XXII. Понятие анализа

Интеллектуальное и аффективное.

Любовь и ненависть в воображаемом и символическом. Ignorantiadocta.

Инвеститура символического. Дискурс как труд. Больной неврозом навязчивости и его господин.

Лакан: — У кого есть вопросы?

Г-жа Обри: — Я поняла, что на стыке воображаемого и реального мы обнаружим ненависть, при условии что будем понимать стык как разрыв. Несколько меньше понятно мне то, что на стыке символического и воображаемого находится любовь.

Лакан: — Ваш вопрос восхитителен. Он, быть может, позволит мне придать нашей последней в этом году встрече атмосферу непринужденности, гораздо более приятную мне, нежели атмосфера наставничества.

Леклер, у вас, конечно, тоже есть что спросить. В прошлый раз, после семинара вы сказали мне нечто, весьма напоминающее вопрос: Хотелось бы, все же, чтобы вы поговорили о переносе.

Какие они, все же, настойчивые — я только об этом и говорю, а им все мало. Есть глубокие причины тому, что вы так никогда и не будете полностью удовлетворены освещением этой темы. Тем не менее, сегодня мы еще раз постараемся ей заняться.

Пожелай я представить три времени структурирования речи в изыскании истины в виде одной из аллегорических картин, процветавших в романтическую эпоху, как например, "Добродетель, преследующая преступление, с помощью угрызений совести", я сказал бы — "Ошибка; ускользающая в обман и настигаемая обознанием". Я надеюсь, вы видите, что перенос изображен здесь таким, каким я попытался вам его представить в моменты зависания, без которых не обходится речевое признание.

Д-рЛеклер:-,Дд.

Лакан: — Так что же, собственно говоря, вам неясно? Быть может, связь того, что я вам рассказываю, с обычной концепцией переноса?

Д-р Леклер: — Если просмотреть то, что написано о переносе, создается впечатление, что феномен переноса попадает в категорию проявлений аффективного порядка, волнения, в отличие от других проявлений интеллектуального порядка, как, например, действия, направленные на понимание. И поэтому всегда чувствуешь неловкость, когда пытаешься представить в обычных и общеизвестных терминах предлагаемую вами перспективу переноса. В определениях переноса всегда говорится, что речь идет о волнении, о чувстве, об аффективном феномене, что прямо противопоставлено всему, что в анализе может быть названо интеллектуальным.

Лакан: — Да… Видите ли, есть два способа применения учебной дисциплины. Одно дело, что вы слышите, и другое — то, что вы с этим делаете. Эти две плоскости не перекрывают друг друга, но некоторое число вторичных признаков может послужить для них точками соприкосновения. Именно в таком ракурсе мне видится то, что в дидактическом действии может быть плодотворным. Речь идет не столько о передаче некоторых понятий, сколько об их объяснении; при этом возможность их исполнения и ответственность за него я перелагаю на ваши плечи. Но еще важнее указать на те понятия, которыми не следует пользоваться вообще.

Если в преподаваемом мной материале есть нечто такого порядка, так это вот что: я прошу каждого из вас напрочь отказаться в ваших поисках истины — хотя бы на время, пока мы не убедились в целесообразности такого отказа — от использования противопоставлений аффективного интеллектуальному.

Тот факт, что такое использование приводит к ряду тупиков, достаточно очевиден, чтобы избежать на некоторое время искушения этому указанию следовать. Подобное противопоставление противоречит аналитическому опыту и содержит массу неясностей в плане его понимания.

Вы просите меня обрисовать в общих чертах преподаваемый мной материал, а также те возражения, которые мы можем на своем пути встретить. Мое обучение касается смысла и функции речевого действия той стихии, в которой протекает интерпретация. Именно оно является опосредующим звеном, основанием интерсубъективного отношения, и изменяет задним числом обоих субъектов. Именно речь, в буквальном смысле, созидает то, что утверждает субъектов в измерении бытия, которое я пытался для вас очертить.

Речь здесь вовсе не идет об интеллектуальном измерении. Место интеллектуального мы можем распознать лишь на уровне феноменов эго, в воображаемом псевдо-нейтрализованном проецировании эго — "псевдо" в смысле лжи — известном психоанализу как феномен защиты и сопротивления.

Если вы будете следовать за мной, мы можем продвинуться в нашем исследовании очень далеко. Вопрос не в том, как далеко мы можем зайти, а в том, найдутся ли последователи. Это и есть элемент, позволяющий нам распознать то, что можно назвать реальностью.

