Часть третья. Новая методология

Глава первая. Основания новой методологии


...

Противоречие

Любое осуществляемое нами научное действо странным образом обречено на закрыто-системное познание. Что бы мы ни исследовали, результат может быть уложен в формы ответов на вопросы «Что?» (это познание вещи) и «Почему?» (это изучение закономерности).

Но нет ответов, которые позволяли бы понять «Зачем?» (непраздное философское и истинно системное осмысление) и «Как?» (а это, исходя из «Зачем?», – настоящая технологическая прогностичность даже в тех сферах и системах, которые исконно представляются нам как «интуитивные» и «непредсказуемые»).

Странное дело, но как только мы пытаемся отвечать на вопросы «Зачем?» и «Как?» (в предложенных трактовках этих вопросов), мы сталкиваемся со странной неловкостью нашего языка в этих аспектах. Ответ на вопрос «Зачем?» мы будем стремиться начать со слов «Потому что…» и «Для того чтобы…», что является безусловным доказательством того, что мы отвечаем на вопрос «Почему?», а не «Зачем?», поскольку, не производя ничего нового, мы, таким образом, лишь вносим разъяснения по теме в соответствии с известной нам закономерностью, или, иначе, – объясняем нечто. Суть вопроса поэтому не может быть нами удовлетворительно вскрыта и полноценно выражена в имеющихся у нас языковых формах. То же самое происходит и с вопросом «Как?» Мы можем рассказать, «как» завести машину или «как» наточить карандаш, но ответить на вопросы «Как я переживаю?», «Как я думаю?» представляется достаточно сложным.

Виноват ли в этом язык, а если виноват, то в чем именно? Объективно — да, виноват, но имеем ли мы право возложить на него за это ответственность? Язык — это знаковое отражение содержательных элементов мышления. Таким образом, речь идет о формировании суждений в соответствии с требованиями мира знаков, но не требованиями реальности. Язык скорее может удовлетворить математику, но не человека. Имеющиеся в философии логические системы суть закрыто-системные конструкты. Причем диалектическая логика, на которую возлагалось столько надежд, также в этом смысле ничего существенно нового не принесла, а скорее только запутала и без того сложную ситуацию понимания.

Пол Карл Фейерабенд доказывает еще более глубокое смешение в представлениях о логике, он не устает напоминать: «Не существует такого единственного предмета — логики, – который способен раскрыть логическую структуру указанных областей (психологии, научного метода, истории науки. – А.К., А.А.). Существует Гегель, существует Брауэр, существуют представители формализма. Они предлагают вовсе не разные интерпретации одного и того же набора логических „фактов“, а совершенно разные „факты“. И данное утверждение не является истинным, поскольку существуют вполне правомерные научные высказывания, которые нарушают даже простые логические правила».[120] Мы же склонны полагать, что единство логики не должно вызывать сомнений, но П.К. Фейерабенд совершенно прав, указывая на то, что логика в применении к реалиям действительности, не более чем пустой звук.

Механизм и технология логического мышления состоит в первоначальном ответе на вопрос «Что?» по двум (и более) пунктам. Далее эти ответы объединяются в систему, причем подчас весьма произвольно, после чего в этой системе усматривается некая закономерность, в одном случае — «формально истинная», в другом (имеется в виду диалектическая логика) — «историогенная», что, впрочем, ничего не меняет. И в том и другом случае она носит фактически описательный характер, объясняет «увиденную» взаимосвязь, но не способна вскрыть ее сущность. Нужно ли нам это? Даже если это нам и понадобится, кто гарантирует, что эта связь действительно актуальна для рассматриваемого процесса? А если пропущена по-настоящему причинная связь? Логика не рассчитана на такие промахи «оператора». В этом смысле ее можно уподобить программируемому калькулятору: от того, насколько полно и точно мы введем в него информацию, зависит и правильность результата. Но у нас нет «справочника по сущему»…

Объяснение, которое большей частью подменяет собственно познавательное действие, подобно ходьбе по кругу, вычерченному самой логикой. Показательным примером является человек, страдающий навязчивостями. Он объяснит все совершенно логично — и почему он более сотни раз на дню моет руки, почему он уже двенадцать лет не ездит в метро или не выходит из дома, опасаясь сердечного приступа, будучи объективно соматически здоровым. И, как правило, чем нелепее будет действие, тем логичней окажется объяснение. Логика основывается на объяснении, поскольку, если так можно выразиться, – не «копает» познаваемое, а «строит» себя на нем. Посредством языка она создает, как мы ее называем, «плюс-ткань» (где «ткань» — это собственно познаваемое). Попробуем показать это на следующем примере.

