Глава 6. СИЛА БЫТЬ


...

2. Жизнь Оливера

Фрагменты психоанализа этого молодого человека позволят увидеть, что происходит, когда сила индивида не может быть принята им сознательно п открыто. Сила при этом не исчезает, но прорывается множеством других способов. Этими путями могут быть закамуфлированная сила пли псевдосила.

Оливер, аспирант, приятной наружности, стройный, казался моложе своих двадцати шести лет. Он был третьим и последним ребенком в обеспеченной еврейской семье, в которой самый старший ребенок, брат Оливера на девять лет его взрослее, всегда был успешен как в социальном плане, так и в области спорта. Сестра Оливера, старше его на семь лет, большую часть жизни проходила тот или иной курс терапии, была госпитализирована после приступа шизофрении, и два года в состоянии немоты находилась и стенах психиатрической клиники, где и пребывала к описываемый период. Его отец, заведующий финансовым отделом в обширной торговой сети, был холодным, успешным в делах и ипохондричным дома — временами добрым, но абсолютно непредсказуемым. Он хотел, чтобы дети были "милы" с ним, и реагировал на семейные ссоры уходом в болезнь (у него было больное сердце) и замыканием в себе.

Мать Оливера, которая была когда-то и все еще оставалась красавицей, доминировала в семейной структуре. Она была летящей, утонченной, непоследовательной, интеллектуальной, и в спорах меняла свою точку зрения через фразу, чтобы вынудить собеседника защищаться. Именно она "испортила" Оливера: готовила специально то, что он любил, возила его в школу на машине, так что ему не приходилось ездить на метро, как другим мальчикам, и была безмерно счастлива, когда Оливер, который упорно и сильно не любил школу, симулировал болезнь, чтобы остаться с ней дома. Она окружала его соблазнами, активно препятствуя позднее его бесплодным попыткам встречаться с девушками. Обеденный стол был постоянным полем боя, где стычки могли приводить к тому, что один член семьи не разговаривал с другим неделями. К этой технике "похорон обидчика заживо" особенно часто прибегали Оливер и его сестра, слабейшие члены семьи ("Я мог идти рядом с моим отцом так, будто его не было", — говорил Оливер). Сестра Оливера иногда расширяла это отношение на весь мир, выражением чего становилась ее немота.

Исходным вопросом был для нас следующий: ка ким образом Оливер мог обрести какую бы то ни было силу в такой семье и таком мире? Зажатому в двойные тиски, с матерью, которая меняла свои решения с каждым произнесенным словом, с отцом, который устранялся под угрозой сердечного приступа всякий раз, когда скрыто тлеющий пожар семейной войны прорывался наружу; бывшему разменной монетой между сестрой, у которой имелись психические нарушения, и "успешным" братом, который защищал Оливера в школе, но безжалостно дразнил его дома, — что было Оливеру делать? Должен ли он был теперь, когда он вырос до шести футов и стал хорошо выглядеть, стремиться утвердить себя на социальной шкале? Но девушки в вузе всегда называли его "мелкой креветкой", и эта кличка до сих пор преследовала его. Спортивное поле? Там он был "вонючкой", и кроме того, его брат совершенно узурпировал этот способ добиться признания. Интеллект? Всю свою жизнь, пока он не поступил в колледж, он ненавидел школу и не делал домашние задания. Причем все это несмотря на тот факт, что он изначально отличался хорошим воображением и, как потом оказалось, демонстрировал богатый ум п активный интеллект.

В мальчишеском возрасте он являл с собой картину "малыша", который научился быть "милым" для других, никогда не протестовал и, как небольшие страны в Европе в XVIII веке, получал защиту путем заключения союзов с различными значимыми членами семьи. Этот паттерн самоосуждения зашел так далеко, что он предпочитал, чтобы его не любили в вузе (другие ребята приклеили к нему пренебрежительное прозвище "Глупышка"), потому что это хотя бы привлекало к нему некоторое внимание.

