуть. Но пока он спал, змея учуяла удивительный аромат растения, метнулась вперед и утащила его. Съев растение, змея тут же обрела способность сбрасывать кожу и таким образом возвращать себе молодость. А Гильгамеш, проснувшись, сел и заплакал, «и слезы текли по крыльям его носа»[162].

И по сей день возможность физического бессмертия пленяет сердца людей. Утопическая пьеса Бернарда Шоу Назад к Мафусаилу, написанная в 1921 г, превращает эту тему в современную социобиологическую притчу. За четыреста лет до этого более педантичный Понсе де Леон в поисках земли Бимини, где он рассчитывал найти источник юности, открывает Флориду. А за столетия до этого и на большом расстоянии от этих мест китайский философ Ко Хун провел последние годы своей долгой жизни, изготавливая пилюли бессмертия. «Возьмите три фунта чистой киновари, — писал он, — и один фунт белого меда. Смешайте их. Высушите смесь на солнце. Затем подержите над огнем до тех пор, пока из этой смеси можно будет сформовать пилюли. Каждое утро принимайте по десять пилюль размером с конопляное семя. В течение года седые волосы потемнеют, сгнившие зубы заменятся новыми, а тело станет гладким и лоснящимся. Если старик будет долгое время принимать это снадобье, то превратится в юношу. Тот, кто принимает его постоянно, будет наслаждаться вечной жизнью и никогда не умрет»[163]. Однажды в гости к одинокому экспериментатору и философу явился его друг, но все, что он нашел, — пустые одежды Ко Хуна. Старец исчез, он ушел в царство бессмертных[164].

Иллюстрация XIII. Ветвь вечной жизни (Ассирия).

Иллюстрация XIV. Боддхисаттва (Камбоджа)

Поиск физического бессмертия берет свое начало от ошибочного понимания традиционного учения. Основная же проблема, напротив, заключается в следующем расширить зрачок глаза, так чтобы тело, сопутствующее личности, не загораживало поле зрения. В этом случае бессмертие воспринимается как реальный факт «Вот оно, здесь!»[165].

«Все вещи находятся в процессе развития, поднимаются и возвращаются. Растения расцветают, но только для того, чтобы вернуться к корню. Возвращение к корню подобно поиску покоя. Поиск покоя подобен движению навстречу судьбе. Движение навстречу судьбе подобно вечности. Познание вечности есть просветление, а непризнание вечности несет беспорядок и зло.

Познание вечности делает человека понимающим, понимание расширяет его кругозор, широкий кругозор приносит благородство, благородство подобно небесам.

Небесный подобен Дао Дао есть Вечный Разложения тела не следует бояться» (Лао Цзы, Дао дэ Цзин)[166].

У Японцев есть пословица «Боги только смеются, когда люди молят их о богатстве». Благо, даруемое верующему, всегда соизмеримо с его достоинствами и характером его высшего желания благо — это просто символ жизненной энергии, приземленный до уровня сиюминутных запросов. Ирония, конечно же, заключается в том, что, хотя герой, завоевавший благосклонность бога, может просить его о благе полного просветления, все, чего он обычно ищет, — это продление жизни, оружие, чтобы убить соседа, или здоровье для своего ребенка.

Греки рассказывают о Царе Мидасе, которому посчастливилось заслужить обещание Бахуса исполнить любое его желание. Он попросил о том, чтобы все, к чему бы он ни прикоснулся, превращалось в золото. Когда Мидас ушел от Бахуса, по пути для пробы он сорвал веточку дуба, и та сразу стала золотой; он поднял камень, тот превратился в золото; яблоко стало золотым самородком в его руке. В восторге он приказал устроить великолепный пир, чтобы отпраздновать это чудо. Но когда он сел за стол и коснулся пальцами жареного мяса, оно превратилось в золото; вино, коснувшись его губ, стало жидким золотом. А когда его маленькая дочь, которую он любил больше всего на свете, пришла утешить отца в его несчастье, то она превратилась в прелестную золотую статую в ту же секунду, как Мидас обнял ее.