Мы берем десять вещей, познаем их (как нам кажется, поскольку никто не может поручиться, что тот результат, который мы получили, и является настоящим познанием этих вещей) и каждой из них даем имя. Оперируя с этими именами вещей, мы уже не будем оперировать собственно вещами. И если, например, какие-то изменения произойдут в этих вещах или с этими вещами, имена останутся прежними, ничуть не изменившись, а вещи будут уже другими. Теперь разделим эти вещи на две группы и объединим каждую из них общим названием, чтобы у нас получилось две группы, которые носят различные наименования. Тем самым мы создали новый уровень «плюс-ткани», которая не имеет никакого отношения ни к этим вещам, ни к природе этих вещей, хотя «объективно» мы вроде бы так и продолжаем взаимодействовать собственно с этими вещами. Теперь объединим два имеющихся названия новым. Все, чем мы теперь обладаем как предметом познания, – это «плюс-ткань», которой нет в природе, которая не отражает природы, а является лишь нашим формальным видением этой природы.


ris9.png

Рис. 9. Знание, достигаемое созданием «плюс-ткани» (языковая игра)

Тут нельзя не сослаться на А. Эйнштейна, который никогда не забывал о «причине» всего, что мы имеем, делаем, – о психологии «Положения математики, – писал А. Эйнштейн, – покоятся не на реальных объектах, а исключительно на объектах нашего воображения. В самом деле, нет ничего удивительного в том, что можно прийти к логически согласованным выводам, если сначала пришли к соглашению относительно основных положений (аксиом), а также относительно тех приемов, при помощи которых из этих основных положений выводятся другие теоремы».[121]

Неслучайно люди, практикующие медитацию (как, впрочем, и те, кому удается психотерапевтическая методика «здесь и сейчас»), говорят, что начинают «видеть» мир совершенно по-новому, без зашоренности. Ведь все наши отношения с миром жестко формальны. Мы говорим: «стол» и, за редким исключением, нуждаемся в пояснении — а что это за стол, какой он, в чем его индивидуальность и прелесть. Формой оперировать легче, логика подсказывает, как это делать, и из мира индивидуального, неповторимого по своей сути естества мы погружаемся в далеко не лучший мир формального отношения со всем и вся.

Примечательна в этом отношении критика Владимира Соловьева, разбирающего диалектическую логику Гегеля, которая, по его словам, основывается на утверждении, что «эмпирическое содержание нашего познания зависит от априорных форм». Вот что он пишет: «Гегель утверждает, во-первых, что всякая данная действительность безусловно определяется логическими категориями, а во-вторых, что сами эти категории суть диалектическое саморазвитие понятия такого или чистого понятия самого по себе. Но понятие само по себе, без определенного содержания, есть пустое слово, и саморазвитие такого понятия было бы постоянным творчеством из ничего (образование новой и новой „плюс-ткани“. – А.К., А.А.). Вследствие этого логика Гегеля, при всей глубокой формальной истинности частных своих дедукций и переходов, в целом лишена всякого реального значения, всякого действительного содержания, она есть мышление, в котором ничего не мыслится».[122]

Конечность такого варианта мышления изначально предопределена. Конечно, рассуждать так можно неограниченно долго, но процесс познания при таком способе мышления — блеф. А раз такова судьба логики, язык фактически принужден тащить эту же ношу, повторяя ту же «бестолковую» историю, поскольку если логика — это наука о знаках, то язык — это система знаков. В результате все мы говорим, практически не понимая друг друга, и чтобы достичь этого понимания, нам приходится прикладывать неимоверные усилия — и не только над такими текстами, как этот, но и в личной жизни, а подчас и у магазинного прилавка. Эти противоречия стали бы совершенно очевидными, если бы ученые, трудившиеся над ними, не пытались (видимо, ради ощущения наукообразной безопасности) скрыть (покрыть) их новыми и новыми объяснениями, созданием мета-систем.

Язык перестал быть строгой системой сам по себе (как раз в этом его отличие от математики). В нем нагромождено столько умозаключений (бесконечно далеких от реалий), являющихся по сути лишь объяснениями объяснений, что разобраться теперь в том, что что обозначает, стало совершенно невозможно. Знак в нашем языке стал обозначать или больше, или меньше вещи, но никак не вещь саму по себе. Хотя очевидно, что, дай мы себе труд строго определить значения языковых элементов, мы бы не имели контекстуальных противоречий.