На что уходила его сила? Когда ему было шестнадцать, у него случилось два эпилептических припадка, и с тех пор он принимал ежедневно дозу дилантина. Эти припадки были интересны нам в качестве симптома бурлящего внутри Оливера вулкана эмоций. Что бы ни означали эти припадки физически, в психологическом измерении они, в общем и целом, свидетельствовали о сильной ярости. Эта ярость нарастала п в итоге прорывалась в виде периодических припадков. Подобные взрывы ярости помрачают сознание, так что сам человек никогда не осознает, или не может отвечать за то, что он делает. Но это выливается в насилие, направленное главным образом против самого себя — сам человек получает физические повреждения, более или менее тяжелые, когда его время от времени охватывает припадок. Более того, такой человек, как Оливер, хронически подавлен, над его головой висит дамоклов меч, и он совершенно не знает, когда меч упадет. И в то же время Оливер упорно отрицает это, говоря: "Я никогда не поддаюсь эмоциям или огорчению, я видел, к чему это привело мою сестру, поэтому я поклялся себе, что я никогда не пойду этим путем".

В начале терапии Оливеру часто снились сны о ворах, проникающих в дом, который был для него своего рода крепостью. Единственное, что он был способен сделать, притвориться мертвым, а это есть простейший символ бессилия и невинности.

Группа воров была в доме. Кто-то спускался вниз <…> я свернулся, как мертвый. Он долго смотрел на меня. Через некоторое время я вышел наружу. Воры ограбили <…> меня. Потом была толпа люден снаружи, где женщина начала преследовать меня с ножом для мяса, а затем мужчина взял нож п начал преследовать меня.

"Я помню моменты, когда был несчастен, — сказал Оливер, п не помню никакой радости в семье. Я приучился активно уворачиваться в семейных битвах, плыть по течению, никогда ничего не ожидать, ибо в противном случае будешь иметь неприятности. Зачем бороться? Это приносит боль, и я рано научился не доверять никакой боли <…>. Никто не уделял никакого внимания моим чувствам. Меня всегда принижали". Позже по ходу терапии обнаружился символ, в котором явно проступил образ его скрытой силы: "Я был как Гулливер, весь связанный веревками лилипутов".

Единственным счастливым временем за всю его жизнь был для него год, когда он ездил в Израиль. Начиналась израильско-арабская война, и он был репортером одной из американских газет. Он возвращался к этому времени с трогательными воспоминаниями. Он упивался восторгом форсированного отношения со смертью во время его прогулок по сектору Газа среди тел павших солдат. В этот краткий период он чувствовал себя что-то значащим.

В то время ему было двадцать четыре, и он нлю бился в девушку это была его первая любовь. По водом (но вовсе не причиной) для того, чтобы начать проходить психоанализ, была его нерешительность в отношении того, жениться ему на этой девушке или нет. Его семья была настроена против нее, но когда я увидел ее, она показалась мне симпатичной, хотя и несколько истеричной особой, которая, несмотря на свое скудное воспитание, была человеком, с которым Оливер мог говорить и который отвечал ему некоторой признательностью.

Примерно через три месяца после начала психотерапии он рассказал мне, что он верил в то, что может влиять на объекты на расстоянии, изменяя их. Он смущался и был нерешителен, рассказывая мне об этом, говоря, что он знает о том, что это звучит иррационально и добавив, что если я не верю тому, что он сказал, то он может мне об этом не рассказывать. Я сказал, что моей задачей является не подтверждение или опровержение подобных идей, но разыскание той функции, в которой они ему служат, а эти идеи были явно значимы для него. Это, по-видимому, его устроило, поскольку далее он начал разворачивать целую систему веры в "отмщение" в руках Божиих, и в тяготы, отмеренные другим в качестве наказания за творимую ими несправедливость.

Просыпаясь утром, он прежде всего должен поду мать о том, что его семья или кто-то другой будут иметь неприятности. Затем он должен поднять свою простыню на два фута, посмотреть на определенную точку на стене, встать строго определенным образом на пол, пойти в туалет и помочиться прежде, нежели он обмолвится с кем-нибудь словом. Он должен взять одежду, надеть нижнее белье, сесть на кровать и надеть сначала левый ботинок, а затем штаны. Если он ошибется, исполняя этот ритуал, то должен вновь вернуться в постель и заново начать всю процедуру. После всего этого он должен сказать "доброе утро" Мэри (прислуге) или своему брату. Во время завтрака он должен есть также в строго определенном порядке: выпить свой апельсиновый сок, затем съесть яйцо, затем выпить молока и так далее.