Муки преодоления собственных ограничений есть муки духовного роста. Искусство, литература, миф и культ, философия и аскетические дисциплины являются инструментами, помогающими индивиду переступить черту своих ограниченных горизонтов в нескончаемо ширящиеся сферы осознания По мере того, как он переступает порог за порогом, одолевает дракона за драконом, величие божества, к которому он взывает для исполнения своего высочайшего желания, растет и распространяется, в конце концов, на весь космос. И тогда, наконец, разум прорывается сквозь ограничивающую сферу космоса к осознанию, превосходящему все восприятия формы, — все символизации, всех богов — к осознанию неотвратимой пустоты.

Поэтому когда Данте делает последний шаг в своих духовных странствиях и приближается к предельному символическому видению Триединого Бога в образе Небесной Розы, ему суждено испытать еще одно просветление, сделав шаг за пределы образа Отца, Сына и Святого Духа. Он пишет: «Бернард с улыбкой показал безгласно, что он меня взглянуть наверх зовет; но я уже так сделал самовластно. Мои глаза, с которых спал налет, все глубже и все глубже уходили в высокий свет, который правда льет. И здесь мои прозренья упредили глагол людей; здесь отступает он, а памяти не снесть таких обилий»[167].

«Туда не проникает глаз, не проникает ни речь, ни разум. Мы не знаем, не распознаем, как можно учить этому. Поистине, это отлично от познанного и выше непознанного»[168].

Это высшее и предельное распятие не только героя, но и его бога. Здесь в равной мере прекращают свое существование и Сын, и Отец — как две личины, скрывающие то, чему нет имени. Ибо как плоды мечтаний, питаемые жизненной энергией одного мечтателя, являют нам лишь смутный рисунок наложения сложно и разнонаправленно устремленных векторов одной единой силы, так и все возможные формы всех сущих миров, будь то земных или божественных, отражают вселенскую силу одной и единой непостижимой тайны: силу, которая строит атомы и управляет орбитами звезд

Этот источник жизни образует саму сердцевину человеческого индивида, и человек откроет его в себе — если сможет сорвать скрывающие его покровы. Языческий германский бог Один (Вотан) отдал глаз за то, чтобы разорвать пелену света, заслоняющую знание этой бесконечной тьмы, а затем перенес ради него мучения распятия:

Победа Будды под Деревом Бо является классическим восточным примером такого подвига. Мечом своего разума он пронзил пузырь вселенной — и она превратилась в ничто. Весь мир естественного восприятия, а также континенты, небеса и преисподний традиционных религиозных верований распались — вместе с их богами и демонами. Но чудом из чудес явилось то, что, и распавшись, все, однако, затем возродилось, ожило и засияло в лучезарном свете истинного бытия. Воистину, даже боги спасенных небес, сливая свои голоса в дружном хоре, приветствуют человека — героя, который проник выше их, в ту пустоту, что была их истоком, их жизнью: «Флаги и знамена, стоящие на восточном краю мира, развернули свои полотнища до западного края мира; а стоящие на западном краю мира — до восточного края мира; стоящие на северном краю мира — до южного края мира; а стоящие на южном краю мира — до северного края мира; в то время как те, что стояли на земле, взметнули свои полотнища вверх, до самого мира Брахмы; а те, что стояли в Брахма — Мире, опустили до самой земли. Во всех десяти тысячах миров. Расцвели, благоухая, деревья; деревья в садах сгибались под тяжестью своих плодов; на стволах других деревьев расцвели лотосы стволов; на ветвях деревьев расцвели лотосы ветвей; на лианах — лотосы лиан; висящие лотосы — в небе; лотосы побегов пробились меж камней и поднялись семерками. Все десять тысяч миров уподобились гирлянде цветов, подброшенной в воздух, или же толстому ковру из живых цветов; между мирами все преисподние, протяженностью в восемь тысяч лиг, которые ранее даже свет семи солнц не в состоянии был осветить, теперь были залиты сиянием; океан глубиною в восемьдесят четыре тысячи лиг стал сладким на вкус; реки остановили свое течение; слепые от рождения прозрели; калеки от рождения исцелились; а путы и кандалы плененных разорвались и упали»[170].