Классическим примером языкового — контекстуального — противоречия считается опыт с брадобреем: в некотором селении парикмахер бреет тех, и только тех, мужчин, которые не бреются сами. Должен ли он брить себя? Считается, что на этот вопрос нельзя дать «непротиворечивого» ответа. Но давайте определимся с терминами. Является ли человек, бреющий самого себя, «брадобреем» или «парикмахером»? Вероятно, нет, хотя бы потому, что это профессия, а профессиональная деятельность — это всегда деятельность для кого-то, в этом ее отличие, например, от хобби. Значит, в тот момент, когда парикмахер бреет самого себя, он не является парикмахером в собственном смысле этого слова, поскольку бреет лишь себя и никого другого. Совершенно очевидно, что материал, представленный нам в качестве «противоречия», просто языковая игра, а знаки, в нем использованные, потеряли свое «значение».

Вместе с тем очевиден и один весьма примечательный, на первый взгляд странный, чисто психологический феномен: нам почему-то нравится манипулировать языком; вслушиваясь в языковое формы, наслаждаясь их красотой, мы подчас совершенно забываем о значении слов, словосочетаний, предложений и, наконец, целых текстов, представленных нам для прочтения. Причем на этом «погорела» чуть не вся русская религиозная философия, в этот же грех впал и экзистенциализм, и феноменология, и бог знает кто еще.

Фактически подводя итог своему «Логико-философскому трактату», Людвиг Витгенштейн показывает неправомочность и внутреннюю противоречивость этого психологического феномена на ниве философии и науки: «Правильный метод философии, собственно, состоял бы в следующем: ничего не говорить, кроме того, что может быть сказано, то есть кроме высказываний науки, – следовательно, чего-то такого, что не имеет ничего общего с философией. А всякий раз, когда кто-то захотел бы высказать нечто метафизическое, доказывать ему, что он не наделил значением определенные знаки своих предложений. Этот метод не приносил бы удовлетворения собеседнику — он не чувствовал бы, что его обучают философии, – но лишь такой метод был бы безупречно правильным».[123]

Справедливости ради следует добавить, что «Логико-философский трактат» Л. Витгенштейна сделан в рамках настоящей, скрупулезной работы со знаками. Позже, впрочем, Л. Витгенштейн осознает, что, хоть такой «метод» и является «безупречно правильным», он же и «безупречно» бессмысленный.

Таким образом, мы оказываемся перед лицом фундаментального противоречия: с одной стороны, именно метод отказа от конкретных языковых значений создает у нас ощущение философствования, и именно он, с другой стороны, не дает нам возможность подступиться к собственно философскому знанию. Мы словно оказываемся перед дилеммой — принять ли, полагаясь на разум, ограниченность научно-философского знания, в котором не будет контекстуальных противоречий и все будет понятно и истинно, но вместе с тем отказаться от перспективы ответов на вопросы «Зачем?» и «Как?», удовлетворяясь знанием «Что?» и «Почему?», или же не принимать ее, доверившись чувству и рискуя потерять всякую научность, а вместе с ней и надежду на истинность.

Впрочем, если основательно разобраться в языке, мы избавимся от концептуальных противоречий. Хотя ограниченность языка очевидна. Он, рожденный как зеркальное отражение логики, построенный по ее принципам, показывает нам, что не способен справиться с возлагаемыми на него надеждами. Он уже давно говорит нам об этом, демонстрируя свою несостоятельность в самой главной своей функции — обозначении, обозначая то больше, то меньше нужного.

Ролан Барт писал об отсутствующей гармонии языка: «А бывает ли гул у языка (под „гулом“ Барт понимал „шум исправной работы“. – А.К., А.А.)? В виде устной речи язык словно фатально обречен на заикание, в виде письма — на немоту и неразделенность знаков; в любом случае все равно остается избыток смысла, который не дает языку вполне осуществить заложенное в нем наслаждение. Но невозможное — не есть немыслимое: гул языка — это его утопия».[124]

Явной эта ограниченность языка, не способного быть комплементарным реальности, не становится лишь по причине поддержки его логикой.