Если он что-то нарушит в этой системе, у его отца будет сердечный приступ или что-то случится с его матерью. Наказание и счастье, как он верил, отмеряются Богом. Несколько лет назад он был почти что счастлив, когда поступил в школу журналистики. "В результате" умерла его бабушка. Иногда он думал также, что его бабушка умерла из-за того, что он положил книгу "Приключения Гекльберри Финна" в определенном месте на своем столе, или из-за того, как он положил на тумбочку свои мелкие деньги. Когда я, проверяя жесткость его системы, спросил его, могла ли его бабушка вообще не умереть, он ответил, что она могла умереть не в это время или как-то иначе. Если он все будет делать правильно, другие получат от этого пользу, если он сделает что-то не так, другие, в особенности члены его семьи, заболеют или с ними произойдет неприятность. Он не может иметь полноценной половой связи, не должен ею слишком наслаждаться. Прерванный половой акт был "правильным" способом. Когда, примерно в это время, он имел завершенный половой акт, то в течение нескольких дней ожидал наказания за свое падение. Таковым, несомненно, явилось то, что два дня спустя его мать обманули и ограбили на вокзале в соседнем городе.

Нас сразу заставила обратить на себя внимание та огромная власть, которую эта сложная система ему давала. Каждое его случайное деяние могло решить, будет ли кто-то жить или умрет. Он даже имел власть над погодой: "Когда погода дождливая, это Бог посылает дождь, чтобы наказать меня". В действительности он таким образом контролирует весь универсум. "Я должен контролировать все в моей жизни. Я не мог бы жить, если бы я не контролировал будущее". Стоит заметить, что "контролировать" было одним из любимых слов Оливера, и он часто его употреблял61.


61 Обратите внимание на то, как Б.Ф.Скиннер любит использовать слово "контроль" в "По ту сторону свободы и достоинства" (Skinner B.F. Beyond Freedom and Dignity. N.Y.: Knopf, 1971).


Сперва я с интересом заметил, что он, должно быть, чувствовал себя будто в смирительной рубашке со всеми этими ригидными принуждениями, и спросил, не тяготит ли его это бремя? Он согласился, что это трудно, но у него не было выбора. Более того, во время учебы в коллеже он не мог читать "Фауста" из-за всех этих "демонов", повсюду носящихся в книге; и даже "Мэри Поппинс" была отброшена, когда она заполнилась чертовщиной. Он не мог произнести слово, которое шло перед янки в названии современной пьесы. Когда я дополнил его словом чертовы, то за метил, что произношение подобных слов должно быть первым атрибутом современного писателя-фантаста (профессиональная цель Оливера), и что этот запрел доставит ему значительные затруднения.

Он увидел огромную власть, которую давала ему эта система, после того как я указал ему на нее. Он жил как дитя, он знал, имея нарушенные эмоции, что у него должно быть что-то важное. Этим он компенсировал свое детство, которое было совершенно лишено всякой власти. "Я должен был позволять людям использовать меня в целях своего преуспевания", — сказал Оливер, и можно не сомневаться в том, что теперь он должен был взять реванш. Невротическая (или магическая) сила прямо пропорциональна раннему бессилию. Такой человек не может отбросить свою "систему" и не сделает этого до тех пор, пока не приобретет некоторую реальную власть в реальном мире. То, что Оливера окружало многое, от чего ему необходимо было защитить себя, можно видеть из нескольких сновидений, которые приснились ему в течение тех недель, когда он рассказывал о своей системе отмщения.

Он часто видел сны о мафии, и вдруг в один день спросил меня: "Не является ли моя мать этой мафией, врагом?" Один из этих снов был такой.

Я остался дома одни. Мужчина п женщина в масках, переодетые как мои мать и отец, вломились в наш дом, чтобы напасть на меня.

Иногда боль является наказанием или облегчением. После этого я могу отбросить запреты. В целом запреты не влияют на мою жизнь, но они доставляют мне много страха. В некотором отношении это подобно нуду. Я постоянно думаю о том, что я сделал что-то, что не должен был делать. Я не хочу быть в ответе за все то, что происходит.

