ЧАСТЬ I. СТРАНСТВИЯ ГЕРОЯ

ГЛАВА II. ИНИЦИАЦИЯ


...

3. Женщина как искусительница

Мистический брак с царственной богиней мира символизирует полное господство героя над жизнью; ибо женщина есть жизнь, а герой — есть познавший ее господин. А испытания героя, предшествовавшие его предельному опыту и свершению, символизировали те кризисы осознания, благодаря которым развивалось его сознание, пока не обрело способность вынести полное обладание матерью — разрушительницей, своей суженой. С этим он узнает, что он и отец едины: он занимает место отца.

Таким образом, проблема, представленная в пограничной ситуации, может показаться далекой от интересов обычных людей. Тем не менее всякая неспособность справиться с жизненными коллизиями, в конечном счете, должна быть отнесена на счет ограниченности сознания. Войны и вспышки раздражения являются паллиативами невежества; раскаяние — слишком поздно пришедшим озарением. Весь смысл повсеместно распространенного мифа о пути героя заключается в том, что он должен служить общим примером для всех мужчин и женщин, независимо от того места, что они занимают на социальной лестнице. Поэтому он сложен из самых общих образов. Человек должен только определить свое собственное местоположение относительно этой общей человеческой формулы, а затем ее помощью выйти за ограничивающие его стены. Кто они его великаны — людоеды? Это нерешенные загадки его собственной человеческой сущности. Что есть его идеалы? Это знаки его постижения жизни.

В кабинете современного психоаналитика этапы героической авантюры снова и снова обнаруживаются в сновидениях и иллюзиях пациента. С психоаналитиком в роли помощника, жреца инициации, постигаются глубины из глубин неведения о себе. И всегда после первого трепета в точке отправления приключение оборачивается путешествием во тьму, ужас, к отвращению и фантасмагорическим страхам.

Сущность этой любопытной коллизии заключается в том, что наши сознательные представления о том, какой должна быть жизнь, редко соответствуют тому, каковой она действительно есть. Как правило, мы отказываемся признать в себе или в наших ближних обилие того давящего, самозащитного, зловонного, плотоядного, развратного нервного возбуждения, которое составляет самую суть органической клетки. Мы склонны скорее все приукрашивать и истолковывать по — своему; всячески убеждая себя, что все ложки дегтя в бочке меда, все волоски в супе являются виной кого — то другого, неприятного и отталкивающего.

Но когда нас внезапно осеняет или мы просто не можем не заметить, что все, что мы думаем или делаем, неизменно несет на себе печать плоти, тогда мы, как правило, переживаем отвращение: жизнь, явления жизни, органы жизни, в частности, женщина как великий символ жизни — все это становится невыносимым для чистой души.

О, если б этот плотный сгусток мяса
Растаял, сгинул, изошел росой!
Иль если бы предвечный не уставил
Запрет самоубийству! Боже! Боже!


Так восклицает великий герой своего времени, Гамлет:

Каким докучным, тусклым и ненужным
Мне кажется все, что ни есть на свете!
О мерзость! Это буйный сад, плодящий
Одно лишь семя; дикое и злое
В нем властвует. До этого дойти![38]


Простодушный восторг Эдипа от первого обладания царицей превращается в агонию духа, когда он узнает, кто эта женщина. Как и Гамлета, его постоянно преследует моральный образ отца. Подобно Гамлету, он отворачивается от прелестей мира и ищет во тьме царство иное, более высокое, чем это, отравленное кровосмешением и изменой, управляемое погрязшей в роскоши и пороках матерью. Ищущий жизнь за гранью жизни должен пройти мимо нее, преодолеть искушения ее зова и подняться ввысь, в чистый и беспредельный эфир.

И многократно, ясно бог воззвал: Эдип, Эдип, что медлишь ты идти? И так уже ты запоздал намного![39]

Там, где это отвращение Эдипа — Гамлета не перестает терзать душу, там мир, тело и, прежде всего женщина становятся символами уже не победы, а поражения. Тогда монашеско — пуританская, отрицающая все мирское этическая система радикально и немедленно преображает образы мифа. Герой уже больше не может оставаться в невинности с воплощенной богиней, ибо она стала царицей греха.

«До тех пор, пока человек не отрешился от этого, подобного трупу, тела, — пишет индуистский монах Шанкарачарйя, — он является нечистым и страдает как от своих врагов, так и от рождения, болезни и смерти; но когда он думает о себе как о Чистом, как о сущности Добра и как о Недвижимом, он становится свободным… Отбросьте прочь ограничение тела, которое инертно и развратно по своей природе. Не думайте больше о нем. Ибо вещь, которую изрыгнули наружу (как вы должны были вытолкнуть наружу ваше тело), может вызвать лишь отвращение, едва лишь придя на ум»[40].

Эта точка зрения знакома Западу по житиям и писаниям святых.