Они — язык и логика — на протяжении весьма длительного времени усердно разрушали друг друга. Когда философов античности стали «трактовать», интерпретировать, язык как средство достоверного обозначения фактически капитулировал. Поиск «смысла» — столь характерная примета нашей эпохи — начался в тот момент, когда мы попытались насытить и без того обозначающий язык новыми значениями. Мы ищем «смысл», когда наталкиваемся на непонятность, а если язык не обеспечивает «понятности», то и появившееся стремление к познанию «смысла», не снабженное новым инструментом, оказывается лишь блужданием по кругу. Его-то, это блуждание, мы и называем «поиском смысла», хотя на самом деле занимаемся, конечно не осознавая того, поиском выхода из этого лабиринта.

Наше познание выросло из логического познания, для которого, собственно, и предназначался наш язык. Одежды нашего языка стали малы для нашего познания, и нам нужен новый язык, но он не родится на свет, если не будет новой основы мышления. Но не будем спешить и обратим внимание на эти странные взаимоотношения нашего нынешнего языка и логики. Противоречие языка не могло не сказаться на логике, но как?

Язык обозначает состояния и вместе с тем вводит время — как систему координат,[125] и это закономерно, с той лишь оговоркой, что состояние всегда или в прошлом — как опыт, или в будущем — как прогноз, а вот в настоящем нет «состояний». «Остановись, мгновенье, – ты прекрасно» — прекрасное, но невыполнимое желание, это семантический нонсенс. Настоящее насквозь процессуально, недаром говорят: время протекает из прошлого через настоящее в будущее. Семантически четко звучит: «из», «в» — состояния, а «через» — процесс.

Итак, наш язык предметен (фиксирует состояния), даже если речь идет о глаголах и деепричастиях. Отсюда и жесткая предметность логики, и тут противоречие, заложенное в языке, просыпается от сна: в наших логических суждениях всегда есть предметная априорность! Используем пример Л. Витгенштейна: ребенка обучают тому, что кто-то когда-то взошел на гору, и тем самым ребенок априорно, доверчиво усваивает (принимает без какой-либо критики) существование горы, но ведь ее может и не быть. И как бы мы ни старались избавиться от предметной априорности, дабы не закладывать неосознаваемых ошибок в фундамент здания нашего логического мышления, у нас ничего не получится. Любая попытка в системе нашего языка и порожденного им логического мышления застраховаться от сомнительной априорности обречена на неудачу.

«Сейчас», собственно сейчас — нет предметности, она есть только в прошлом, которого уже нет, и в будущем, которого еще нет. Язык обозначает то, чего нет, логика обозначает то, чего нет, поэтому логическое суждение всегда может быть опровергнуто, а такое шаткое основание для научного знания — непростительная роскошь. Замечательно пишет об этом О. Розеншток-Хюсси, интуитивно определяя несостоятельность нашего научного знания (в самом широком его понимании) в нынешнем языке: «Будущее интеллигенции: мы найдем либо общий язык, либо — общую погибель. Мы должны открыть единое основание для социального мышления. В противном случае массы обойдутся без нас, махнув рукой на нашу непостижимую разобщенность».[126]

Еще Аристотель полагал, что аксиомы и теоремы лишь гипотезы, а вот противоречие является настоящей основой науки. Те же умозаключения делает А. Эйнштейн: «Аксиомы — свободные творения человеческого разума. Все остальные теоремы геометрии являются логическими следствиями этих аксиом, не имеющих реального прообраза»[127] — и строит свои теории на противоречиях.

Но что такое «противоречие»? Мы расходимся с привычным диалектическим пониманием этой категории, поскольку диалектика допустила в этом вопросе так свойственный ей взаимообмен понятий у различных содержаний. Диалектика, построенная на логике (а только такая диалектика реально имеет место в философии), – это попытка разъяснить для логического мышления фактические противоположности бытия как некий эффект взаимодополнения. Сама логика не может обосновать и утвердиться в понимании противоположностей, диалектика формально позволяет это. Как насчет правомерности?

Закрыто-системное познание логического мышления (только и существующего на данный момент) сводит к «очевидности» далеко не такой уж очевидный факт — необходимости противоположностей друг для друга. Если нет возможности собственно «понять», почему дело обстоит именно так (а логика стремится к «пониманию»), приходится прибегнуть к «объяснению». Но «объяснений», в отличие от «понимания» (мы имеем в виду «истинность»), может быть неограниченно много (попросите разных людей объяснить, почему Земля круглая, и вы услышите массу совершенно различных положений, а как из них выбрать «верное»? Собственно логика не сможет ответить), и поэтому возникает необходимость в диалектике. Последняя становится просто необходимым допущением.