О чем говорит последнее предложение? Не о том, что Оливер не хочет, чтобы его система контроля продолжала существовать — она дает его жизни потрясающее чувство значимости, — но о том, что он не хочет брать на себя ответственность за власть. Это держится в секрете, не признается открыто, он контролирует жизнь и смерть бесчисленных людей, связанных с ним, и никто, кроме него, не знает об этом. Это способ, которым он может сохранить видимость своей невинности. Эта гипотеза согласуется с его утверждением, что его воздействие достигло высшей точки непосредственно перед его Бар Мицвой (традиционный обряд выхода юноши из мальчишеского возраста и вступления в ответственное сообщество взрослых).

Несмотря на наши хорошие отношения — мне нравилось работать с ним, и я знал, что ему нравилось работать со мной, и он ценил эту работу — у него было множество техник умаления и принижения меня. "Ваши глаза были полны слез", — заметил он, говоря о сновидении. "Я хотел помыкать Вами, но так, чтобы не вызывать у Вас чувство обиды". Это отличная парадигма для системы, в которой он мог вредить другим, но при этом постоянно оставаться невинным. Эти техники "сверхчеловечности" были именно тем, чему он подчинил всю свою жизнь. Он узнал их от "мастеров". По крайней мере, техники, видимо, были успешны — он не стал шизофреником, как его сестра.

По как унизительно было для него вставать в позицию нуждающегося и просящего о помощи — он даже вынужден был разработать некоторую тайную систему секретного контроля надо мной в то время, пока он это делал. Он был, как он позже сказал, кукловодом, тянущим нити, в реальности или в фантазии, чтобы управлять мной, своей девушкой, своими профессорами и всеми окружающими. Он должен был любой ценой не давать своей власти раскрыться и не позволять себе выглядеть могущественным, он должен всегда оставаться маленьким невинным мальчиком. Сделать меня ответственным, но бессильным — это было связью, в которую он пытался меня поместить. Это, по-видимому, также было той связью, в которой он сам провел всю свою жизнь.

Образ Бога и отмщения, как я полагал, должен был обеспечить реверсию данного паттерна. Видимо, это было способом, позволявшим ему быть могущественным безо всякой ответственности. Этот молодой человек был убежден в невозможности самоизменения, изменение должно было прийти извне. Это было необходимо для того, чтобы сохранить целостность системы отмщений. Он черпал свою власть из тайной связи с Богом. Вся власть остается у Бога, Бог требует того, чтобы он, Оливер, не имел автономной силы утвердить себя. Если бы он однажды решил, что может взять на себя судьбоносное решение, то бросил бы вызов самому Богу, и вся система исчезла бы как туман от утреннего солнца. Взять ответственность на себя, утверждая свою автономию, было вызовом Богу и совершением греха непослушания.

Этот паттерн явной невинности и скрытой власти можно видеть в сновидении Оливера о волке в заячьей шкуре (упомянутом в Главе 2), которое, видимо, в точности отражало игру, в которую он играл, пряча свою власть — на деле, свою жестокость — под заячьей шкурой.

В середине анализа возникло немалое количество разговоров об убийстве. Он хотел бы убить своего отца; скосить всех, кто был в метро, из автомата; во сне он видел людей, приходивших ко мне в офис и стрелявших в меня. Смакуя, он описывал садистское наслаждение, которое он испытывал в детстве, поджигая кузнечиков и муравьев и глядя, как они корчатся в огне. Когда он говорил о своем отце и брате, это звучало так, словно он был современным Ганнибалом, возглашающим, что он никогда не забудет их жестокость и клянется отомстить за себя. Его ассоциации в течение часа были: "Мой пенис маленький… Я все время оказываюсь ниже других [затем он осозна ет, что что уже не так]… насилие… припадки… Теперь я уже не хилый… овладеть городом… жизнь стала вдруг важна".