Движение человечества сквозь столетия, на протяжении его истории, ошибочно считать круговым. Это прогресс символического порядка. Возьмем, к примеру, историю такой науки, как математика. Веками оставались неразрешимыми вопросы, ясные сегодня десятилетнему ребенку. И ведь могучие умы исступленно бились над ними. Более десятка веков оставалось неразрешимым уравнение второй степени. Греки смогли найти его решение, потому что они могли опереться на обнаруженные ими закономерности в вопросах максимума и минимума. Прогресс математической науки — это не прогресс мыслительной способности человеческого существа. Решающим моментом становится тут миг, когда кому-то приходит в голову изобрести такой знак, как "i/" или как "J". Это и есть математика.

Наше положение куда сложнее. Ведь мы имеем дело с крайне многозначным символом. Однако лишь сформулировав символы нашего действия адекватно, можем мы сделать шаг вперед. Такой шаг вперед, как и любой другой шаг вперед, оказываетсвое влияние и задним числом. Поэтому я сказал бы, что по мере того, как вы за мной следуете, мы проделываем своего рода психоаналитическую работу. Каждый наш шаг вперед в психоанализе является в то же время возвращением к его изначальному устремлению.

Итак, о чем же идет речь? О более верном понимании феномена переноса.

Д-р Леклер: — Я вовсе не закончил свою мысль. Если я задал такой вопрос, то потому, что он всегда оставался у нас несколько позади. Вполне очевидно, что в образованной нами группе термины "аффективного'1 и "интелеялектуального" не входу.

Лакан: — Это интересно, что они уже не в ходу. Что же с ними могло случиться?

Д-р Леклер: — После римского конгресса они лишились твердой почвы под собой, как бы повисли в воздухе.

Лакан: — Мне кажется, я воспользовался ими в моем нашумевшем римском докладе лишь однажды — чтобы исключить из нашего употребления термин "интеллектуализированный", Д-р Леклер: — Именно, это-то и шокировало всех: и это отсутствие и прямые нападки на термин "аффективное".

Лакан: — Я думаю, этот термин нужно полностью исключить из наших работ.

Д-р Леклер: — Задавая вам такой вопрос, я хотел ликвидировать эту недосказанность. Говоря в прошлый раз о переносе, вы упомянули три основополагающие страсти, и среди них незнание. Вот к чему я хотел прийти.

В прошлый раз я хотел в качестве третьего измерения ввести в символическое отношение пространство или, скорее, объем человеческих связей. Совершенно умышленно я впервые заговорил о гранях страстей лишь в прошлый раз. Как замечательно подчеркнула своим вопросом г-жа Обри, это точки стыков, точки разрыва, водораздел между различными областями, где простираются межчеловеческие отношения, реальное, символическое, воображаемое.

Любовь отличается от желания, рассматриваемого как предельное отношение, устанавливающееся у всякого организма к объекту, его удовлетворяющему. Ведь целью любви является не удовлетворение, а бытие. Поэтому о любви можно говорить лишь там, где уже существует символическое отношение как таковое.

Теперь нужно научиться отличать любовь как воображаемую страсть от активного дара, конституируемого ею в плоскости символического. Любовь, любовь того, кто желает быть любимым, является по сути попыткой захватить другого в ловушку себя самого, в себе самом как объекте. Если вы помните, то в первый раз, когда я довольно подробно говорил о нарциссической любви, я лишь продолжал диалектику перверсии.

Желание быть любимым — это желание захватить, заманить любящий объект, закабалить его в абсолютной особенности себя самого как объекта. Хорошо известно, что тот, кто стремится быть любимым, не слишком бывает доволен, когда его любят за его достоинства. Его требование быть любимым простирается вплоть до полного низведения субъекта в нечто частное, особенное, со всем тем, что может в нем оказаться самого туманного и немыслимого. Ведь хотят быть любимым за все — не только за свое собственное Я, как говорит Декарт, но и за цвет своих волос, за свои причуды, за свои слабости, за все.

И наоборот, хотя, пожалуй, именно по этой причине, любить значит любить существо, помимо всего того, чем оно является в его видимом существовании. Активный дар любви имеет целью другого не в его особенности, а в его бытии.

О. Маннони: — Это слова Паскаля, а не Декарта.

Лакан: — У Декарта есть отрывок о постепенном очищении Я от всех особенных качеств. Но ваше замечание справедливо, так как именно Паскаль пытается вывести нас по ту сторону тварного.

О. Маннони: — Он говорит это прямо.