После того как противоположность стала пониматься как основа основ, фундаментальная значимость противоречия была сведена на нет. А что в нем теперь такого особенного? Если «нечто» противоречит «чему-то» (пусть даже всему сразу), значит, оно ему противоположно, а значит, дополняет его до целостности. Но кто сказал, что если «нечто» «чему-то» противоречит — оно ему противоположно? А если и противоположно (в чем никогда нельзя быть уверенным), то разве это значит, что оно тем самым, в таком-то случае, дополняет его до целостности?

Поэтому нет ничего странного в том, что противоположность и противоречие в диалектике перестали сильно разниться. А отличия очевидны — одно дело положительный и отрицательный заряд, а другое — способность одной вещи нести в себе свойства как твердого вещества, так и волны. Допущения порождают допущения. Сама по себе сущность «диалектического принципа противоречия» не вызывает сомнений, и она достаточно проста: она заключается в том, что в мире нет истинных суждений. Посмотрим это на примере: «Война — это зло», – говорит некто, но не проходит и минуты — и он же говорит: «Война — это святой героизм». Ни в том ни в другом случае мы не будем с ним спорить — это так, но что такое «война», как не воюющие стороны и их моральный облик? Диалектика правильно учит, что «война» — это диалектическое единство этих противоположных сторон возникающего здесь контекстуального противоречия. И это доказательство отсутствия истинных заключений, но говорить, что таким образом дело обстоит в мире или вещи — это было бы ошибкой. Истинных суждений и заключений нет в нашем языке, а не в природе.

Понятие противоречия потерялось, более наглядное для нашего сознания слово — «противоположность» — поглотило его, не раздумывая. То, что могло и должно было стать основой для причин науки, стало следствием ее заключений. Вот почему то, что могло быть противоречием в логике, в диалектике вообще перестает учитываться. Диалектика формирует «принцип противоречия», который полностью дублирует понятие противоположности. Она превратилась в языковую игру, способ скрыть несостоятельность логики в вопросе о противоречии.

Девальвация противоречия произошла давно, вероятно, потому, что с самого начала никто не удосужился определить, что собой представляет собственно противоречие, а это позволило толковать его методологическую суть как неловкость языка или познания, что и породило контекстуальное противоречие, которое даже отдаленно не напоминает прежнее. Вместо того чтобы показывать путь к новой реальности и полностью перестраивать ветхое здание, противоречие, став контекстуальным, занялось косметическим ремонтом знаковой системы.

«Общий принцип всех аналитических суждений, – пишет И. Кант, – есть закон противоречия. Все аналитические суждения основываются вполне на законе противоречия и по своей природе суть познания a priori, причем все равно — имеют ли понятия, служащие им материей, эмпирический характер или нет. Ибо, так как предикат утвердительного аналитического суждения уже заранее мыслится в понятии субъекта, то он и не может без противоречия быть относительно его отрицаем; точно так же противоположное этого предиката должно необходимо отрицаться относительно субъекта в отрицательном аналитическом суждении, и притом также на основании закона противоречия».[128] Девальвация противоречия — одна из самых серьезных ошибок в истории философии.

Все это создало условия «тихого омута», в теплом климате которого стали плодиться и размножаться языковые игры. Чего в этом страшного? Языковая игра, как правило, рождается в процессе объяснения познающим познаваемого. Какими качествами должен обладать познающий, чтобы «объективно» объяснить познаваемое? Он должен знать все системы возможных отношений этой вещи (познаваемой), он должен просчитать все возможные ситуации преломления этих отношений, он должен видеть направления всех процессов, в которые включена эта вещь, учитывать все факторы, одновременно воздействующие на познаваемое во всех системах различного значения и величины, и т. д.

Но для этого необходимы такой опыт и такая открыто-системная модель его обработки, о которых пока не приходится даже мечтать. На практике же опыт настолько мелок, а системы обработки настолько ущербны, что любое объяснение оказывается лишь замысловатым конгломератом нашего с вами опыта, поглотившего новый стимул (собственно познаваемое) своей бессистемностью.