Во время прокатившейся по всей стране волны студенческих протестов в мае 1970 после вторжения в Камбоджу и стрельбы в Кенте, Оливер участвовал в спои тайных акциях протеста и маршах в Нью-Йорке, в частности, на Уолл-Стрит. В это время он проходил психоанализ, и его слова имели характер откровения, исходившего из его закрытости по отношению к собственным бессознательным феноменам. Вот цитаты из терапевтический сессии, проходившей в это время:

У меня было спонтанное чувство, что я был захвачен чем-то, превышавшим все, что человек может желать достичь…

Дела, как всегда, вылетели в трубу…

Ты забываешь свои телесные нужды и заботы… Ты про водишь все через группу…

Было восхитительно видеть группу и быть ее частью и я был ее частью…

Ясно, что он был охвачен переживанием восторга или того, что я в следующей главе называю "экстазом". Он растворен в своей группе и испытывает освобождение от индивидуальной моральной ответственности, которое это ему дает. Это не мешает — что странно, ибо ответственность так для него тяжела сильному чувству ответственности за свою группу. После нападения "железных касок" на протестующих студентов, во время которой он был в двух кварталах от места, где происходила схватка, он жаловался:

О, черт побери, я видел, как это начиналось, я видел железные каски, ждущие ниже по улице, возможно я кричал им: "Убирайтесь отсюда на другую улицу", — но я ничего не соображал. Провались все это пропадом!

В начале этих протестов у Оливера присутствовала "аура" радости. Он показался мне наиболее психологически "здоровым" за все время, что я его знал, то есть наиболее целенаправленным, наиболее собранным, чувствующим всем своим существом и способным говорить о том, что он чувствует. Единственным другим периодом, когда он чувствовал себя столь же интегрированным и аутентичным, были те недели, когда он был репортером, освещавшим арабо-израильскую войну, и ходил по полям сражений, усеянным мертвыми телами. Есть такое качество существования на границе жизни, на пределе, являющееся частью самотрансценденции в этом восторге.

Но на примере Оливера мы также видим и то, насколько близки отчаяние и насилие. Две недели спустя он поехал в Вашингтон, чтобы принять участие в большом студенческом марше протеста и вернулся обескураженный. Он характеризовал происходившее в те дни как "интересное, но пустое". По его словам, он все сильнее разочаровывался, высказавшись в итоге: "Когда я приехал сюда этим утром, я видел старых леди, которые шли в супермаркет с маленькими сумочками для бакалеи. Я хотел перестрелять их всех"62. Побуждение к насилию оказалось высказано, поскольку юноша находился в особой ситуации психоанализа и его отношение к бессознательной продукции было более открыто, чем обычно. Но мы можем с уверенностью утверждать, что импульсы насилия того или иного рода присутствуют, и даже выражаются, у многих (если не всех) людей, когда они разочарованы.


62 Это замечание напрашивается на специальную психоаналитическую интерпретацию для тех, кому это интересно. Основная проблема юноши — его отношения с матерью, которая всегда покупала ему слишком много вкусного. Подобные женщины представляют прототипы столпов его семьи, которых он намерен символически убить (подобно Оресту), чтобы обрести психологическую свободу и автономию.


Позже он увидел неадекватность чистого протеста. Он негативен, всегда совершается против чего-то иного, заимствуя свою природу у того, на что он на падает. "Почти все принимаемые мной решения негативны — я даю выход моей злобе на моих родителей, Магду и Вас. Я всегда силен, полон энергии, затем я становлюсь очень активным. Нет вины, значит нет тревоги. Всегда против кого-то другого, или чего-то, что совершает другой". Он видит, что таким образом можно избежать наиболее трудной задачи ответствен ной выработки ценностей, требуемых будущим.

Все это время Оливер неуклонно прогрессировал в практической жизни. Он переехал из родительского дома, сдал докторские экзамены, и его опора на систему "отмщений" значительно уменьшилась (теперь почти всегда он называл ее "суеверием"). Ему пред дожили и он согласился занять место преподавателя, что ему по-настоящему нравилось; литературный журнал, который он начал выпускать, процветал; его от ношения с женщинами в целом стали менее тревожными и более удовлетворительными. Проблемы в этот момент по-видимому сфокусировались на его отношениях с Магдой.