Лакан: — Да, но у него это жест отказа.

Любовь, уже не как страсть, но как активный дар, всегда нацелена по ту сторону воображаемого пленения, на бытие любимого субъекта, его своеобразие. И поэтому она может принять многое из его слабостей и странностей, может даже допуститьего ошибки, но есть и предел этому, точка, определяемая лишь бытием — когда любимое существо заходит в предательстве самого себя слишком далеко и упорствует в самообмане, любовь отступает.

Эту феноменологию, намечаемую опытом, я не собираюсь здесь развивать. Скажу лишь, что в качестве одной из трех разделительных линий, предполагаемых символической реализацией субъекта в речи, любовь направлена на бытие другого. Без речи, поскольку она утверждает бытие, может быть только Verliebtheit, воображаемое завораживание, но не любовь. Человек может испытать влюбленность, но не совершит активного дара любви.

То же самое и с ненавистью. О воображаемом измерении ненависти мы говорим в силу того, что разрушение другого является одним из полюсов самой структуры интерсубъективного отношения. Именно в этом, как я замечал вам, Гегель видит тупик в сосуществовании двух сознаний, откуда он и выводит свой миф борьбы из-за чистого престижа. Уже здесь воображаемое измерение определяется рамками символического отношения, и поэтому ненависть не может быть удовлетворена исчезновением соперника. Если любовь стремится к развитию бытия другого, то ненависть хочет обратного, его падения, утраты им ориентиров, извращения, исступления, полного отрицания, ниспровержения. В этом смысле ненависть, как и любовь, является безграничным поприщем.

Возможно, вам это понять несколько сложнее, потому что, из-за причин, не столь отрадных, как вы могли бы подумать, в наши дни чувство ненависти нам знакомо меньше, чем в те времена, когда человек был более открыт своей судьбе.

Конечно, не так давно мы имели случай наблюдать вполне достойные его проявления. И все же, в наши дни людям не приходится усваивать переживание ненависти слишком жгучей. Почему же? Потому что мы и так с избытком представляем собой цивилизацию ненависти. Разве дорога к разрушению плохо у нас проторена? В нашем обыденном дискурсе встречается немало предлогов, скрывающих под своей личиной ненависть, и для нее находятся чрезвычайно удобные рационализации. Быть может, именно эта повсеместная флоккуляция ненависти и насыщает в нас призыв к разрушению бытия. Как если бы объективация человеческого бытия в нашей цивилизации в точности соответствовала тому, что в структуре эго является полюсом ненависти.

О. Маннони: — Западный морализм.

Лакан: — Совершенно верно. Ненависть находит здесь пищу в объектах повседневности. Только не следует думать, будто она отсутствует во время войн: для привилегированных субъектов она бывает там полностью реализована.

Вы должны понять, что говоря о любви и ненависти, я обозначаю пути реализации бытия, не саму реализацию, но лишь ее пути.

Но если субъект пускается в изыскание истины как таковое, то делает он это именно потому, что находится в измерении неведения — независимо от того, известно это ему или нет. Вот один из элементов того, что аналитики называют "readinesstthetransference", готовностью к переносу. Пациент готов к переносу уже благодаря тому факту, что он занимает в речи позицию признания и поиска своей истины — поиска, в котором он идет до конца, того конца, что находится у аналитика. При этом неведение аналитика тоже достойно внимания.

Аналитик не должен игнорировать то, что я назвал бы способностью достижения бытия другого из измерения неведения, поскольку аналитику приходится отвечать тому, кто всем своим дискурсом вопрошает его в этом измерении. Аналитик должен вести субъекта не к некоторому Wissen, знанию, но к пути достижения такого знания. Он должен вовлечь его в диалектическую операцию, но не говорить ему, что он обманывается, поскольку так или иначе пребывает в заблуждении, а показать ему, что он плохо говорит, то есть говорит не зная, как невежда, ибо именно пути его заблуждения имеют тут значение.

Психоанализ — это диалектика и то, что Монтень в восьмой главе своей третьей книги называет "искусством беседы". Сократовское искусство беседы в "Меноне' состоит в том, что раба учат придавать своей собственной речи ее истинный смысл. Подобное же искусство присуще и Гегелю. Другими словами, позиция аналитика должна быть позицией ignorantiadocta, где docta означает, не научное, а формальное, и которое может стать для субъекта фактором его формирования.