Так рождаются ограничения, договоренности, подчиненность, социальная значимость и т. д. И в этом, по большому счету, не было бы ничего плохого, если бы не терялась непосредственная значимость того, ради кого, собственно, весь огород и городится, – человека. На деле оказывается, что «сохранение целостности государства» дороже целостности здоровья и жизни его граждан, – и это непосредственный результат языковой игры: «государство защищает своего гражданина, а для этого ему необходимо быть целостным». И в результате этот самый гражданин гибнет в бессмысленной гражданской войне. Спросите: какое государство, чей гражданин и какое отношение целостность государства имеет к защите жизни его граждан — и вы разорвете языковую игру.

Языком недовольны не только многие психологи, но и физики, и математики. Многие раздражены невозможностью соотнести полученные в цифрах данные с языковыми формами, выразить их вербально. С другой стороны, язык подчас «заслоняет» реальность. Для примера приведем слова М. Закса: «Истинно революционное содержание теории Эйнштейна в том, что она отрицает объективный характер пространственно-временной системы координат. Теория относительности утверждает, что пространственные и временные координаты — лишь элементы языка, которыми пользуется наблюдатель, описывающий окружающую среду».[129] А сколько еще таких «элементов языка», которые являются конструктами наблюдателя и ничего общего с собственно природой не имеют? Но вернемся к подмене, осуществленной диалектической логикой.

Противоречие имманентно присущее отношению природы и познающего субъекта, противоположность же — конструкция нашего мышления. Противоположность необходима нам, чтобы могло продолжать свое существование наше закрыто-системное мышление, построенное на дихотомии: «Х» — «не Х». Подменив одно понятие другим (противоречие — противоположностью), мы оставили изучение природы ради того, чтобы сохранить целостность закрытой системы нашего мышления, мы закрыли путь к подлинно научному познанию.

Можно ли обвинить нас в неправомерности этого заключения?

Формально — да, но только до тех пор, пока мы четко не уясним, что есть противоречие. Противоречия как такового в природе быть не может — это надо ясно себе представлять! Противоречие рождается там, где природа входит в соприкосновение с познающим, и продиктовано оно особенностями познания (способа познания) последнего. Трудность восприятия того факта, что электрон одновременно является и твердым веществом, и волной, связано с тем, что мы просто не можем «представить» себе такой реальности. «Корпускула» или «волна» без труда могут быть развернуты в привычной для нас системе координат пространства и времени, но совместить то и другое нам не под силу. А электрону до этого нет никакого дела, сам по себе он не противоречив, противоречиво наше его восприятие. Способ нашего познания не обладает достаточной гибкостью для принятия этих «фактов», но противоречие не принадлежит ни «факту», ни способу познания, а рождается при их взаимодействии.


ris10.png

Рис. 10. Противоречия

Посему противоречие нельзя описать, документировать или изучать, что неустанно пытается делать диалектика, противоречие — это то, что ломает закрытую систему нашего мышления. Причем это не фактуальный процесс (он ничего не несет сам по себе, он рожден только во взаимодействии и умирает в тот момент, когда это взаимодействие прекращается). Диалектика же — это способ, с помощью которого логика «закрывает» брешь в системе нашего мышления, хотя на самом деле это вовсе не «брешь» — это выход, это путь истинного познания. Вот почему мы, вслед за Аристотелем, говорим, что противоречие — это основа настоящего знания. Противоречие делает очевидным иную реальность и новые факты, которые появляются в разломе, где являет свое бессилие логика, где расписывается в собственной несостоятельности наш способ мышления. Эта «трещина» — дорога к «непостижимому» трансцендентному (в психотерапии — экзистенциальному), это самое мощное оружие против агностицизма.

Вот почему новая методология должна быть основана на комплексе глобальных противоречий, которые отчасти порождены способом нашего познания, частью — нашим социальным познанием, частично — косностью нашего мышления и стремлением к объяснению, которое для нас подчас дороже понимания.

А логика и диалектика в нынешнем их состоянии лишены всякого реального содержания, они суть формы (без всякого наполнения), которые нам удобно познавать. Но необходимо отдавать себе отчет в том, что такое познание фиктивно (обычно мы говорим — формально). Логика и язык готовы до последнего удерживать своды этого выстроенного на песке замка, чтобы не потерять своей власти. И это по большому счету наш страх признать то, что мы лишь в начале пути истинного познания.

Что ж, противоречию свойственна определенная амбивалентность, но закономерность такого его поведения очень четкая: противоречие, выявленное после создания системы, разрушает ее, а противоречие, положенное в основу системы, делает ее несокрушимой. Противоречие, положенное в основу системы, открывает ее.

Но для этого необходим новый язык, который сформирует новую «логику» (если под «логикой» понимать способ мышления).