«Когда Святой Петр увидел, что его дочь Петронилла слишком красива, он стал молить Бога о милости, чтобы она заболела лихорадкой. Однажды, когда его ученики были подле него, Тит спросил: ‘Ты лечишь все недуги, почему ты не сделаешь так, чтобы Петронилла поднялась с постели?’ И Петр ответил ему: ‘Потому что я доволен ее состоянием’. Это никоим образом не означает, что не в его власти было излечить ее; ибо тут же он сказал ей: ‘Встань, Петронилла, и поторопись обслужить нас’. И Девушка, излечившись, встала и подошла, чтобы прислужить им. Но когда она закончила, ее отец сказал ей: ‘Возвращайся в постель, Петронилла!’ Она вернулась, и ее тут же охватила лихорадка. Позднее же, когда она стала совершенной в своей любви к Богу, ее отец вернул ей совершенное здоровье.

В ту пору благородный господин, по имени Флакк, пораженный ее красотой, пришел просить ее руки. Она ответила: ‘Если ты хочешь жениться на мне, то пришли девушек, чтобы они проводили меня к твоему дому’. Но когда девушки прибыли, Петронилла тотчас стала поститься и молиться. Получив причастие, она снова слегла в недуге и спустя три дня отдала свою душу Богу»[41].

«В детстве Святой Бернар Клервосский страдал от головных болей. Однажды к нему пришла молодая женщина, чтобы своими песнями облегчить его страдания. Но возмущенный ребенок вы — провадил ее из комнаты. И Бог вознаградил его за такое рвение; ибо он тут же встал со своей постели и был исцелен.

Извечный враг человека, увидев в юном Бернаре такое устремление к целомудрию, постарался расставить для него ловушки. Однако, когда однажды юнец, подстрекаемый дьяволом, все — таки задержал свой взгляд на женщине, ему вдруг стало стыдно за самого себя, и он вошел в ледяную воду пруда для искупления и оставался там, пока не продрог до костей. В другой раз, когда он спал, в постель к нему легла обнаженная девушка. Бернар, заметив ее, молча отвернулся от нее, уступив таким образом ей часть своего ложа, и снова уснул. Лаская и поглаживая его некоторое время, несчастная вскоре настолько устыдилась своего поступка, несмотря на все свое бесстыдство, что вскочила с кровати и бежала, полная отвращения к самой себе и восхищения перед юношей.

Опять же, когда однажды Бернар вместе со своими друзьями воспользовался гостеприимством одной богатой госпожи и остался в ее доме, она, увидев его красоту, воспылала страстью к нему. Ночью она поднялась со своего ложа и легла рядом с гостем. Но он тотчас, как почувствовал кого — то рядом с собой, начал кричать: ‘Воры! Грабители!’ После чего женщина сразу же убежала, весь дом поднялся на ноги, зажгли фонари, и все бросились на поиски грабителя. Но так как никого не нашли, все вернулись в свои постели и уснули, кроме той самой госпожи, которая, будучи не в силах сомкнуть глаза, снова поднялась и юркнула в постель к своему гостю Бернар опять стал кричать: ‘Воры!’ И снова поднялся крик, и начались поиски. И даже после этого хозяйка дома в третий раз предприняла попытку и вновь была отвергнута; после чего она наконец отказалась от своей порочной затеи, либо по причине страха, либо отчаявшись добиться успеха. На следующий день в дороге спутники Бернара спросили его, почему ночью ему так навязчиво снились воры. И он ответил: ‘Мне действительно пришлось отражать нападения вора; ибо хозяйка пыталась лишить меня сокровища, потеряв которое, я бы уже никогда не обрел его вновь’.

Все это убедило Бернара в том, что жить рядом со змеей опасно/ Поэтому он решил уйти от мира и вступить в монашеский орден Цистерцианцев»[42].

Однако даже монастырские стены и уединение пустыни не могут защитить от женского присутствия; ибо до тех пор пока плоть отшельника облекает его кости и пульсирует жизнью, мирские образы всегда готовы возмутить его разум. Святого Антония, который предавался аскезе близ египетских Фив, смущали сладострастные галлюцинации — дело рук демонов — искусителей, привлеченных магнетизмом его одиночества. Видения такого рода, с чреслами неотразимой привлекательности и персями, взывающими к прикосновению, на протяжении всей истории монашества не покидали пристанищ отшельников. «Ah! bel ermite! bel ermite. Si tu posais ton doigt sur mon epaule, ce serait comme une trainee de feu dans tes veines. La possession de la moindre place de mon corps t’emplira d’une joie plus vehemen — teP! que la conquete d’un empire. Avance tes levres…»[43]

Коттон Мадер из Новой Англии пишет: «Пустыня, через которую мы идем в Землю Обетованную, полна Огненных летающих змеев. Но, хвала Богу, ни одному из них пока еще не удалось окончательно сбить нас с пути! Весь наш путь к Небесам лежит мимо Логовищ Львов и Леопардовых Гор; на пути нашем толпятся сонмища Дьяволов… Мы бедные путники, идущие по миру, который есть не что иное, как Дьяволово Поле или Дьявольский Острог, где каждый Укромный уголок есть прибежище Дьявола с сущей Бандой Разбойников, готовых наброситься на всякого, кто обращен своим ликом к Сиону»[44].