Велико искушение, поскольку оно соответствует духу времени, времени ненависти, — преобразовать ignorantiadocta в то, что я назвал, и не вчера, ignorantiadocens. Если психоаналитик полагает, что знает нечто, в психологии например, он уже готовит свое поражение, по той простой причине, что в психологии никто ничего особенного не знает, разве лишь то, что сама психология есть не что иное, как искажения перспективы человеческого бытия.

Мне придется прибегнуть к банальным примерам, чтобы показать вам, что такое реализация бытия человека, потому что помимо вашей воли вы помещаете ее в ошибочную перспективу ложного знания.

И тем не менее вы должны заметить, что когда человек говорит, "я есть" или "я буду", а тем более "как только я стану" или "я хочу быть", всегда налицо какой-то скачок, зияние. Сказать применительно к реальности "я — психоаналитик", так же нелепо, как и сказать "я — царь". И первое, и второе суть утверждения совершенно приемлемые, но мерой способностей их обосновать нельзя. Символическое узаконивание, в результате которого один человек принимает на себя то, что передают ему другие, совершенно не связано с признанной привилегией обладания той или иной способностью.

Отказ быть царем имеет совершенно иную ценность, нежели согласие. Благодаря самому факту отказа, человек не является царем. Он просто мелкий буржуа — как например герцог Виндзорский. Если тот, кого готовы удостоить короны, говорит: "Я хочу жить с женщиной, которую я люблю", — он остается тем самым по эту сторону области бытия царем.

Но когда человек говорит — и говоря это, он и есть, благодаря определенной системе символических отношений то, что говорит — "я есть царь" — это не простое принятие на себя определенной функции. Это мгновенно меняет смысл всех его психологических квалификаций. Это придает его страстям, замыслам, а также и глупости совершенно иной смысл. Все его функции становятся, вследствие одного того факта, что он царь, царскими функциями. В регистре царствования его умственные способности становятся совершенно иными, а его бездарность приводит к поляризации, структурированию вокруг него целогоряда судеб, обусловленных отныне тем, что царская власть будет приводиться в исполнение определенным способом, определенным лицом, которому эта власть была пожалована.

Такое встречается каждый день и вокруг нас — некоторый господин, весьма посредственный и плохо соответствующий своему невысокому месту, выдвигается на пост, облекающий его определенной властью, пусть в совершенно ограниченной области, и тут же полностью меняется. В повседневной жизни вы можете легко наблюдать, как порядок его достоинств и его слабостей преобразуется, так что их соотношение может оказаться обратным.

Именно это в скрытом, непризнанном виде присутствует и в наших экзаменах. Почему с тех пор, став такими маститыми психологами, мы не устранили различные носящие характер инициации пороговые испытания: на научную степень, занятие должности в учебных заведениях и т. п.? Если мы действительно все это обесценили, почему бы не свести выдвижение на должность к подведению итога проделанной работы, оценок, полученных за год, или же к ряду тестов и испытаний, которые измеряли бы способности учащихся? Зачем сохранять архаический характер экзаменов? У нас, подобно как у людей, натыкающихся на стену тюрьмы, ими же и выстроенную, вызывают возмущение элементы случайности и покровительства. Истина же в том, что конкурс, облекающий человека определенной квалификацией, которая является символической, не может иметь полностью рационализированную структуру и не может укладываться в регистр количественного сложения оценок.

Обычно, встречая подобные вещи, мы обнаруживаем всю свою догадливость и говорим себе: "Да, надо написать большую психоаналитическую статью, которая доказывала бы, что экзамен носит характер инициации".

Такой характер очевиден. Замечательно, что он был замечен. Но жаль, что психоаналитик объясняет его всегда не слишком хорошо. Он совершает частное открытие, он объясняет его в терминах всемогущества мысли, мысли магической, тогда как основополагающим является здесь измерение символа.

Лакан: — У кого есть другие вопросы?

Д-р Бежарано: — Меня интересует конкретный случай. Нельзя ли проследить участие различных регистров на примере случаяДоры?

Лакан: — Случай Доры как бы еще только предваряет все это, но я постараюсь все же пролить на него некоторый свет, дав заключительный ответ на вопрос о переносе в целом.

Первые открытия Фрейда опирают аналитический опыт на треножник сновидения, ляпсуса и остроумия. Четвертым элементом является симптом, который может служить не словом, verbum, поскольку состоит он не из фонем, а знаком, signum, на основе организма — если вспомнить сферы, различаемые Августином. Вот в каком опыте, с опозданием обосновывая его Фрейд и сам говорит, что был напуган — он выделяет феномен переноса. Не будучи признанным, перенос действовал как препятствие лечению. После его признания он становится наилучшей опорой лечения.