Она постоянно давила на него, чтобы он женился на ней. Когда он поднял этот вопрос, то я заметил, что раз он, судя по всему, не хочет этого, то зачем ему жениться сейчас? Хотя они и имели некоторую привязанность друг у другу, у них все еще было слишком много непроясненных проблем для того, чтобы брак стал возможен. Говоря эти вещи, я осознавал, что забираю у Оливера часть его ответственности в принятии решения. Но по мере того, как он прогрессировал в терапии, я указывал ему на то, что он не может всегда полагаться на меня как на "хорошего" родителя при необходимости принимать эти решения, и рано или поздно он должен взять принятие этих решений на себя.

Когда я на неделю уехал, Оливер внезапно женился на Магде. Его тотчас же охватило подозрение, что это была ошибка. Мотивов для этого было множество. Все остальное в его жизни шло слишком хорошо: он хотел доказать, что он мужчина и может жениться; он хотел отомстить мне за то, что я уехал и оставил его и так далее. Магда и он тотчас же стали еще сильнее мучить и наказывать друг друга. Их привязанность, видимо, включала в себя изрядное количество ненависти, и они, казалось, напряженно разрушали друг друга. Оливер скоро пришел к решению подождать, пока Магда сдаст сессию в университете, и затем развестись с ней. Это, несмотря на трудности, он и сделал.

Но важно, что этот "пробный брак" дал нам шанс поработать над важной проблемой в жизни Оливера, которая до этого времени почти не была затронута. Это была его сестра, в то время находившаяся в санатории. Магда и его сестра, страдавшая шизофренией, хорошо относились друг к другу и во многих отношениях были похожи — они часто отождествлялись в сознании Оливера. Наказание и мучение, которое он получал от Магды и давал ей, было параллельно садомазохистским отношениям, которые были у него с сестрой. Все это немедленно всплыло наружу.

Я ненавидел мою сестру, хотя н любил ее <…>. Она обожала меня, она была моим защитником, моим самым близким другом. Я перенял у нее мои образ жизни <…> мой интерес к поэзии, литературе, воображение. Но я никогда не мог предугадать, в каком она будет настроении. Она мучила меня, выкручивала мне руки. <…> Я ложился спать, ненавидя ее большой и сильной ненавистью. Я обыкновенно вовлекал ее в ссоры с моей матерью. <…> Я был рад, когда она уехала в санаторий, это показывало, что я одержал над ней победу. <…> Если она становилась безумной, я представлял, что я пойду тем же путем, когда достигну ее возраста.

Его основные чувства были повинны в той роли, которую он играл в ее шизофрении. Он чувствовал свой триумф благодаря ее трудностям, он чувствовал, что помогал разрушить ее (что он теперь делал в от ношении Магды). Он также чувствовал потребность в наказании, которое должно было ослабить вину. Он должен был пострадать так же сильно, как она. Все эти паттерны были в точности перенесены в его отношения с Магдой. Они установили отношения, которые в значительной мере дублировали исходную ситуацию с сестрой. Он получал свои ориентиры, свой якорь в житейском море, принимая наказание и страдание из рук Магды и в отместку садистски ведя себя по отношению к ней. Прояснение этой связи с сестрой принесло ему видимое облегчение и освободило от изрядной доли привязанности к Магде.

Психология bookap

Жизнь Оливера показывает, что когда сила ограничена в своих проявлениях, поскольку блокированы все конструктивные пути, садизм становится единственной альтернативой. Более того, она показывает как позитивные, так и негативные аспекты гнева. "Депрессия, — заметил он, — подобна разжиганию небольшого огня для того, чтобы предотвратить огромный лесной пожар. Я впадаю в депрессию, чтобы избежать ярости по отношению к сестре. Я хотел убить ее, крича на нее: "Ты разрушила мою жизнь. Оставайся в санатории!"". Но позже он увидел конструктивное применение гнева: "Гнев — это сила, которая делает меня автономным, независимым от родителей. Если у меня нет гнева, у меня нет силы".

Вспомним, что реабилитация от наркотической зависимости строится с опорой на "агрессивную энергию", что насилие Мерседес, которое есть выражение гнева, имело одновременно как жизнеутверждающий, так и отрицающий жизнь аспект. Оливер делает здесь такое же открытие на собственном опыте и с помощью собственного инсайта.