Но еще до того, как существование переноса было Фрейдом замечено, он уже был им обозначен. Я ведь уже говорил вам, что в '^Traumaeutung'1 есть определение Obertragung, связанное с двумя уровнями речи. За определенными частями дискурса, лишенными своего значения, скрывается другое, бессознательное значение. Фрейд показывает это применительно к сновидению, а я — во внезапных ляпсусах.

О ляпсусе, мы к сожалению, поговорили в этом году мало. Тогда как именно здесь находится основополагающее измерение, ибо здесь любой смысл предстает перед нами другой, лишенной всякого смысла стороной. Существует точка, где смысл выступает на поверхность и созидается. Но в той же самой точке человек может почувствовать, что смысл одновременно и упразднен и что именно упразднение служит его созиданию. Что такое остроумие, как не рассчитанное вторжение бессмыслицы в дискурс, якобы имеющий смысл.

О. Маннони: — Это пупок речи.

Лакан; — Совершенно верно. Пупок сновидения представлен крайне нечетко. И наоборот, пупок остроумия острый — Witz. A самую суть выражает в нем бессмыслица.

Итак, мы заметили, что перенос служит нам опорой.

Я указал вам три направления, в которых понимается перенос различными авторами. Такая чисто дидактическая тричастность должна позволить вам определить свое место в современных течениях психоанализа — но до идеала здесь далеко.

Некоторые понимают феномен переноса в связи с реальным, то есть в качестве феномена, имеющего место в настоящем. Такие исследователи полагают, будто, сказав, что всякий анализ должен касаться hieetnunc они стали первооткрывателями. Им кажется, что они совершили отважный шаг и подарили миру ослепительную истину. Эсриэль, ломясь в открытую дверь, пишет на эту тему умилительные вещи: перенос здесь, рядом, важно только знать, что это такое. Если мы будем рассматривать перенос в плоскости реального, вот что это даст — мы получим реальное, которое не реально, а иллюзорно. Реальное состоит в том, что пациент находится передо мной и рассказывает мне о своих распрях с бакалейщиком. Иллюзорное — в том, что злясь на бакалейщика, он бранит меня — это пример Эсриэля. Из чего он заключает, что нужно показать пациенту, что нет никакой причины бранить меня из-за его бакалейщика.

Итак, исходя из эмоций, из аффективного, из эмоционального отреагирования и других терминов, обозначающих определенные частичные феномены, действительно происходящие в ходе анализа, нельзя, тем не менее, не прийти, я подчеркиваю это, к чему-то по существу интеллектуальному. Строя свою деятельность на такой основе, мы придем, в конечном итоге, к практике, тождественной первым формам поучений, столь возмущающих нас в поведении Фрейда при его работе с первыми случаями. Нужно якобы научить пациента действовать в реальном, показать ему, что он отстает от жизни. Если это не воспитание и поучение, то что же это? Во всяком случае, это совершенно поверхностный способ подхода к явлению.

Существует другой подход к проблеме переноса; его можно рассматривать на уровне воображаемого, значение которого мы не преминули выделить. Относительно недавние исследования животной этологии позволяют дать этому регистру более ясное, чем у Фрейда, структурирование. Однако измерение это еще в тексте Фрейда было названо — воображаемым. Как мог быон без него обойтись? Вы видели в этом году в работе "О нарциссизме", что отношение живого существа к желаемому объекту связано с условиями Gestalt'^, которые и ориентируют функцию воображаемого.

Нельзя сказать, что аналитической теории незнакома функция воображаемого, однако использовать ее лишь для описания переноса, значит заткнуть себе уши, поскольку она присутствует повсюду, и особенно тогда, когда речь идет об идентификации. Важно только не апеллировать к ней по любому поводу.

Заметим в этой связи, что функция воображаемого задействована в поведении всякой животной пары.

Во всяком действии, связанном с моментом спаривания особей, захваченных циклом сексуального поведения, появляется измерение показа. В ходе брачной демонстрации каждая из особей оказывается захваченной дуальной ситуацией, где устанавливается, посредством выражения воображаемым отношением, идентификация — преходящая, конечно, поскольку она связана с циклом инстинктивного поведения.

Точно так же в ходе борьбы между самцами можно наблюдать, как субъекты вступают в воображаемое состязание. Соперники могут выяснять отношения на расстоянии, и тогда борьба превращается в танец. В определенный момент, как и при спаривании, совершается выбор ролей, признается главенство одного, без всякого я не скажу рукоприкладства, но без применения когтей, зубов и шипов. Один из партнеров занимает пассивную позицию и признает преимущество противника. Он избегает его, принимает одну из ролей, явным образом обусловленную другим, то есть тем, что демонстрирует другой в плане Gestalt'Si. Соперники избегают реальной борьбы, которая привела бы к уничтожению одного из них, — и перемещают конфликт в плоскость воображаемого. В результате ориентации каждого на образ другого происходит регулирование, которое распределяет роли внутри общей ситуации и является диадическим.

У человека воображаемое ограничивается, специализируется и ориентируется зрительным образом, обуславливающим как тупики, так и функцию воображаемого отношения.

К образу собственного Я — а поскольку это образ, собственное Я является идеальным Я — все воображаемое отношение учеловека и сводится. Будучи произведен в момент, когда функции остаются еще незавершенными, этот образ имеет благотворное значение, довольно хорошо выражаемое ликующим принятием феномена зеркала. Тем не менее сохраняется его обусловленность преждевременным созреванием, а соответственно, и врожденной недостаточностью, зиянием, с которыми он остается по своей структуре связан.

Этот образ себя самого вновь и вновь будет служить субъекту в качестве обрамления его категорий, его восприятия мира служить как объект, причем при посредничестве другого. Именно в другом он всегда будет находить свое идеальное Я, откуда разворачивается вся диалектика его отношений к другому.

Если другой насыщает, наполняет такой образ, он становится объектом нарциссического инвестирования — Verliebtheit. Помните, как Вертер встречает Шарлотту в тот момент, когда она держит на руках ребенка, — это в точности совпадает с нарциссическим imago юного героя романа. Если, напротив, в таком же аспекте другой являет собой фрустрацию субъекта его идеалом и его собственным образом, он порождает максимальное разрушительное напряжение. Воображаемое отношение к другому всегда разворачивается в одном или другом направлении, что дает ключ к пониманию поставленного Фрейдом вопроса о внезапном превращении Verliebtheit любви в ненависть.

Этот феномен воображаемого инвестирования играет в переносе центральную роль.

Перенос, если верно, что он устанавливается внутри и посредством измерения речи, приносит открытие такого воображаемого отношения лишь достигнув определенных ключевых точек речевой встречи с другим, т. е. здесь, с аналитиком. Дискурс, освобожденный от уз определенных условностей так называемым основным правилом анализа, начинает более или менее свободную игру в отношении обычного дискурса и ведет субъекта навстречу тому плодотворному обознанию, благодаря которому подлинная речь соединяется с дискурсом заблуждения. Но и тогда, когда речь избегает откровения, плодотворного обознания, и разворачивается в измерении обмана — существенном измерении, запрещающем нам исключать субъекта как такового из нашего опыта и сводить его к объектным терминам, — обнаруживаются такие точки, которые в истории субъекта были не интегрированы, не усвоены, а вытеснены.

В аналитическом дискурсе субъект развивает то, что является его истиной, его интеграцией, его историей. Однако в этой истории есть дыры — в местах, где произошло то, что было verworfen или verdankt. Verdankt — это то, что, появившись однажды в речи, было отброшено. Verworfen — изначально отброшенное. Я не хочу сейчас углубляться в это различие.

Феномен переноса сталкивается с воображаемой кристаллизацией. Он вращается вокруг нее и должен с ней соединиться.

Схема анализа.

В точке О я помещаю бессознательное понятие о собственном Я субъекта. Это бессознательное складывается из того, что субъект в своем структурирующем образе, образе "собственного Я" принципиально не признает — скажем, пленения воображаемыми фиксациями, не способными войти в символическое развертывание его истории, т. е. того, что носило характер травмы.

О чем идет речь в анализе? О том, что субъект может собрать воедино различные травматические события, сохраненные его памятью в точке О, собрать в некоторой форме, доступ к которой для него закрыт. Такая форма открывается лишь при помощи вербализации, т. е. при посредничестве другого — аналитика. Лишь благодаря речевому усвоению своей истории вовлекается субъект на путь реализации своего усеченного воображаемого.

Такое восполнение воображаемого совершается в другом по мере того, как субъект усваивает себе это восполнение, давая другому его услышать.

То, что было на стороне О, переходит на сторону О'. Все, что произносится в А, со стороны субъекта, будет услышано в В, на стороне аналитика.

Аналитик слушит это, но, отраженным образом, слышит это и субъект тоже. Эхо его дискурса симметрично зеркальности образа. Эта представленная мной на схеме диалектическая спираль все ближе и ближе смыкается с О' и О. Прогресс субъекта в его бытии должен в конечном итоге привести его в точку О, пройдя ряд точек, размещенных между А и О.

На линии этой субъект, раз за разом трудолюбиво сообщая от первого лица свою историю, проходит последовательность основных символических отношений, где на каждом этапе должен найти время и разрешить задержки и торможения, конституирующие сверх-Я. Это требует времени.

Если отголоски дискурса приближаются к точке О' слишком быстро — если перенос слишком интенсивен — возникает критический феномен, напоминающий сопротивление, сопротивление в наиболее острой форме его проявления — молчание. И тогда вы понимаете правоту Фрейда, говорившего, что перенос становится препятствием, если он чрезмерен.

Нужно также сказать, что если такой момент случается своевременно, молчание приобретает всю свою ценность — оно не просто негативно, но соответствует тому, что лежит по ту сторону речи. Определенные моменты молчания в переносе служат выражением обостренного восприятия присутствия другого как такового.

И последнее замечание. Где следует разместить субъекта, поскольку он отличается от точки О? Он необходимым образом расположен где-то между А и О — гораздо ближе к О, чем любая другая точка — скажем, в С.

Когда мы прервемся на летний отдых, который я вам желаю приятно провести, я попросил бы вас перечитать в свете наших размышлений крайне важные для нас и небольшие по объему работы Фрейда по технике психоанализа. Перечитайте их, и вы увидите, сколь новым и более живым смыслом они для вас наполнятся. Вы заметите, что видимые противоречия относительно переноса, который предстает одновременно как сопротивление и двигатель анализа, находят объяснение лишь в диалектике воображаемого и символического.

Аналитики, не лишенные определенных заслуг, высказывают мнение, что наиболее современная техника анализа, известная под именем анализа сопротивлений, состоит в изолировании в собственном Я пациента — single-out, как выразился Берглер, некоторых patterns, предстающих в качестве механизмов защиты по отношению к аналитику. Перед нами полное извращение смысла того понятия защиты, которое ввел Фрейд в своих первых работах и к которому в "Торможении, симптоме, страхе", одной из наиболее сложных и превратно истолкованных работ, он вернулся вновь.

Теперь это всего-навсего интеллектуальная операция. Поскольку речь не идет больше об анализе символического характера защит, но об их устранении, поскольку они создают препятствие чему-то потустороннему, просто потустороннему неважно, что мы туда поместим. Почитайте Фенихеля, и вы убедитесь, что все без исключения может быть рассмотрено в ракурсе защиты. Допустим, ваш пациент выражает тенденции, сексуальный или агрессивный характер которых хорошо им осознается. Что ж, благодаря единственно тому факту, что пациент о них говорит, можно попытаться найти по ту сторону их нечто гораздо более нейтральное. Если все, что предстает вначале, считать защитой, можно с полным основанием рассматривать все как маску, позади которой скрывается нечто другое. На таком последовательном оборачивании построена знаменитая шутка г-на Жана Кокто — если тому, кому снится зонтик, мы говорим, что причины его сновидения относятся к области сексуальности, почему бы тогда не сказать тому, кому снится орел, пытающийся напасть на него, что причина такого сновидения в том, что он забыл зонтик?

Ориентируя аналитическое вмешательство на устранение patterns, скрывающих такую потусторонность, аналитик может руководствоваться лишь своим собственным пониманием поведения пациента. Он пытается нормализовать такое поведение согласно норме, которая сродни его собственному эго. Таким образом, мы получим моделирование одного эго посредствомдругого эго, то есть эго превосходящего — всем известно, что эго аналитика это не пустое место.

Почитайте Нюнберга. Каков, на его взгляд, основной двигатель лечения? Добрая воля эго пациента, которая должна стать союзником аналитика. Что это значит? — Да то, что новое эго пациента — это эго аналитика. А г-н Гоффер добавляет, что нормальным завершением лечения является идентификация с эго аналитика.

Балинт дает нам поразительное описание такого завершения, которое есть не что иное, как речевое принятие собственного Я, реинтеграция, но не идеального Я, а Я-идеала. Пациент впадает в полуманиакальное состояние, своего рода возвышенное высвобождение нарциссического образа, пробивающегося сквозь мир — в котором пациента следует на некоторое время оставить, чтобы дать ему время вернуться с небес на землю и отыскать самому пути здравого смысла.

Не все в таком понимании ложно, поскольку в анализе много значит фактор времени. Пусть смутно, но это осознавалось всегда. Каждый аналитик может узнать это лишь на собственном опыте — существует некоторая отсрочка времени-чтобы-понять. Те, кто слышал мои лекции о "человеке с волками", найдут там кое-что по этому поводу. Но такое время-чтобы-понять вы обнаружите и в "Работах по технике психоаналза" Фрейда в связи с Durcbarbeiten.

Что это — нечто относящееся к порядку психологического износа? Или же справедливее отнести это к порядку дискурса, дискурса в качестве труда, о чем я уже говорил, когда писал о речи пустой и полной? Да, без всякого сомнения, именно так. Дискурс должен продолжаться достаточно долго, чтобы показалось, будто он целиком вовлечен в выстраивание эго. Вот тут-то он и может неожиданно разрешиться окончательно в том, для кого он, собственно, и создавался — в господине. В то же время собственная его ценность утрачивается и он проявляется теперь лишь в качестве труда.

Что же нам тогда остается, как не предположить вновь, что понятие является временем? В этом смысле можно сказать, что перенос — это само понятие анализа, поскольку он является временем анализа.

Так называемый анализ сопротивлений всегда слишком торопится раскрыть пациенту patterns эго, его защиты, заслоны, и поэтому, как показывает нам опыт и как с точностью замечает Фрейд в одном месте из "Работ по технике психоанализа", пациента таким образом с места не сдвинешь. Фрейд в таких случаях советует подождать.

Нужно подождать. Нужно прождать время, необходимое пациенту для осознания измерения, о котором идет речь в плоскости символа, то есть для высвобождения из всего переживаемого в анализе, из привносимых анализом сопротивлений, суеты, погони и тесноты — время собственной длительности некоторых автоматизмов повторения, получающих таким образом некоторое символическое значение.

О. Маннони: — Я думаю, это конкретная проблема. Например, есть такие больные неврозом навязчивости, жизнь которых проходит в ожидании. Из анализа они создают другое ожидание. И вот что я хочу понять — почему ожидание в анализе воспроизводит определенным образам ожидание в жизни и изменяет его?

Лакан: — Замечательно, именно об этом меня спрашивали и в связи со случаем Доры. В прошлом году мы развивали диалектику Человека с крысами вокруг отношения господина и раба. Чего ждет больной неврозом навязчивости? Смерти господина. Чем служит для него такое ожидание? Оно становится между ним и смертью. Все начнется тогда, когда господин будет мертв. Такую структуру вы обнаружите во всех ее видах.

Впрочем, раб прав, он имеет полное право играть на таком ожидании. Если воспользоваться словами, приписываемыми Тристану Бернару, которые он будто бы сказал, когда его арестовали, чтобы заключить в лагерь Данцига: "До сих пор мы жили в страхе, теперь же мы будем жить надеждой".

Отношение господина к смерти, скажем прямо, гораздо резче. Господину в чистом виде надеяться не на что, поскольку ему нечего ожидать кроме своей смерти, ведь от смерти своего раба он может ожидать лишь неудобства. Напротив, рабу есть чего ожидать от смерти господина. По ту сторону смерти господина ему придется, как и всякому полностью реализовавшему себясуществу, столкнуться лицом к лицу со смертью и принять, в хайдеггеровском смысле, свое бытие-к-смерти. Собственно говоря, больной неврозом навязчивости не принимает своего бытия-к-смерти, он живет отсрочкой. Это-то и нужно ему показать. Вот какова функция образа господина как такового.

О. Маннони: — …которым является аналитик.

Лакан: — …который в аналитике воплощен. Лишь после того, как больной неврозом навязчивости определенное количество раз обрисует себе воображаемый выход из тюрьмы господина, сделав это с определенной ритмичностью, с определенным timing'OM, — он сможет реализовать понятие о своих навязчивостях, то есть сможет понять, что они значат.

В каждом случае невроза навязчивости обязательно присутствует некоторое количество временных тактов и даже цифровых знаков. Этот вопрос я уже затрагивал в статье о "Логическом времени". Субъект, продумывая мысль другого, видит в другом образ и набросок своих собственных движений. И каждый раз, когда другой в точности субъекту соответствует, не остается иного господина, кроме абсолютного — смерти. Но чтобы увидеть это, рабу необходимо определенное время.

Психология bookap

Ведь он, как и все, рад быть рабом.

7 июля 1954 года. Жак Лакан раздает фигурки, изображающие слонов.